Текст книги "Странствующая труппа"

XXII

– Надо бы помочь актерам-то нашим, – говорила лесничиха мужу накануне спектакля. – А то бьются, бьются и даже не только что на отъезд, на хлеб насущный достать не могут. Ты похлопотал бы, Вадим Семеныч.

– Душечка, да я уж и то стараюсь навязывать каждому встречному-поперечному, но что ж поделаешь, коли не берут и ругаются. Час назад еще встретил доктора и предложил ему два билета. Он говорит: «Увольте! Завтра мне, – говорит, – предстоит хорошая партия у механика Крейса». И так многие. Купить разве так красненькие на полторы и разорвать?

– Купить купи, но зачем же разрывать? Лучше даром кому-нибудь отдать, так по крайности придут и мне похлопают.

– Хорошо. Я возьму на десять рублей и пошлю на кирпичный завод Глобусова. Приказчик с женой может идти, обжигало. Нашему повару Вавиле можно дать. Кузнец вот завтра придет лошадей ковать – ему. А больше я уж и не знаю кому.

– Пошли в ратушу писарю Оленеву. Он ведь кум мой. Я крестила у него.

– Хорошо, хорошо.

И лесничий послал в лавку Глоталова за десятком рублевых билетов на завтрашний спектакль.

Старались рассовать билеты и мировой судья, и начальник станции, и нотариус, и акцизный, но дело шло плохо, невзирая на их усердие.

Накануне спектакля, поздно вечером, после запора лавки приехал в театр суровщик Глоталов и привез двадцать восемь рублей за проданные в лавке билеты. Он был не один. С ним были сын головы и молодой Подседов. Они привезли две бутылки водки, бутылку коньяку и бутылку мадеры, а также ветчины и копченой рыбы на закуску.

Актрисы стряпали ужин на чугунке, Котомцев учил роль, Днепровский и Безымянцев при тусклом освещении стеариновыми огарками делали на сцене какие-то приспособления для завтрашней пьесы «Все мы жаждем любви».

– Актерам и актрисам наше наинижайшее! Садили ли редьку-то сегодня? – кричал при входе Глоталов, прибавляя свою любимую поговорку. – Не садили, так вот мы сейчас посадим. Давайте тарелки и рюмки. Барыням почтение! Заперли сейчас лавку, думаю: куда деться? Вот и поехали к дружкам милым. Рады иль не рады, а принимайте.

– Милости просим, милости просим… – заговорили артистки, стараясь привести в порядок свои костюмы.

Подскочила Безымянцева и сказала:

– Пардон, что чуть не в дезабилье принимаем.

– А для нас, барынька, безбилье, так даже и лучше, – отвечал Глоталов. – Это мы даже любим чудеснее. Право слово, так куда подходящее. Лучше даже, чем в спектакле вашем. В спектакле-то сиди да слушай вашу канитель, а здесь приятные разговоры… Сейчас мы вот редьку посадим. Ах да… что ж я? – спохватился он. – Получайте сайки с квасом! Двадцать восемь рублей вам за билеты привез.

– Ого! – весело проговорил Днепровский. – Наши акции, кажется, поднимаются. Двадцать восемь сегодня, да пятнадцать с тебя вчера взяли.

– Чего радуешься-то! – остановил его Котомцев. – И все-таки даже мало Подковкину за гостиницу заплатить.

– Завтра день и завтра сбор.

– Хлынет тебе завтра дождь – и весь сбор к черту.

– Нет, подмораживает теперь. Сухо таково стало, – сказал Глоталов, улыбнулся и прибавил: – А что, господа актеры, не худо бы и мне с вас за ситец получить, что вы в лавке брали? Да там еще коленкор…

– Ну, уж за ситец мы с тобой на том свете горячими угольями рассчитаемся, – отвечал Днепровский.

– Ну?! За что ж такое происшествие?

– А за то, что должны быть довольны и тем, что с актрисами и актерами компанию водите, – прибавила Безымянцева.

– На это вам очень мерси и даже большая благодарность, а все-таки, кажись…

– После, после… Успеется ведь еще. Тебе не на хлеб… – сказал в свою очередь Безымянцев.

