Текст книги "Странствующая труппа"

XIX

В субботу вечером, накануне спектакля, пристав заехал к Котомцевым. Котомцева он застал дома одного. Котомцев валялся на диване и при свете стеаринового огарка учил роль. Жены и свояченицы не было дома. Они ушли к лесничихе.

– Батюшки! Пантелей Федорыч! – воскликнул Котомцев, поднимаясь с дивана. – Какими судьбами?

– Да по не совсем приятному для вас делу, – отвечал пристав, садясь.

– Одно к одному! На бедного Макара все шишки валятся. Что такое стряслось?

– Как сбор у вас на завтрашний спектакль?

– Хуже худшего. В типографии Варганчика и в лавке Глоталова давеча было продано всего на четыре с полтиной. Да мировой продал с рук на три рубля и сказал, что уж больше он никому предлагать билетов не может.

– Действительно, скверно, – согласился пристав. – С чего тут возьмешь? А между тем я должен с вас взять одиннадцать рублей за два спектакля. По рублю с акта. Про третий спектакль ничего не говорится, потому что, должно быть, в губернию еще афишка не дошла.

– За право представления пьес? В пользу общества драматических писателей? – быстро спросил Котомцев.

– Вот-вот… Из губернского города мне пишут… Агент общества просит… Это служащий в канцелярии у губернатора. Знаете вы об этом сборе?.. Я должен с вас получить…

– Как не знать… Но я совсем упустил из виду… Просто из головы вон…

Котомцев почесал затылок.

– И я должен буду завтра с вас получить под расписку… – продолжал пристав.

– Что ж, получайте, ежели будет с чего получить. Чем хуже, тем лучше.

– Ведь и за два другие спектакля придется с вас взять потом. То есть за завтрашний и за третий.

– Знаю, знаю.

– На два рубля билетов я вам продал и деньги имею. Стало быть, с вас только девять рублей.

– Копейки теперь за душой нет. Хозяин гостиницы Подковкин уж и обедов не отпускает. Сегодня обедали у лесничего, спасибо доброму человеку.

Пристав вытянулся во весь рост и сказал:

– Уезжайте послезавтра в Краснопузырск. Все-таки уездный город, все-таки есть публика.

– Легко сказать: уезжайте… – отвечал Котомцев. – Но ведь тоже долги есть. Вы же остановите.

– Уезжайте так, чтобы я не знал.

– А на какие деньги уехать? Даром по железной дороге не повезут.

– Гм… Да… Вы попросите начальника станции. Может быть, он как-нибудь… Впрочем, нынче строго, очень строго…

– Вся надежда на завтрашний сбор. Но сбора этого, кажется, не предвидится.

– М-да… свадьба мещанского старосты вам помешает. Ведь иллюминацию, анафема, делает. Плошки на улице просил поставить. Шкалики на подъезде будут гореть.

– Вот видите. Я вам прямо скажу: не выкупи я гардеробы жены и Безымянцевой, мы как-нибудь могли бы еще уехать, но теперь… Нет, надо еще два спектакля попробовать дать. Ведь будут же такие дни, когда у вас ни мещанские старосты не будут жениться, ни поминок у головы не будет, ни родин, ни крестин.

– Мой совет уезжать, – стоял на своем пристав.

– Как? Опять заложить костюмы жены и Безымянцевой? Но ведь актриса без костюмов – все равно что солдат без ружья.

– Скверно, скверно, что говорить! Впрочем, прощайте… Поеду на винокуренный завод к управляющему в стукалку играть. Давайте-ка два рублевых билета, я ему всучу.

– Нет, нет, нельзя. Он дал нам на сцену из хозяйской усадьбы всю мебель и драпировки и за это пользуется правом дарового входа на наши спектакли.

– Ну, я этого не знал. Сколько, однако, у вас даровых-то посетителей!

– Ужас. Кому должны – те даром и ходят. Вот это-то нас и губит.

Пристав уехал. Котомцев опять прилег учить роль.

Ввалился Суслов, и, как всегда, пьяный.

– Ну, что? Был у охотников? Продал им на завтра билеты? – задал ему вопрос Котомцев.

