Текст книги "Странствующая труппа"

XVIII

Сильно обескуражились актеры, когда наутро во время репетиции прочли в «Краснопузырском листке» рецензию о втором спектакле. Труппа их там называлась жалкой, обстановка сцены – убогой, говорилось, что об ансамбле исполнения никто из актеров не имеет ни малейшего понятия. О Суслове было напечатано: «Комика Суслова, которого мы считали головой выше всей труппы, очевидно, хватило только на одну роль. Впрочем, об игре его во втором спектакле мы пока умолчим».

В отделе городской хроники, кроме того, сообщалось, что «драматическая труппа теперь переживает драматические моменты, ибо в настоящее время оказалась без суфлера». При этом рассказывалась история купеческого сына П., влюбившегося в одну из актрис труппы и вследствие этого убежавшего из-под родительского крова и поступившего в суфлеры труппы, но ныне отысканного отцом и водворенного в недра семьи.

– Фу, какая мерзость! Какая гадость! Какая мелкая душонка этот Уховертов! – восклицала Котомцева, дрожа от негодования. – Анатолий! Неужели ты это так оставишь? – спрашивала она мужа.

– Да что ж, милая, я могу сделать? – разводил руками Котомцев.

– Жалуйся исправнику.

– На что? Если рассудить здраво, то он говорит правду. Конечно же, наша труппа не из блистательных, обстановка сцены убогая, ансамбля в исполнении нет, но надо понимать, что с более лучшей труппой в Краснопузырск никто и не поедет, а он не хочет этого взять в расчет.

– Вот на это и жалуйся.

– Брось, Таня. Этим еще хуже раздражишь Уховертова, – вмешалась в разговор Безымянцева. – Послушайте, Анатолий Евграфыч. Дайте ему объявления от спектаклей. Авось он умилостивится, – обратилась она к Котомцеву.

– Самим будет есть нечего, Софья Андреевна, если будем платить ему за объявления. Посмотрите, сбор-то какой в кассе, а ведь всего только третий спектакль ставим.

– А сколько?

– Шесть рублей. Да и то взял на эту сумму три стула Курносов, который уж обязался брать каждый спектакль три стула. А посмотрите у акробатов… На их сегодняшнее представление берут…

– Воскресенье сегодня – вот это почему, – сказал Днепровский.

– Ну, а у нас воскресений нет в нашем распоряжении. Мы даже праздника-то на неделе не можем дождаться, – отвечал Котомцев. – Вы то возьмите, что с уходом Миши Подседова мы лишились дарового суфлера и должны нанимать кого-нибудь, чтобы нам суфлировал.

– Я нашел суфлера! – воскликнул Суслов. – Он сегодня придет, и его надо попробовать.

– Кто такой?

– Сын здешнего дьякона. Убояхся бездны премудрости и возвратился из семинарии вспять. Премилый малый… Здесь он певчим при церкви, суфлировал два раза в любительских спектаклях исправничихи и с удовольствием к нам пойдет.

– Все-таки ему надо платить.

– Ну, трешницу. С него будет довольно.

А Даша в это время сидела в уголке сцены на стуле и незаметно для всех плакала. Наконец слезы ее увидал Котомцев.

– О чем ты? – спросил он ее.

– Да как же… Вдруг этакая ложь. Пишут даже в газете, что Подседов сбежал от любви… Вовсе он не от любви ко мне сбежал, а просто от родительского гнета, – отвечала она.

– Дурочка, да разве там сказано, что от любви к тебе? Там сказано, что вследствие любви к одной актрисе.

– Да ведь уж всякий может догадаться, про кого идет речь.

Подскочила к ней и Безымянцева и стала ее утешать:

– А что ж тут такого постыдного, что из-за любви к тебе человек сбежал? Актриса должна этим гордиться. Чем больше из-за актрисы сбегают, тем для нее лучше. Из-за меня, десять лет тому назад, один даже топился в Волге, а я через это самое только хороший бенефис взяла. Дело было летом, сборов никаких, а у меня в бенефис вследствие этого был полный сбор.

– Вы так себя понимаете, а я иначе, – отвечала Даша Левина и продолжала плакать.