– Ну, ин будь по-вашему. Давайте редьку садить.

Сейчас около чугунки сдвинули два стола, притащили со сцены стулья и принялись бражничать. Появился чай. Хлопнули пробки бутылок. Все выпили по рюмке, стали закусывать ветчиной. Слабый свет двух ламп без абажуров освещал столы, не покрытые салфетками. Глоталов посмотрел по сторонам и сказал:

– Этакая у вас жизнь-то, подумаешь, собачья! Неужто всегда круглый год так и живете, что ни кола ни двора? – спросил он.

– Да ведь как же иначе при разъездах-то? – отвечал Котомцев. – Впрочем, при хороших делах всегда живем в гостиницах, как и раньше здесь жили.

Подседов, до сего времени сидевший молча, спросил про свояченицу Котомцева:

– А где же Дарья Ивановна?

– Дарья Ивановна, как девушка, не захотела быть в дезабилье перед молодыми кавалерами и пошла переодеться, – отвечала Гулина. – Пронзили сердчишко-то ей, господин ухаживатель, – подмигнула она Подседову, стараясь польстить ему.

Тот покраснел во все щеки.

– Послезавтра, стало быть, уезжаете от нас в Краснопузырск? – спросил сын головы.

– Уедем, ежели будет на что уехать, – отвечал Котомцев со вздохом.

– А вот похлопочите-ка, ребята, завтра, чтобы к нам в спектакль побольше мещан согнать, а то у нас места по полтиннику всегда пустуют, – сказал Безымянцев.

– Завтра не сгонишь. День не такой, – отрицательно покачал головой Подседов.

– Опять не такой день? – испуганно воскликнул Котомцев. – Господи боже мой! Что такое у вас завтра? Неужели снова чьи-нибудь поминки?

– Хуже. С завтрашнего дня у наших посадских всегда посиделки начинаются. Выбирают какой-нибудь дом, приходят парни и девушки, танцуют, поют, на гармонике играют. Парни приносят свечи, пряники, орехи. Из мещан завтра даже даром никого в театр не заманишь.

Котомцев махнул рукой и произнес:

– Ну, местечко у вас! Три недели здесь живем и не можем даже одного благоприятного дня для спектакля выбрать.

– Не любит здесь простая публика театра, – отвечал Подседов. – Вот ежели бы скороходы приехали или борцы. Здесь приезжали летом борец и скороход, в саду на станции бегали, боролись и рублей по полтораста увезли.

Появилась Даша. Она принарядилась в хорошее платье. Подседов тотчас же подскочил к ней и подал ей банку духов и банку помады.

– Позвольте преподнести от нас маленький сувенирчик по дамскому хозяйству, – сказал он.

– Ого! Приударять вздумал за нашей актрисой! – воскликнул Днепровский. – Ай да Миша!

– Да уж у него давно сердце не на месте, – заметила Гулина.

Подседов опять покраснел и стал оправдываться:

– Сердце тут ни при чем, а просто чтобы не с пустыми руками…

– Знаем! знаем! – подмигивала ему Безымянцева, затягиваясь папиросой-самокруткой.

Глоталов спохватился насчет Суслова.

– А где же у вас комик, господа артисты? – задал он вопрос.

– Комик наш не живет здесь. Он пристегнулся теперь к каким-то охотникам и днюет и ночует в охотничьей избе, – отвечал Котомцев. – Сегодня после репетиции уехал куда-то с ихней компанией верст за тридцать по железной дороге, но завтра к репетиции вернется.

– Понял, где тепло и не дует. Он свое дело знает ловко! А что ж мы, господа, застыли и редьку не садим? – воскликнул Глоталов. – Виночерпий! Разливай! – кивнул он Днепровскому.

Компания купцов просидела в театре до полуночи. Выпито было изрядно. Вино развязало язык и молодому Подседову. Он млел перед Дашей и говорил:

– Ведь вот Глоталов хоть и говорит, что ваша жизнь собачья, а мне эта актерская жизнь до смерти нравится. Кабы своя воля – сейчас бы я к вам поступил и стал бы обучаться, как играть. Не гожусь в актеры – в суфлеры бы к вам пошел. – Он тяжело вздохнул и, помолчав, тихо прибавил: – Из суфлерской-то будки еще лучше мог бы любоваться вами.

