Текст книги "Странствующая труппа"

XXV

Котомцев и Суслов тотчас же поехали к трактирщику Подковкину. Лесничий довез их до трактира на своей лошади. В трактире Котомцеву и Суслову сказали, что хозяин, по случаю праздника, «на квартире». Они отправились в квартиру Подковкина. Подковкин только что пообедал и спал. Их встретили жена Подковкина – полная женщина в фиолетового цвета шерстяном платье – и дочка в красной канаусовой кофточке, поверх светло-синей юбки, грызущая семечки.

– Нам по очень важному делу… – сказал Суслов.

– Да ведь заругается – вот чего я боюсь, – отвечала трактирщица. – И нам нехорошо будет, да и вам тоже. Не любит он, когда его зря будят.

– Да это не зря. Мы с очень выгодным для него предложением. Он просил, чтобы представления наши были перенесены к нему в трактир, и вот мы…

– Да, да… – заговорила дочка. – Папенька говорил.

– Так вот и побудите, барышня, папеньку, – прибавил Суслов.

– Что ж, я пожалуй… Дайте только прежде ему квасом отпиться, а потом и начинайте.

– Пусть чем хочет отпивается. Мы подождем.

Дочка Подковкина удалилась. С актерами осталась жена Подковкина. Они сидели в гостиной, поражающей своей чистотой комнате со стеклянной купеческой «горкой», уставленной расписными фарфоровыми чашками, тарелками и серебром в виде солонок, сахарниц, стаканчиков с гравировкой, кубков. Тут же лежали и новенькие чайные и столовые серебряные вызолоченные ложки русского стиля. На стенах комнаты висели олеографические картины в золотых рамках и портреты «самого» и «самой», писанные масляными красками. «Сам» был со счетами в руках, «сама» была с платочком, свернутым в трубочку. Крашеный пол, очевидно только вчера, в субботний день, вымытый квасом, ярко блестел.

В соседней комнате послышалось оханье, кряканье и вопрос: «Кто такой?»

– Актеры, – отвечал голос дочки. – Говорят, по делу… Насчет игры в трактире…

– Вишь, их черт не вовремя носит! Дай квасу… Охо-хо-хо-хо!

– Встает… – кивнула трактирщица на соседнюю комнату и прибавила: – Вот сегодня на ваше счастье без ругательных комплиментов, а то иногда ужасти как…

В дверях показалась фигура трактирщика Подковкина с всклоченной головой. Он был без сюртука, в проймы жилета выглядывали рукава ситцевой розовой рубахи, зевал, щурился и почесывался.

– Доброго здоровья… – сказал он, подавая руку Котомцеву и Суслову. – Что такое у вас стряслось?

– Ты бы пинжак надел. Все-таки чужие… – заметила ему жена.

– Свои люди, не взыщут. А ты иди-ка отсюда да вели ставить самовар, – проговорил Подковкин, еще раз зевнул и сел.

– Пренеприятная история у нас стряслась… – начал Котомцев. – Мы свой сегодняшний спектакль отменяем, а потому ежели хотите, то вечером можем читать и петь куплеты у вас.

– Ага! Прочванились… Дело… – процедил сквозь зубы Подковкин, все еще щурясь и почесывая у себя под мышками. – Только как же сегодня-то вечером? Это уж нам не подходит. В другой раз разве, так вот поторгуемся.

– Отчего не подходит сегодня вечером? – спросил Суслов.

– Чудак-человек… Да кто же узнает, что у меня в трактире сегодня вечером представление? Положим, мы даром будем публику пущать, но тоже норовим, чтобы от выпивки и другого угощения была польза.

– Мы сейчас можем вывесить на театре, у входа, анонс, что по случаю отмены спектакля состоится музыкально-литературный вечер с танцами в трактире Подковкина, – предложил Суслов.

– Нет, я на это не согласен, – сказал Котомцев. – Я только тогда согласен, ежели никаких анонсов, никаких афиш.

– Да и я не согласен, так о чем разговаривать! – отвечал Подковкин. – Вот ежели во вторник – дело десятое. Во вторник у нас праздник.

– Вторник вторником, но можно и сегодня, чтоб у нас день не пропал. После вторника мы и уедем отсюда. Два дня… И за эти два дня вы нам дадите, как обещали Суслову, восемьдесят рублей.

– О сегодня и речи быть не может. А вот за вторник и за будущее воскресенье…

– Нам до воскресенья оставаться – значит время терять и проедаться, – перебил Подковкина Котомцев.

– А это уж ваше дело, – стоял на своем Подковкин и продолжал: – Вот за вторник и за воскресенье пятьдесят рублей!

– Да ведь вы мне за один только вечер предлагали насмарку шестьдесят два рубля! – воскликнул Котомцев.

– А ты чего ж тогда не соглашался? И наконец, то было насмарку, а уж теперь я с вас деньги получил. Двенадцать рублей только за вами осталось.

Подковкин, говоривший до сих пор Котомцеву «вы», видя, что актеры им теперь нуждаются, совсем переменил тон и перешел на «ты».

– Ну да ладно, – прибавил он. – Пятьдесят рублей и двенадцать долгу насмарку.

– Зачем же ты пятишься? – попрекнул его Суслов. – Ведь ты еще вчера говорил, что восемьдесят рублей за два вечера, а сегодня пятишься. Что за пяченый купец!

– Мало ли что говорил! Говорил одно, а теперь говорю другое, потому у меня совсем другие мысли в головном воображении. Так вот-с… Пятьдесят и двенадцать…

Котомцев переглянулся с Сусловым и сказал трактирщику:

– Насчет воскресенья будущего я согласен, так уж и быть, проживем здесь как-нибудь, но зачем же вы хотите теснить нас в денежном-то отношении!