Репетиция началась. Суфлировал Суслов, не занятый в первом акте. Даша тоже не была занята. Она сидела за кулисами с заплаканными глазами. К ней подошел Днепровский и, улыбаясь, бросил ей на колени заклеенный конвертик.

– Нате-ка… Прочтите… Приказано в собственные руки и тайно передать, – сказал он.

– От кого? – спросила она, вскинув на Днепровского глаза.

– Да все от него же… От того, о ком плачете.

– От Подседова? Вовсе я не об нем плачу, а о том, что такой скандал, такая огласка в газете…

– Читайте, читайте.

– Отец еще не поймал его? Когда вы это письмо получили? – задавала она вопросы.

– Письмо получил вчера вечером на железной дороге, но не имел случая передать вам его без свидетелей. Подседова я нашел на железной дороге, у багажного кассира, и сообщил ему, чтобы он не заходил к нам в гостиницу, ежели не хочет попасть в руки отца.

Даша разорвала конверт, вынула оттуда розовый листик бумаги с двумя целующимися голубками в заголовке и прочла следующее:

«Ангел небесный Дарья Ивановна! Лютая тоска гложет меня, что не вижу вашего ангельского личика. Чувствую, что погибаю от любви к вам, да и погибну, ибо любовь моя бесконечна, а податься некуда. Пить с горя запоем? Но что из этого выйдет? Ничего хорошего не выйдет, да я и не из тех личностей, которые называются саврасы без узды. Хочется повидаться с вами, а не могу ни к вам в гостиницу прийти, ни в театр явиться, ибо лютый папашенька мой везде меня караулит, где вы находитесь, а я не желаю с ним рассуждения иметь. Завтра суббота. Если есть в вашем сердце жалость к погибающему человеку, то приходите в церковь Успенья, что на Дворянской улице, и дайте лицезреть вас и слышать ваш бархатный голосок. Он прольет бальзам в мое растерзанное сердце. Умоляю. Ваш навек погибший человек – Михаил Подседов».

Даша кончила читать письмо и решилась идти на свидание.

– Алексей Павлыч… – тронула она за плечо Днепровского, когда тот, отрепетировав свою сцену, вышел за кулисы. – Вы никому не говорили, что передали мне письмо от Подседова?

– Никому.

– Ну, так и не говорите. Пожалуйста, никому не говорите. Ни сестре моей не говорите, ни вашей Настасье Викуловне Гулиной не говорите…

– Хорошо, хорошо… – обещал Днепровский.

В зале к рампе между тем подошел неуклюжий, рослый и косматый молодой человек в потертом черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, из коротких рукавов которого торчали красные жилистые руки, и басил, переговариваясь с Котомцевым, стоявшим на сцене. Это был новый суфлер, сын дьякона Козьмодемьянский, о котором говорил Суслов.

XIX

Репетиция кончилась. Последние акты суфлировал уже новый суфлер Козьмодемьянский. С ним актеры условились, что он будет суфлировать по четыре рубля от спектакля, считая тут и репетиции. Обедали актеры в клубе и после обеда пришли домой в гостиницу пить чай. После чая Суслов начал созывать актеров к купцу Курносову в баню, так как у Курносова на дворе всегда по субботам топилась баня.

– А баня у него – шик, с липовыми досками в потолке. Распарятся они, и такой аромат в бане липой, что просто на удивление! – расхваливал он. – А после бани в раздевальной комнате будет чай, и обещался приличную нашему званию и состоянию закуску с водкой соорудить. В прошлую субботу я был у него, так мы после бани, так, не одеваясь, без рубах, и бражничали. Пойдемте-ка, господа.

– Да ведь ты, пожалуй, там петь будешь и потешать Курносова? – сказал Котомцев.

– Что ты, что ты! По субботам у него тишина и благообразие. Ты не знаешь его. Накануне праздника у него по всем комнатам лампадки горят, и сам уж он никуда, кроме бани.

– А как же говоришь, что в прошлую субботу после бани бражничали.

– Ну, то есть выпили по три-четыре рюмки водки, закусили, а потом принялись за чай, но все это тихо и благообразно.