Когда гости уезжали и актеры вышли на подъезд провожать их, Подседов шепнул Даше:

– Может быть, и в Краснопузырске придется с вами встретиться. Под Краснопузырском у нас дровяная заготовка, и папашенька собирается меня туда послать по делам.

– Ну, вот и отлично, – отвечала Даша.

– Рады будете?

– Что ж мне радоваться-то так особенно? Конечно, приятнее, ежели больше знакомых, но…

– Стало быть, чувств никаких?

– Какие же такие чувства особенные?

– А у меня так даже в груди вопль к вам… Грудной вопль…

Подседов ударил себя в грудь.

– Полноте, полноте вам… – остановила его Даша.

– Нет, я как перед Истинным!.. Пожалуйте ручку на прощанье.

Он схватил руку Даши и крепко поцеловал. Даша выдернула руку и тотчас же убежала с крыльца.

XXIII

При всех усилиях со стороны покровителей актерской труппы сбор в бенефис Котомцева, однако, едва-едва превысил сто рублей. Громкая афиша с обезьянами и скелетами, возвещавшая «Гамлета», оперетту «Все мы жаждем любви» и «Качучу в испанском костюме» не привлекла много публики. Та публика, которая явилась в театр, явилась только как бы по принуждению, вследствие неотступных просьб. Некоторые не досидели и до половины спектакля. Как ни неизбалованны были зрители, но и на них убогая театральная обстановка производила неприятное впечатление. Сцены из «Гамлета» были читаны при лесной декорации, как сцена Гамлета с Офелией, так и сцена Гамлета с матерью-королевой. Котомцев читал Гамлета в соответствующем костюме, но Офелия – Котомцева – в обыкновенном белом кисейном платье, Безымянцева же, исполнявшая мать-королеву, играла в черном шелковом платье. Из оперетки «Все мы жаждем любви», красящейся только музыкой и пением, были удалены на две трети все музыкальные номера, пели только два-три номера лесничиха да по номеру Суслов и Безымянцев. Пьеса шла вяло, скучно, и только качуча несколько оживила немногочисленную, оставшуюся до конца спектакля публику. На предполагавшиеся всякий раз после спектакля танцевальные вечера давно уже никто не оставался. Так было и на этот раз. В уборной у разгримировывающихся актеров сидели только купец Глоталов да содержатель гостиницы Подковкин. Подковкин ждал обещанного расчета по расписке, Глоталов созывал актеров ехать в трактир «редьку садить», то есть выпить. С Глоталовым, однако, поехал в трактир только один Суслов.

Разгримировавшись, Котомцев тотчас же проверил кассу и начал производить денежные расчеты. Почти весь сбор ушел на вечеровый расход и на уплату долга Подковкину, хотя по выданной расписке Котомцев и недодал ему двенадцати рублей. Актрисы, воспользовавшись кипевшим у Варганчика в буфете самоваром, тотчас же заварили себе чай. Пить чай остались и лесничиха с мужем, нотариус и учитель – бескорыстный суфлер труппы. У лесничихи оказалась привезенная с собой холодная жареная индейка, огурцы соленые, сыр и хлеб. У актеров нашлась и водка. Сели ужинать.

– Ну, как результаты бенефиса? – спросил лесничий, проглотив рюмку водки.

– Благодаря Бога, с долгами почти что рассчитались, – отвечал Котомцев.

– А на выезд сколько нам осталось? – быстро задала вопрос мужу Котомцева.

– Какой же, душечка, выезд, если у меня всех денег в кармане восемнадцать рублей, и то благодаря тому, что я недодал Подковкину по расписке двенадцать рублей.

– Господи, что ж это такое будет! Опять оставаться! Да мне на все здешнее даже противно и смотреть-то. Глаза мои не глядели бы на этот городишко!

Котомцева слезливо заморгала глазами.

– Однако надо остаться еще хоть на один спектакль, – сказал Котомцев. – Вот уж теперь мы будем зарабатывать на выезд. Теперь нам нетрудно будет. Долгу осталось сущие пустяки. Даже с тапером Кацом до копеечки рассчитался.