– Был. Напоить напоили, а билетов взяли всего только два. Вот четыре рубля и вот оставшиеся билеты. Подлецы! – Суслов положил на стол деньги и билеты и продолжал: – А уж я-то перед ними – и куплеты под гитару пел, и вприсядку плясал. Не берут. Хорошие, впрочем, ребята. Вот один мне фляжку подарил в камышовой оправе. Для дороги отлично.

Суслов хлопнул по фляжке, перекинутой на ремне через плечо.

– Много их? – спросил Котомцев Суслова.

– Вчера говорили, что человек пятнадцать приедет, а приехало всего семь человек. А уж и пьют же! Ах, черти! Эти два билета я уже насильно навязал. «Мы, – говорят, – сюда не затем приехали, чтоб в театре сидеть. Мы для моциону приехали и чтоб легким воздухом дышать».

– Дышат они, как же… Какое же это дышание в охотничьей избе!

– И я им говорил. «Вы, – говорю, – проедетесь за город. Театр, – говорю, – за городом». Главное, у них завтра после охоты в охотничьем доме ужин назначен. «Приходите, – говорят, – после спектакля к нам на ужин в холостой компании». И начальник станции у них будет. Оказывается, и он в их обществе охотников состоит. Поедем?

– Ну, вот еще! Это ведь значит, чтобы потешать их за ужином?

– А что за важность! Ну, стихи им прочтешь. Монолог из «Гамлета»… А может быть, что-нибудь и очистится? Вещь какую-нибудь подарят. Я, вон, кинжал просил у одного.

– Ни-ни-ни…

– Да чего ты заносишься-то! Дьявол! Жрать нечего, а он Гамлета, принца Датского, из себя разыгрывает. «В трактире читать не хочу, к охотникам ехать не хочу…» Что же ты хочешь? С голоду околевать, что ли?

– Уходи, уходи. Не раздражай меня.

– И уйду. Без знакомств, брат, в провинции ничего не поделаешь. А ежели перед одним фордыбачить да перед другим фордыбачить, так толку никакого не будет. Ласковое телятко две матки сосет. Вот я сегодня куплеты им спел – фляжку заполучил. А ты знаешь, ее продать при нужде, так всякий три рубля даст. Мельхиоровая ведь оправа, стаканчик привинчен. Нет, я поеду завтра к ним на ужин. Поеду и Днепровского с собой возьму. Да… Чего фыркать-то? Нет, брат, я не из таких… Я человек общественный… Я общество люблю… И наконец, это не перед мужиками, не перед серым купеческим невежеством… Там все люди образованные… Один даже прокурор, другой доктор…

Котомцев молчал. Он лег на диван, смотрел в тетрадку и учил роль. Суслов продолжал:

– А что, лучше будет, ежели придется просить у лесничихи и у мирового составить подписку нам на выезд?

– Уходи ты, бога ради! – вырвалось у Котомцева.

– И уйду. А думал, не уйду, что ли? Охотники теперь завалились спать, чтоб завтра рано вставать и на охоту ехать, так я другое общество найду. И везде меня отлично принимают. А почему? Потому что я человек общественный, а не Андрей Степанович Бука. Да… Вот и завтра на ужине… Хочешь пари держать, что я вымаклачу себе этот кинжал в серебряной оправе? А он рублей пятнадцать стоит. Хочешь пари на бутылку пива?

– Пошел вон! – крикнул Котомцев.

– Дурак! Чего ты орешь-то? Уйду… Прощай, бука!

Суслов повернулся на каблуках, покачнулся и вышел из номера.