Актеры соблазнились и отправились. Отправился в баню и Котомцев.

Даша начала придумывать, как бы ей одной уйти ко всенощной для свидания с Мишей Подседовым, как бы не вызвались с ней вместе идти сестра ее Татьяна или другие актрисы, но судьба помогла ей: у сестры заболела голова, и она, обвязав голову компрессом, легла на постель. Воспользовавшись моментом, что Гулина и Безымянцева ушли из их номера в свои комнаты, Даша быстро надела пальто и стала пришпиливать к косе барашковую шапочку.

– Куда ты? – спросила ее сестра Татьяна.

– Розового шелку надо купить, чтобы трико починить, да, кстати, зайду ко всенощной. Давно в церкви не была, – отвечала Даша.

– Да, да… Сходи, Дашенька, помолись. Очень уж у нас дела наши плохи. А отчего? Ни молебна в день открытия спектакля не служили, ничего… Анатолий говорил, что ежели служить молебен, то нужно было и угощение. Вздор… Молебен можно было бы отслужить и без угощения, даже и не в клубной зале, а просто в церкви, – рассуждала жена Котомцева, которая вообще была религиозна. – Вот возьми гривенник на свечку, – прибавила она.

– Да я поставлю, поставлю свечку. У меня есть деньги, – проговорила Даша.

– То ты от себя, а это от меня с мужем.

Даша взяла деньги и юркнула за дверь, но нос с носом столкнулась со стариком Подседовым. Тот был в лисьей шубе нараспашку и в шапке и возвращался откуда-то к себе в номер, держа в руке ключ. Даша испугалась и невольно попятилась. Старик Подседов посторонился, скосил на нее глаза и проговорил:

– Проходите, проходите.

Даша, опустя глазки, шмыгнула на лестницу и стала спускаться вниз, но вдруг услышала за собой возглас:

– Барышня! Повремените маленько.

Она обернулась. Ее догонял Подседов-отец. Она вспыхнула и, прибавив шагу, стала скакать через две ступеньки.

– Куда ж вы бежите-то, милая? Я честь честью… Я без скандала… Остановитесь! – кричал он.

Дашу нагнал он уже на улице. Она остановилась. Сердце ее так и билось, так и прыгало.

– Что вам угодно? – спросила она.

– А вот отойдемте к сторонке… Поговорить надо.

Они сошли с тротуара и приблизились к стене дома.

– Барышня! Явите божескую милость, скажите, где мой сын… – начал скромно и тихо Подседов.

– Почем же мне-то знать! Не знаю я, ничего не знаю… – отвечала Даша, и на глазах ее показались слезы.

– Ну, как не знать! Ведь вы та самая, из-за которой он и сбежал. Пожалейте меня, барышня… Ведь я отец…

– Растил, растил сына, думал, что он помощник отцу будет, а он, нате-ка, в актеры!

У Даши ноги подкашивались.

– Он вовсе не из-за меня сбежал. Он говорил, что сбежал оттого, что вы с ним худо обращались, – еле выговорила она.

– Ну, вот те здравствуй! И я, и мать не надышались на него. Барышня! Все говорят, что он из-за любви к вам… Ну что вам в нем?.. Бросьте его, наплюйте на него, уговорите его, чтоб пришел ко мне и повинился честь честью, а я вам за это хорошего лисьего меху на пальто подарю. Ходит, что ли?

И старик весело взглянул на Дашу, тронув ее рукой по плечу.

– Я не знаю, что вы мне говорите!.. Как вы смеете! Зачем?..

– А ему, видит Бог, ничего не будет, ежели вернется, все его грехи простятся. И так уж исстрадалось родительское сердце, – продолжал Подседов и опять спросил: – Где он скрывается? Ну, что вам стоит сказать! Скажите.

Старик снял шапку и поклонился. Даша сделалась несколько смелее.

– Где он скрывается, я не знаю, а увижусь с ним, так скажу ему, что вы его прощаете, ежели он вернется к вам, – отвечала Даша.

Ей сделалось жаль старика.