Лесничий сидел и крутил ус.

– Трудно будет теперь что-нибудь вам взять, – сказал он наконец.

– Отчего? – спросил Котомцев. – Квартира нам в театре уже ничего не стоит, в питье и еде мы скромны. Только вечеровый расход в двадцать с чем-нибудь рублей.

– Отчего… Отчего… Оттого, что публике приелись уж спектакли, пресытилась она до отвалу. Ведь здесь не то, что в большом городе. Побывали разика по два в театре – ну, и довольно. Говоря откровенно, разве легко было сегодня нагнать публики в театр на сто рублей? Ой-ой, как трудно! Сегодня нагнали, а уж в следующий раз не нагоним.

– Предстоит воскресенье… Позаманчивее афишу сделаем. Вот только парика у меня такого нет, а то можно бы сцену из «Короля Лира» с шутом поставить.

– Да неужели вы думаете, что сегодня афиша вам кой-какой сбор дала? Жестоко ошибаетесь.

– А то что же?

– Силой публику сгоняли в театр. Вы спросите-ка меня, мирового судью, начальника станции, пристава – каких нам трудов и упрашиваний стоило, чтобы хоть кто-нибудь явился в театр!

– Да, да… А я так уж решительно никому не мог продать билетов, – подхватил нотариус. – Два лесопромышленника, явившиеся ко мне для написания доверенностей, буквально убежали из моей конторы, когда я им начал навязывать билеты.

– Ну, городишко, чтоб ему ни дна ни покрышки! – вздохнула Безымянцева, пыхнув дымом папироски-самокрутки.

– Так что же нам делать-то? – спросил Котомцев лесничего.

– Уезжать. Завтра же уезжать.

– С восемнадцатью-то рублями? Да дорога вчетверо дороже стоит.

– Сколько дорога стоит?

– Нас восемь душ. Все уж больше пятидесяти рублей стоит. Да в дороге пить-есть надо.

– Займите у кого-нибудь сколько-нибудь. Заложите, что можно.

– Заложить ничего нельзя. Мы имеем у себя только необходимое. Это значило бы руки у себя обрубить. А занять – у кого тут займешь?

Лесничий подумал и отвечал:

– Небогатые мы люди с женой, но извольте, двадцать пять рублей вам дадим. Пришлете.

Котомцев протянул через стол лесничему руку и сказал:

– Глубоко ценю ваше любезное предложение, но этих денег на выезд нам мало.

– Я дам десять рублей. Извините, больше не могу, но десять рублей извольте, – предложил в свою очередь нотариус. – Мировой судья что-нибудь даст.

– Нет, нет! Я не хочу, господа, так… – замахал руками Котомцев. – Из долга мы теперь почти что выпутались. Я хочу попробовать в воскресенье дать еще спектакль. Авось Бог поможет. Ведь даже ежели всего шестьдесят—семьдесят рублей будет у нас сбор, и то за вычетом вечерового расхода нам тридцать пять – сорок рублей останется. А может быть, возьмем что-нибудь и больше? Мы опять дадим поминальный бенефисный спектакль. Теперь дадим спектакль на имя жены.

– Позвольте… А отчего же не на мое имя? Я тоже первосюжетная, – обидчиво вставила свое слово Безымянцева.

– Ну, хорошо, хорошо. Дадим спектакль на два имени: на имя жены и на ваше имя, – проговорил Котомцев.

– И уверяю вас, что ничего не возьмете! – хлопнул лесничий ладонью по столу.

– Взять возьмут, но самые пустяки, так что не стоит овчинка выделки, – подтвердил нотариус.

– Утопающий хватается за соломинку. Надо пробовать, – стоял на своем Котомцев. – Мы комедию Островского «Лес» поставим. Она всегда сборы дает. Здесь же, кстати, много лесопромышленников. Название может заинтересовать их.

– И уверяю вас, что не заинтересуете.

Начался спор. Котомцева заплакала.

– Боже милостивый! Хоть бы какой-нибудь был другой способ, чтобы нам деньги заработать! – восклицала она.

Ее стали утешать. Она не утешилась и разрыдалась еще больше.