XX

Наступило воскресенье. Погода была прекрасная, подморозило, путь к театру сделался сух, но театр во время спектакля был так пуст, как еще никогда не бывал. Даже лица, пользующиеся даровым входом на места, и те не приехали в спектакль. Свадьбе мещанского старосты хоть и не придавали некоторые особенного значения, но она задержала публику в посаде. Церковь, где венчался староста, была переполнена любопытными, смотревшими на церемонию венчания. По окончании венчания вся эта публика перекочевала к дому старосты, где происходил пир, любовалась иллюминацией, состоявшей из двух десятков плошек и полусотни шкаликов, и слушала музыку, игравшую за обедом, слабые звуки которой вылетали из дома. Аптекарь посада, бывший в числе гостей, вздумал с некоторой помпой встретить новобрачных и, когда они подъехали от венца к дому, зажег приготовленный им красный бенгальский огонь. Это уже окончательно удержало около дома старосты и ту незначительную публику, которая шла в театр и только по дороге забрела к дому старосты. Толпа была огромная и все прибывала. Все ждали, что освещение бенгальскими огнями повторится. Поговаривали даже, что аптекарь после обеда будет «пущать фейерверк».

А в театре было уныние. Тапер Кац с перерывами раза четыре сыграл марш, вальс, польку и полонез перед началом спектакля, замедляя, по настоянию Котомцева, поднятие занавеса, в том расчете, что публика еще подойдет, но публика так и не подошла. Пришлось открыть занавес при пустом зале. Сбор настолько был плох, что типографщик Варганчик, взявший себе из сбора семь рублей за афиши и четыре рубля за лампы и освещение, оставил в кассе только четыре с полтиной, которые тапер Кац тотчас же и потребовал себе, отказавшись в противном случае играть на фортепиано в антрактах и аккомпанировать лесничихе в водевиле. Когда после первого акта приехал в театр пристав, чтобы взять в пользу общества драматических писателей за игранные пьесы, в кассе ничего не оказалось.

– Муха дохнет – вот какие у нас сборы! – встретил его у себя в уборной Котомцев. – Утаивать не буду, скажу прямо: три с полтиной у меня есть, оставшиеся от тех денег, что мировой судья и Суслов продали мне с рук, но неужели вы их у меня потребуете? Ведь нам пить-есть надо.

Пристав пожал плечами и сделал гримасу.

– Возьмите уж и те два рубля, за которые я вам вчера продал два билета, – сказал он.

– А как же с обществом-то? – спросил Котомцев.

– Одиннадцать рублей с вас обществу требуется, так неужели в него два рубля посылать? Напишу агенту, что нет сборов и нечего взять.

Он сделал несколько шагов, потрубил что-то на губах и задал вопрос:

– Последний спектакль даете? Уезжаете от нас?

– С наслаждением бы уехали, голубчик, но с чем уехать-то? Три с полтиной было, два вот вы дали. С пятью рублями никуда не уедешь. Нас восемь душ.

– Неужели будете продолжать давать спектакли? Ведь этак будете все хуже и хуже затягиваться. Какая уж это игра, ежели на харчи не хватает!

– Так что ж вы поделаете! И, наконец, все еще думается, что авось… В четверг праздник… Попробую в четверг поставить еще спектакль, под видом своего бенефиса. Поставлю две сцены из «Гамлета»… Костюм у меня есть… Жена – Офелия… Мать-королева – Безымянцева. Это очень громко для афиши! «Гамлет, принц Датский». Положим, у нас декораций нет, ну да уж как-нибудь. Бенефис… «Гамлет»… Может быть, что-нибудь и возьмем на выезд. Потом оперетку «Все мы жаждем любви». Положим, тоже с пропусками, но что же делать-то! Зато афиша… В антракте Даша станцует качучу. Этот номер понравился. Суслов споет куплеты «Купец лавку отворяет».

– Делайте как хотите. Вам с горы виднее, – сказал пристав.

– Надо пробовать. Ведь иначе выехать не с чем. Беда… – отвечал Котомцев. – Пораньше афишу вывесим. Завтра к вечеру она уже может быть готова. А для удешевления жизни я вот что придумал: мы завтра же переедем сюда в театр из гостиницы, ежели только нас Подковкин выпустит.

– Не имеет права задерживать, ежели вы выдадите ему расписку в том, что должны.

– Так вот-с хочу попробовать. И это будет уж последняя попытка. Не удастся – сажайте нас куда хотите.

– Куда я вас посажу!

– Ну, выселяйте по этапу.

– И этого нельзя. На это у нас средств нет.