– Ну, вот спасибо! Ну, вот и за это спасибо! – заговорил тот. – А только как не знать вам, где он! Наверное знаете. Поди, к нему и идете?

– Хорошо, хорошо, я поговорю ему, ежели его увижу, а уж послушается ли он меня – не знаю, – сказала Даша, уклоняясь от ответа. – Прощайте.

Она кивнула ему и пошла.

– Похлопочите, барышня, и помните, что лисий мех… – проговорил он ей вслед.

Она остановилась, обернулась и погрозила ему пальцем.

– Нет, уж этим меня не обижайте. Никакого меха… – сказала она.

– Какая же тут обида? Я за спасение погибающего.

– Повторяю вам: никакого меха. А то и говорить ему ничего не стану.

– Ну, ладно, ладно. Вы добрая, вы хорошая. Я по глазам вижу, что хорошая и вразумительная барышня, нужды нет, что актриса! – ласково кивал ей старик Подседов и, когда она стала уходить, долго смотрел ей вслед.

Даша прошла три-четыре темные улицы, освещаемые обывательским светом из окон с не запертыми еще ставнями да фонарями у торговых помещений, и свернула на Дворянскую улицу. Показался темный силуэт старинной церкви, в окнах которой мелькали огни.

– Эта церковь называется Успенской? – спросила она у прохожего мужика в новом тулупе.

– Она, она, барышня.

Даша прибавила ходу, подошла к паперти и стала подниматься по ступенькам ко входу в церковь, проходя мимо двух рядов нищих, протягивающих к ней руки за подаяниями.

XX

Оглядываясь по сторонам, Даша вошла в церковь, набожно несколько раз перекрестилась и подошла к свечной выручке. За выручкой стоял благообразный купец с широкой полуседой бородой. Она подала ему два гривенника на свечки.

Молящихся в церкви было немного, все больше женщины. Церковь была маленькая, закоптелая, скудно освещенная. Пели в ней дьячки, и им подсобляла «сборная братия» из усердствующих прихожан. Пение было нескладное, иногда сборная братия отставала, и два дьячка тянули одни. Даша отошла к сторонке и, наблюдая за сторожем, ставившим ее свечи, принялась молиться. Раза два она положила по земному поклону, поднялась и стала слушать кафизму, как вдруг сзади ее раздалось «здравствуйте». Она вздрогнула и обернулась. Около нее стоял Миша Подседов в пальто с барашковым воротником и мял в руках барашковую шапку.

– Спасибо, спасибо, моя дорогая, что пришли утешить страдальца, изнывающего в одиночестве, – шептал он замирающим, дрожащим голосом и тут же прибавил: – Выйдемте на улицу, здесь говорить неловко. Вон кабатчица Родионова уж и так уставилась на меня глазами.

– Погодите немножко. Дайте мне помолиться, – отвечала Даша.

– Ну, хорошо, хорошо. Молитесь. А отмолитесь – выходите. Сначала вы выйдете, а потом, незаметным манером, и я. Вы меня у ограды подождите.

Он отошел от нее. Даша опять принялась усердно креститься, прослушала ектению, поклонилась еще раз в землю и незаметно стала уходить из церкви.

Опять на паперти нищие с протянутыми руками и с припевом «подайте, матушка, барышня, Христа ради». Даша разделила на шестерых три копейки, сошла с паперти и тихо пошла мимо давно не крашенной, облупившейся деревянной ограды. Ей пришлось завернуть за угол, постоять минуты две и опять вернуться по направлению к паперти, когда она увидала Мишу Подседова. Он стремился к ней навстречу с сияющим лицом.

– Здравствуйте, голубушка, здравствуйте! Вот утешили так утешили! Можно сказать даже, жизненный бальзам влили мне в душу! – говорил он, протягивая ей обе руки.

– Я сейчас вашего отца видела и разговаривала с ним, – проговорила Даша.

– Ну?! – удивленно и вместе с тем недоверчиво протянул Миша.

– Верно, верно.

– Боже мой! Неужели, ангел мой небесный, он вам скандал сделал? О, ежели он наговорил разных ругательных слов!..

– Напротив. Я повстречалась с ним в коридоре нашей гостиницы. Ведь он в одной гостинице с нами стоит.