Ужин кончился. Все поднялись с места. Лесничий, его жена и нотариус спешили уезжать домой. Котомцев, расстроенный, провожал их и говорил:

– Поставлю еще один спектакль… Куда ни шло, а поставлю… А там уж и сложим оружие…

– Дай вам Бог, но сомневаюсь, что этот спектакль может вам быть на поправку, – отвечал лесничий, выходя на подъезд.

XXIV

Опять спектакль, названный на афише «последним перед отъездом драматической труппы из Гусятникова». Кроме того, он возвещался как бенефис артисток Котомцевой и Безымянцевой. Безымянцева уговорила даже Котомцеву ехать с ней с визитами к голове и к кой-кому из интеллигенции. Лесничий дал бричку для разъездов. Головы они не застали, пили чай с «головихой» из громадного самовара и оставили ей три билета. Провожая их, «головиха» откровенно высказалась:

– А только уж и надоели нам эти спектакли! Ездить-то туда к вам уж очень несподручно. И грязь, да и далеко… Ну, да уж последний-то раз приедем. И только для вас, так как вы теперича сами приехали и просите, а то бы и внимания не взяли.

Были и у доктора. Тот, быв всего один раз в театре, принял их за пациенток, но потом, узнав, в чем дело, заговорил:

– Не могу-с, не могу-с… Как раз в эти часы я должен ехать к одной родильнице за пятнадцать верст. Жена также не может, потому что у нас дети не совсем здоровы. Уж извините.

Мировой судья, увидав из окошка подъехавшую к подъезду бричку лесничего и вылезавших из нее актрис, не сказался дома. Акцизный, когда к нему приехали, взял только один билет, но про жену отозвался, что у ней зубы болят.

В воскресенье, в 11 часов, перед началом репетиции в кассе было сбора только шестнадцать рублей, не считая тех билетов, которые были разосланы. Разослано и оставлено при визитах было рублей на двадцать пять, но два купца-лесопромышленника, на которых Котомцев рассчитывал, что их особенно заинтересует возвещенная на афише комедия «Лес», часу в двенадцатом дня прислали с приказчиками билеты обратно.

На репетирующих пьесу актеров напало какое-то уныние.

– И сорока рублей не соберем, это видно, а между тем у нас около тридцати рублей вечерового расхода, – говорил Днепровский.

– И все-таки рублей десять – двенадцать останется, – отвечал, стараясь бодриться, Котомцев. – В нашем положении на голодные зубы всякое даяние благо.

– Ты забываешь, что этот спектакль ставишь, чтобы выручить нам на выезд, а с двенадцатью рублями какой же выезд! – крикнула ему жена, раздраженная, несколько раз принимавшаяся плакать.

– Ну, не на выезд, так на пропитание. Останемся здесь, так надо же есть.

– Господи! Что-то будет! – вздыхала Даша.

– С Подседова должна рвать, а не говорить «что-то будет»! – огрызнулась на нее сожительница Днепровского Гулина. – Что это он, в самом деле, всякий раз на двух рублях за билет отъезжает! Должен давать десять—пятнадцать рублей за билет. А все оттого, что не умеешь в руки взять. Мальчишка богатый, влюблен в тебя, как кот в марте месяце, а ты рохля.

– Ну, какой богатый! – отвечала за Дашу Безымянцева. – Отец богат, а он из рук отца смотрит. Что отец даст, то и ладно.

– Мог бы и в отцовскую выручку руку запустить. В отцовскую ведь, не в чужую. А то за актрисой ухаживает, млеет, и никаких жертв. Нет, уж это наша рохля рохлевна виновата.

Спектаклю, однако, не суждено было состояться. Приехал пристав, покрутил ус, справился, сколько в кассе сбора, и, подойдя к Котомцеву, сказал:

– А я опять к вам с пренеприятною вестью.

– Что такое? В чем дело? – испуганно спросил Котомцев.

– Да опять агент. Агент общества драматических писателей.

– Батюшки! И то… Да-да-да… Ведь я вам прошлый раз за представления-то пьес одиннадцать рублей не отдал.

– Нет, уж теперь не одиннадцать рублей, а поднимайте выше. Он просит взыскать за четыре спектакля двадцать три рубля.