– Одним словом: делайте что хотите. Да вот что: не нужна ли здесь кому-нибудь бонна? – вдруг спросил Котомцев. – Мы бы Дашу с удовольствием кому-нибудь в бонны пристроили. Она в гимназии училась, три класса прошла.

– Какие, батюшка, у нас бонны! Что вы на смех, что ли! Здесь совсем не такое место. И стряпуху-то не каждый держит, – отвечал пристав.

– Ну, в стряпухи она не годится. Однако что же мы не начинаем? Вадим Семеныч! Давайте занавес! – крикнул Котомцев лесничему.

Прибежал Днепровский.

– Вадим Семеныч у твоей жены в уборной, – сказал он. – С ней дурно.

– Что такое? Отчего? – испуганно вскочил с места Котомцев.

– Истерика. Разве приятно, что такие сборы, что играем при пустом театре? Кому угодно нервы надорвет. Софья Ивановна Безымянцева – вол по своему здоровью, а и та плачет.

Котомцев и пристав бросились в женскую уборную. Там на диване лежала Котомцева и истерически рыдала. Около нее суетились лесничиха, Гулина и старались расстегнуть у ней корсаж. Лесничий подавал ей стакан с водой. Котомцев подскочил к жене.

– Татьяна Ивановна! Таня! Что с тобой, матушка? – испуганно спрашивал он ее.

Та не отвечала и продолжала рыдать.

– Таня! Танюша! Голубушка! – повторял Котомцев.

– Нервы у ней расстроены. С утра уж плакала. Опять же, большая ответственная роль… – отвечала за нее лесничиха.

– Господи Боже мой! Что мы за несчастные, что мы за бездольные! – вырвалось, наконец, у Котомцевой. – За что одним людям счастье, а мы должны с голоду погибать! Вчера ходила в монастырь, служила молебен, ставила свечи, думала, успокоюсь – нет! И зачем я актриса? Зачем не портниха? Зачем не учительница, не гувернантка?

– И учительницам и гувернанткам, матушка, не красно живется, – отвечал Котомцев, дрожащими руками взяв руку жены. – Приди в себя… Успокойся… Бог милостив.

Но она продолжала рыдать.

– Пошлите кого-нибудь за валерьяновыми каплями в аптеку на моей бричке… – предлагал пристав. – Можно даже за доктором… Доктор тут поблизости в охотницкой избе…

– Не надо, не надо… Я так…

Котомцева пересилила себя и села, но все еще не могла удержаться от слез. Лицо и плечи ее судорожно подергивались.

– Таня! Танюша! Хочешь, я отменю пьесу? – предлагал Котомцев. – Ольга Сергеевна сейчас начнет водевиль «Цыганка», а потом мы составим наскоро дивертисмент. Перед кем стесняться-то? Публика-то раз-два да и обчелся. Хочешь?

– Нет, оставь… Я буду играть… Чуточку отдохну и буду играть… – отвечала Котомцева, отпив из стакана холодной воды.

– Скажите Кацу, чтоб он играл «Персидский марш», да погромче! – кричал Безымянцев Гулиной. – Настасья Викуловна, сходите и скажите Кацу.

Минуты через две в зале раздался «Персидский марш». Котомцева лежала на диване и отдыхала. Приступ истерики постепенно проходил. Только еще изредка подергивались плечи. Полежав еще минут десять, она поднялась и подошла к зеркалу.

– Отдохни еще немного. Видишь, ты даже шатаешься, – сказал ей муж.

– Ничего. Это сейчас пройдет, – отвечала она и стала пудриться.

– Чего ты пудришься-то! И так уж бледна как смерть. Тут освещение плохое. Румян побольше клади, – заметила ей Безымянцева.

– Румяны я потом…

– Татьяна Ивановна! Готовы? Можете начинать? – спрашивал лесничий, исполняющий должность режиссера.

– Иду, иду… Давайте занавес… – отвечала она и все еще нетвердою поступью направилась из уборной на сцену.