– Знаю, знаю. Вчера мне Днепровский сообщал. Ну, и что же он?

– Он просил меня, умолял, чтобы я передала вам, что он очень грустит об вас и готов все вам простить, если вы явитесь к нему с повинной головой.

– Ни за что на свете! – воскликнул Миша Подседов.

– Полноте, Мишенька… Ступайте к нему, повинитесь. Он говорит, что и мать ваша убивается.

– Пускай убивается, но я не могу без вас быть. Нет, нет! Не месяц же он будет здесь жить. Поживет-поживет, да и уедет, а я опять буду около вас и буду лицезреть вас и слышать ваш сладостный голос.

– Но вы знаете, что ведь и исправник запретил Анатолию Евграфычу держать вас суфлером, – сказала ему Даша.

– Да неужели?

Голос Миши Подседова осекся.

– Нам Анатолий говорил, – кивнула ему Даша.

Они обогнули ограду и шли по пустынной, темной улице. Миша Подседов схватился за голову.

– Боже! Что я за несчастный человек! Вот уж беспременный-то страдалец! – воскликнул он.

– Ступайте, Мишенька, к отцу, просите прощения, и все уладится, – продолжала уговаривать его Даша.

– Как уладится? Чем уладится? Ну, со мной уладится, а вы-то как?

– Я останусь с труппой.

– Жить не могу без вас. К отцу я могу явиться только с вами, только с вами!

Миша Подседов плакал.

– Полноте, полноте… Чего вы это? – успокаивала его Даша, растерявшись.

– Дарья Ивановна! Повенчаемтесь! Только повенчавшись с вами, я могу явиться к отцу, упасть ему в ноги и умолять. Согласится принять – ладно, нет – пойдем искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок.

– Невозможное вы говорите.

– Отчего?

– Мишенька, ведь актерский хлеб горек. Смотрите, как мы бедствуем.

– И я буду бедствовать. Я готов бедствовать! Готов на все, только бы быть с вами.

– Да я-то не согласна. Теперь я одна, одна голова, а выйду замуж, могут быть и дети.

– Боже! И это называется любовь!

Миша снял с головы шапку и в раздражении колотил ею себя по коленам. Даша помолчала и ответила:

– Голубчик, да ведь я вам никогда и не говорила о моей любви.

Мишу как водой облили. Он накрылся шапкой и заговорил:

– Ах да, да… Действительно… А я-то дурак, а я-то дубина! Но мне казалось…

– Видите ли, – продолжала Даша. – Вы хороший человек, милый, с теплым сердцем, и я пошла бы за вас при других обстоятельствах, пошла бы, и потом, я уверена, полюбила бы вас, но обстоятельства так сложились.

– Дурак, дурак! Дубина! – твердил Миша. – Мерзавец! Нахал!

– Полноте вам ругать-то себя.

– Нельзя не ругать! Смел вдруг мечтать о счастии, сунулся с суконным рылом…

Даше стало жалко его.

– Мишенька… Я не отказываю вам совсем, но погодите немного.

– Чего годить! Погибель, погибель…

– Не отчаивайтесь. Может быть, дело как-нибудь и уладится потом. Помиритесь прежде с отцом.

– Помиритесь и пейте напропалую с душевного горя… Понимаю.

– Мишенька… Начать с того, что ведь вам и жениться нельзя. Вас никто венчать не станет. Ведь у вас нет паспорта.

– Паспорта, паспорта… Да, да… Но паспорт мой отец не смеет задерживать!

– Однако вот задерживает.

– Да, да… Ах, я бездольный человек!

Миша остановился и опять заплакал. Даша пробовала его утешать, но тщетно.

– Пить, пить мертвую – вот мой удел!.. – воскликнул он и, махнув рукой, проговорил: – Прощайте, Дарья Ивановна.

– Послушайте… Ежели будете пить, тогда и дружбе нашей конец, – сказала ему Даша, подавая руку.

– Теперь уж все одно! – махнул он рукой и стал целовать ее руку.

Даша не отнимала своей руки и говорила ему:

– Советую вам помириться с отцом. Ну, для меня помиритесь.