Котомцев ерошил волосы.

– Знаю, знаю. Вот уж это расход несчитаный… – говорил он.

– Не можете отдать?

– Да откуда же, ежели и в кассе-то всего двадцать рублей.

– Знаете, а ведь он пишет, что ежели вы не заплатите двадцать три рубля, то не дозволять спектакля.

– Да что вы!

– Вот прочтите. И я не могу не исполнить. Письмо прислано заказным… И он губернский чиновник. Просто не могу. Уж вы извините, а не могу.

Пристав разводил руками. Котомцев как бы застыл.

– Положим, что я могу переменить пьесу… Пьесы есть разные… – бормотал он. – Пьесу автора, не состоящего членом общества, я могу играть и не плативши сбора, но… Переменять-то спектакль теперь трудно. Да и что дашь? Таких пьес, за которых можно не платить, так немного…

– Думайте, думайте… Но дозволить спектакля я не могу… Вся штука, что губернаторский чиновник…

– Понимаю, понимаю.

Тотчас же были собраны на совет все актеры. Женщины охали и бранились. Котомцева, как и всегда, плакала. Пришлось отменить спектакль. Подскочил лесничий.

– Ну что, не говорил ли я вам? Не говорил ли, что здесь нельзя больше ставить спектаклей… Помилуйте, в воскресенье и то не окупается спектакль.

– Мог бы окупиться, ежели бы не за пьесы платить, – отвечал Котомцев.

– Однако ведь за пьесы платить надо. Это вечеровый расход, – сказал Днепровский.

– Беда! Беда! Ну, как мы теперь отсюда выедем? – махала руками Гулина.

– Одно спасение – читать и петь в трактире у Подковкина, – отвечал Суслов. – И я не понимаю, чего вы кочевряжитесь!

– Батюшка! Я не кочевряжусь! Но что мне читать, коли я никогда не читывала! Это вон они кочевряжатся! И вот самая главная кочевряга… – Гулина указала на Котомцеву. – Диву даюсь, что тут такого есть постыдного! Трактир приличный. Подковкин устроит возвышение вроде сцены. И наконец, кто узнает? Решительно никто. Ведь без афиши… Да ежели бы и вывесил он афишу, то мы можем петь и читать под чужими именами.

– Сколько он даст? – спросил Днепровский Суслова.

– Сегодня мне говорил, что пятьдесят рублей даст. Но главное, чтоб барышня наша танцевала качучу. Котомцев, ежели захочет, может ее заставить.

– Котомцев! Поди сюда! – крикнул Днепровский. – Мы говорим о предложении Подковкина.

– Пятьдесят рублей дает за вечер. Но нам нужно уговориться, чтоб восемьдесят рублей за два вечера. И даст, даст! – восклицал Суслов. – Вы знаете, из-за чего он старается? Чтобы трактир Подседова перебить и подседовских гостей к себе переманить. Я вот сейчас говорил Днепровскому, что ведь тут представление без афиши, так чего вам стесняться-то? – обратился он к Котомцеву.

– Да я уж, пожалуй бы, и не прочь, при нашем безвыходном положении, но вот жена… – сказал Котомцев.

– Что жена! На то ты и муж… Можешь приказать.

– Ах, господа!

Котомцев схватился за голову.

– Что: господа! Ежели мы за восемьдесят рублей или даже за семьдесят пять согласимся, то вот нам и на отъезд. Ты вот что скажи жене и свояченице: ежели они не станут участвовать в трактире у Подковкина, то я с вами в Краснопузырск не поеду. Да, не поеду. А что вы станете делать без комика? Без комика вам дохнуть нельзя.

– Скажи, что и я не поеду, – прибавил Днепровский.

Призван был на совет лесничий.

– Конечно же, участвуйте. Что тут худого, что люди хлеб себе зарабатывают? – сказал он.

Пристав подтвердил то же самое.

Актеры начали уговаривать Котомцеву и Дашу.

– Будь что будет. Поезжайте условливаться с Подковкиным, – решила Котомцева.

– Надо и Дашу. Даша – главное, – говорил Суслов.

– И Дашу уговорю.