XXI

Переселиться, однако, из гостиницы в театр пришлось не без скандала. Подковкин шумел и не выпускал из номеров. Явился пристав и уладил так, что Котомцев, как распорядитель труппы, выдал Подковкину расписку в семидесяти двух рублях, с оговоркой, что Подковкин получит их в четверг из театрального сбора, тотчас же после удовлетворения типографщика Варганчика за афиши и освещение, а также и тапера Каца за игру на фортепиано. Кроме того, Подковкину было выдано на двадцать рублей билетов с условием, что ежели он продаст их, то может зачесть деньги в счет долга.

– Ну, народ! – разводил руками Подковкин. – А еще актерами считаются! Цыгане у меня проездом на ярмарку стояли в прошлом году – и те лучше рассчитались.

После полудня труппа переехала уже в театр. Расположиться пришлось в единственной комнате, бывшей конторе мыловаренного завода и составляющей женскую уборную во время спектаклей. Из мебели в уборной имелся всего только диван да два-три стула со столом. Для спанья пришлось устроить нечто вроде нар. Тюфяков не было. Были только одни подушки да одеяла. Подстилку кто сделал из мешков с соломой, кто так подостлал плед. Пришлось спать всем вповалку.

Тотчас же в театре затопили чугунки и начали стряпать на них обед. Лесничиха прислала железный чайник для кипятку, был куплен котелок и несколько тарелок и стаканов. У Котомцевых и у Безымянцевых нашлось семь столовых мельхиоровых и пять чайных ложек. Пошли в ход складные карманные ножи. Безымянцева даже принялась варить суп из курицы. Кипел чайник для заварки чаю, пеклись яйца.

– Точь-в-точь цыганский табор… – говорила Гулина, иронически улыбаясь, и прибавила: – Много я видала на своем веку разных актерских бед, а до таких еще не доходила.

– Ну, какие еще это беды! – ободрял всех Котомцев. – Есть что и поесть, есть что и похлебать. Пить, есть ежели нечего – вот это беды. А здесь все-таки сыты. Помещение плохо, но ведь зато оно не стоит ни копейки. А живи мы по-прежнему в гостинице – каждый день три рубля за три номера отдай, кроме еды. Все затягивались бы и затягивались, и долг нарос бы такой, что ахнуть можно. Хорошо еще, что Подковкин нас из гостиницы-то выпустил.

Он приласкал жену и спросил:

– Иногда даже приятно этакой бивуачной жизнью пожить. Не правда ли?

– Ну, уж какая тут приятность! – отвечала та.

– Арестанты и те лучше живут, – прибавила Безымянцева, подкладывая в топку чугунки мелко наколотых дров.

– Арестанты, Софья Андреевна, свободой не пользуются, а мы птицы вольные, – возразил Котомцев. – Куда хотим, туда и летим.

– По образу пешего хождения хоть сейчас можно лететь, – с иронией сказал Днепровский.

– Сапогов больше истопчешь, чем железная дорога стоит. Ведь до Краснопузырска сто шестьдесят верст. Да и на постоялых дворах надо останавливаться, а это тоже денег стоит. Да чего вы, в самом деле, жизнь-то нашу расхваливать вздумали! Конечно же, каторжная жизнь, – продолжала Безымянцева. – Ни присесть, ни прилечь, ни приткнуться. Вот пообедаем, где я буду свою новую роль учить на следующий спектакль?

– А в повозках под открытым небом, барынька, живали всей труппой? – спросил Безымянцеву Днепровский. – Не живали? А я живал в старые годы, когда еще повсюду железных дорог не было. Приедем, бывало, на ярмарку играть, гостиницы и постоялые дворы все битком набиты, театр – шалаш, ну и спим около театра в тех же кибитках, в которых приехали. В Полтаве даже лет двадцать пять тому назад так живали, когда там деревянный летний театр был.

Суслов, однако, в театр не переехал.

– С какой стати я буду собачьей жизнью жить, ежели у меня в посаде столько приятелей? – говорил он. – Сегодня ночую у купца Глоталова, завтра у кабатчика Подседова, а то так к охотникам в охотничий дом иди. Я и в гостинице не жил. И везде для меня пиры и угощение. Это только вы не сумели себе настоящего знакомства завести. А оттого, что неласковы. Я ласков – и ко мне ласковы.