– Э-эх! Горе, горе!

– Помните, что насчет себя я вам совсем не отказываю. Помиритесь с отцом, а мне дайте подумать. Ведь мы молоды…

– Прощайте!

– Не сметь пить, Мишенька! И еще раз помните, что я вам не отказала.

– Ступайте. Вот ваша дорога к гостинице, – указал он ей налево, а сам пошел направо и стал переходить улицу.

XXI

Третий спектакль, состоявший из драмы Островского «Грех да беда на кого не живет» и водевиля «Дочь русского актера», дал совсем ничтожный сбор. Занавес подняли при пустом зале, невзирая на то, что накануне актеры, видя пустую кассу, объезжали кое-кого из почетных горожан и просили похлопотать о продаже билетов. Котомцев был у исправника, Днепровский съездил к мировому судье, Суслов обошел с билетами нескольких знакомых купцов, но распространять билеты никто не взялся.

– Помилуйте, – говорили актерам. – Только что в воскресенье публика была у акробатов на представлении, а во вторник опять иди. Нет, у нас не любят так. У нас сходят в театр в воскресенье, а в будни уж дома сидят.

Только Суслов принес четыре рубля за проданные с рук билеты, а остальные вернулись ни с чем.

Котомцев просил исправника:

– Нельзя ли, многоуважаемый Нил Иваныч, похлопотать как-нибудь у правления клуба, чтобы оно уступило нам хоть два воскресенья под спектакли. Ей-ей, иначе нам не выдержать.

– Я уж просил-с, я уж намекал об этом, но старшины говорят, что у них письменное условие с акробатами насчет воскресений вплоть до первого января, – отвечал исправник. – И ведь что удивительно… До приезда вашего акробаты погибали, так что должны были соединиться с фокусником, а с вашим приездом у них сборы начались.

– Ну, это не потому. С половины ноября всегда сборы поднимаются.

– Однако вот у вас нет хороших сборов.

– Дайте нам воскресенья и праздники, и у нас хорошие сборы будут.

– Нет, это не оттого. Акробаты умеют завлечь публику. Вот в воскресенье акробат Карл Кноблох объявил в афишах, что он вызывает борцов на ратоборство с ним и кто его поборет, тому он выдаст пятьдесят рублей. Как хотите, а это заманчиво. Купцы у нас такие охотники до всего этого, и, понятно, они все поголовно привалили в театр. Курносов вон трех крючников привел, чтобы боролись с немцем. Об этом прокричали в «Листке». А вы хотите пьесой «Грех да беда» заманить к себе публику. А «Грех да беда» на моей памяти здесь у нас раза три шла. Кто только из актеров ни приезжал – все ставят эту пьесу.

– Да ведь постановка удобная.

– А публике-то что за дело! И наконец, я вам русским языком говорил, что у нас купцы не любят на пьесы с купцами смотреть. Поставьте оперетку – сбор будет.

– Как я могу поставить оперетку, если у меня ни опереточной труппы, ни костюмов, ни нот нет.

– Ну, так пеняйте на себя.

Котомцев пожал плечами и удалился.

Пьеса Островского прошла, как говорится, без хлопка, да и некому было хлопать. Даже и взявшие билеты на места, просмотрев первый акт, остальные акты просидели в буфете, ожидая водевиля «Дочь русского актера», про который было объявлено в афишах, что в нем Д.И. Левина исполнит качучу и сальтареллу. Даже старшинский даровой ряд и тот был пуст. Но к водевилю публика начала собираться, и зал наполнился более половины. Котомцев, успевший переодеться после первой пьесы, обрадовался приращению публики, бросился в кассу посчитать сбор, но оказалось, что сбор нисколько не увеличился и что зал наполнился даровой публикой, не заплатившей за места. Взбешенный, он вошел в залу и стал проверять билеты, требуя у сидевшей публики предъявления их, и почти у половины зрителей билетов не оказалось. Им пришлось оставить зрительную залу. Оказалось, что все это были, главным образом, члены клуба, которых клубная прислуга, контролирующая билеты, не смела остановить при входе. Произошли пререкания, споры. Кто говорил, что он потерял билет, кто уверял, что его, как члена, не имеют права удалять из залы, ибо он, как член клуба, может в клубе сидеть, где ему вздумается.