И он действительно всегда был сыт, пьян, с деньгами и то и дело приобретал себе подарки. Еще утром, перед расчетом с Подковкиным, явился он в гостиницу и показал Котомцеву кинжал в серебряной оправе.

– Вот не захотел вчера после спектакля ехать на ужин к охотникам. Точно такую же себе вещь, может быть, стяжал бы, – сказал он. – А вещь-то три синенькие стоит.

– Вымаклачил-таки? – воскликнул Котомцев.

– А отчего же не вымаклачить, ежели можно? Я перед ними глотку-то драл – драл вчера, песни под гитару певши, ноги-то ломал-ломал, трепака плясавши, так должны же они были меня чем-нибудь отдарить. Да и кроме этого, шесть с полтиной с них заполучил. Показывал я им разные фокусы. Нет ли, говорю, господа, у кого новеньких рублевых бумажек? Ну, дали. Фокусы из бумажек я им показал, а уж назад их не отдал.

– Ловкач! – хлопнул его по плечу Котомцев.

– А что ж? Отдавать, что ли? Дурак был бы, ежели б отдал обратно.

Во вторник утром по посаду появилась расклеенной громадная красная афиша о бенефисе Котомцева. На сей раз она была украшена обезьянами, скелетами, полумасками. Это были клише, оставшиеся у Варганчика от афиш цирка. Он уверил труппу, что с такими виньетками афиша будет «пользительнее», и рассовал их по углам афиши. Действительно, перед афишами, расклеенными на перекрестках, останавливались целые толпы. Их читали по складам даже и самые неграмотные. «Гамлет, принц Датский», – крупными буквами гласила афиша, и самыми мелкими буквами было прибавлено: «Сцены из трагедии Вильяма Шекспира». Ниже еще более крупными буквами стояло: «Все мы жаждем любви, фарс-оперетта». И наконец, афиша гласила, что будет антракт, в котором Д.И. Левина «по востребованию публики исполнит танец качучу в балетном испанском костюме», а г. Суслов пропоет комические куплеты «Купец лавку отворяет».

Вывесив такую афишу, Котомцев опять пошел делать визиты с целью попросить, чтобы похлопотали о продаже билетов. Был он у головы, был у мирового судьи, был у начальника станции, у акцизного…

– Последний спектакль даем, – говорил он всем. – Только бы нам выручить на дорогу до Краснопузырска, и мы сейчас бы уехали.

Все взяли по десяти – по пятнадцати билетов и обещали постараться рассовать их между своими знакомыми.

Днепровский также ездил с билетами. Он поехал в бричке лесничего в усадьбы к двум помещикам, находящиеся верстах в восьми от посада, но вернулся без всякого успеха. Одного помещика он не застал дома, а другой наотрез отказался взять билеты, отговариваясь нездоровьем семьи.

В среду утром труппе как будто бы начало благоприятствовать по части сбора. В типографии у Варганчика было продано на тринадцать рублей билетов, так что афиши и освещение были уже окуплены, у Глоталова тоже продали на восемь рублей, но к вечеру сделалось теплее, скованная морозом грязь по улицам растаяла, пошел мелкий дождь и продажа билетов опять остановилась. О том, что сбор «заколодило», сообщил Суслов, приехавший вечером в театр на репетицию. Актеры приуныли.

– Молите Бога, господа, только об одном: чтобы завтра подморозило, – говорил актерам лесничий, исполняющий должность режиссера. – Будет завтра сухая морозная погода – и сбор в театре будет; нет – и сбора нет.

– А именин, крестин или свадеб завтра не предвидится в посаде? – тревожно спрашивали его актеры.

– Да не слышно что-то. Впрочем, какие же свадьбы в четверг!

– Ну, именины, похороны, поминки…

– Нет, нет. Ничего такого нет. Самый удобный день для спектакля, – заверил учитель, сидящий на сцене с суфлерской книжкой.

– Только бы уехать отсюда после этого спектакля, только бы уехать! – шептала Котомцева. – Помоги Бог!

И она крестилась.