– Невежа! – слышал себе вдогонку Котомцев. – Ему члены клуба чуть не даром сдают залу, а он к ним придирается из-за того, что кто-нибудь пол-акта даром посмотрел.

Как бы то ни было, но контроль этот поставил Котомцева в сильно неприязненные отношения с членами клуба. Суматоха во время представления повлияла и на успех водевиля. За исполнение качучи Даше аплодировали, но не так, как того ожидал Котомцев. Сальтареллу, которую в конце водевиля танцевала Даша вместе с Сусловым, также не заставили повторить. Неистовствовал, вызывая после водевиля Дашу и Суслова, только Курносов, да ему вторили два его приятеля-купца, а Уховертов с сыном в это время шикали. Дашу и Суслова, впрочем, вызвали два раза.

После спектакля в буфете у Котомцева начались обычные расчеты по вечеровому расходу. Как и всегда, первым предъявил ему свой счет за афиши Уховертов-сын, и Котомцев должен был отдать ему почти весь сбор, который ему передал буфетчик за билеты, проданные из кассы.

– Кончаете уж со спектаклями-то? – спросил его Уховертов-сын, принимая деньги.

– Нет. С чего вы взяли? – отвечал Котомцев.

– Отчего же на следующий спектакль анонс не вывешен на стене?

– Завтра вывесим и завтра же доставим вам для напечатания афишу.

– Охота надсажаться и играть при пустом зале!

– Ну, уж это наше дело. За печатание афиш мы вам платим аккуратно.

– Да я вас же жалеючи говорю. Ведь не капиталисты, – с ядовитой усмешечкой говорил Уховертов.

Приступил к Котомцеву и буфетчик с просьбой об уплате в буфет за обеды в дни репетиций и спектаклей, до сих пор не требовавший денег.

– В следующий раз, голубчик, в следующий раз, а уж сегодня погодите, – проговорил Котомцев, крепко пожимая руку буфетчику.

– Да что в следующий раз! А ежели в следующий раз и совсем сбора не будет?

– Нет, нет. Мы готовим к следующему спектаклю нечто особенное.

– Давно пора. А ежели будете ставить то, что вот теперь ставите, то никакого толку не будет, наперед вам говорю. Вот третьего дня у акробатов… На сто сорок шесть рублей буфет торговал, а сегодня и на сорок рублей еще не продано.

Котомцева такое наставление и такое сравнение коробило, но он промолчал.

Приступили евреи-музыканты, прося расчета. Котомцев дал им только пять рублей, а остальные деньги просил подождать до следующего спектакля.

– В следующий спектакль ставлю оперетку «Все мы жаждем любви», – сказал он еврею-капельмейстеру. – Кое-какие ноты для куплетов у нас есть, а уж чего нет – придется музыку так подобрать.

– Подберем, подберем… Денег-то только вы сегодня мало даете.

– Откуда же взять? Сегодня незадача. Сам без копейки остаюсь.

– Гм… А вы, может быть, хотите заложить какие-нибудь серебряные вещи, колечки от жены, серьги, часы, так я могу хорошево приятель найти, который дает деньги за честнова проценты? – предложил еврей.

– Ах, вы и этим занимаетесь? – удивился Котомцев.

– Хорошево еврей должен всем заниматься.

– Нет, благодарю. Теперь не надо.

Днепровский, Безымянцев и Иволгин, оставшиеся в клубе после спектакля, ходили по комнатам унылые. К ним не подходил никто из членов клуба. Члены клуба дулись и на Котомцева за учиненный им во время водевиля скандал контролем, и на них.

– Неужели мы сегодня и вечеровый расход не покрыли? – спросил Котомцева Днепровский.

– Где же покрыть! Откуда? Ни за залу, ни за оркестр, ни за авторские права не заплочено. Вот восемь рублей оставил себе на расход, – отвечал Котомцев.

– Швах… Не повторилась бы гусятниковская история.

Днепровский покачал головой и отошел в сторону.