– Совсем другое головное воображение… Понимаешь? У каждого купца свой расчет в голове, – тронул Подковкин себя по лбу пальцем и прибавил: – Только чтоб и барышня ваша плясала. Я, главное, из-за барышни… Да уж вы что-нибудь повеселее.

– Программа будет веселая, но вот в денежном-то отношении зачем нас жать. Ведь целую неделю нам жить здесь до воскресенья. Живем теперь в театре, далеко. Приехать надо… Извозчики…

– Насчет этого разговора не будет. Переезжайте опять к нам в номера. Все равно пустые стоят. Вечером после игры от нас из трактира и ужин будет. Чай тоже от нас.

К Подковкину подошел Суслов, дружески хлопнул его по плечу и сказал:

– Не скупись, купец. Давай восемьдесят-то рублей. Ведь уж дешево берем.

– Чудак-человек! Да коли по расчету не выходит, – отвечал Подковкин. – Ну, так вот… Желаете так желаете, а нет – как хотите. Я уж было и отдумал насчет этой самой трактирной-то игры, да вот вы сами навязываетесь.

– Вовсе мы не навязываемся! – вспыхнул было Котомцев, но Суслов тронул его за плечо, и тот, понизив тон, сказал: – Дайте хоть семьдесят-то пять рублей. Нам на выезд нужно.

– Да ведь с номерами семьдесят пять рублей и выйдет. Ну ладно, самовары даром подавать будут.

– Семьдесят пять рублей деньгами, – стоял на своем Котомцев.

– Ну, семьдесят ровно! – махнул рукой Подковкин. – Пятьдесят восемь рублей деньгами и двенадцать насмарку. Да и пойдем пить чай. Самовар готов.

Подковкин поднялся со стула и стал потягиваться. Котомцев колебался.

– Что ж, надо соглашаться, – сказал Суслов.

– Обидно уж очень… – возразил Котомцев.

– А нам не обидно? Вы тоже и нас пожалейте. Ведь эти деньги надо выручить, – проговорил Подковкин и опять спросил: – Так так, что ли?

– Необходимость заставляет согласиться, – пожал плечами Котомцев и протянул трактирщику руку.

– Только чтоб с барышней… – опять напомнил Подковкин.

– Хорошо, хорошо.

– И чтоб ты сам в этом самом черном арабском костюме читал и белками поводил.

– В каком арабском костюме?

– Ну, в гишпанском, что ли.

– Должно быть, он говорит про Гамлета, – пояснил Суслов.

– Гамлета, Гамлета… – подхватил Подковкин.

– Да Гамлет не подходит для трактира, – отвечал Котомцев.

– Ну, уж это наше дело – подходит или не подходит. А теперь идем чай пить.

И Подковкин повел Котомцева и Суслова в столовую.

XXVI

В театр Котомцев приехал торжествующий, хотя, в сущности, торжествовать было нечего.

– Кончил! За семьдесят рублей кончил и, кроме того, номера в гостинице и самовары даром, – говорил он окружившей его труппе. – Сбирайтесь сейчас переезжать. Петь и читать будем во вторник и в будущее воскресенье. Подковкин рассчитывает только на буфет. Вход в трактир даром, местов для публики никаких, где хочешь, там и садись за трактирным столиком или стой, а за сохранение верхнего платья он будет брать по двугривенному, но уж в шубах или в пальто в трактир никого ни-ни. Я сейчас нарочно осмотрел трактир, где нам придется давать представления. Трактир очень приличный. Недурной орган… У органа мы и будем лицедействовать. Ничего, очень ничего… По-моему, на садовых открытых сценах играть куда хуже, особливо осенью или ранней весной, когда цыганский пот прошибает.

– Будет ли, по крайней мере, нам уборная? Будем ли мы отделены хоть какой-нибудь решеткой от публики во время исполнения номеров? – спрашивала мужа Котомцева.

– Под уборную дадут комнатку. Что же касается до решетки, то разговора об этом никакого не было, – дал ответ Котомцев.

– Ну, так тогда во время исполнения номеров пьяные будут нас прямо за руки хватать. Поздравляю.

– Позвольте. Как же это так за руки хватать? – вмешался Днепровский. – А кулаки-то у нас на что?

– Не вас, а нас, женщин, – сказала Даша Левина. – Да еще хуже: за талию облапят.

– Так неужто мы за вас не заступимся?

– Поздно уж тогда будет заступаться, ежели облапит да поцелует.

– Не может этого случиться, никогда не может случиться… – заговорил Котомцев. – Помилуйте, ведь тут в зале полиция будет. Сам пристав Пантелей Федорыч…

– А вот посмотрите… – подмигнула ему Даша. – Уж скандал будет! Будет наверное.

К ней подскочила Безымянцева.

– Чего ты пророчишь-то, дура! – сказала она. – Только сестру свою расстраиваешь.

– Да уж схватят, облапят – вот увидите.

– А хоть бы и в самом деле схватили, так что за беда! Пятна не останется. Люди радуются, что вот, наконец, приведет Бог им выехать из этого городишка, а она про хватание какое-то толкует! Актриса… в актрисы пошла, так уж ау, брат!

– Ну, это вы так рассуждаете, а я иначе.

В семь часов вечера начала приезжать и приходить в театр публика. Ей объявляли об отмене спектакля и просили взять за билеты деньги обратно. Начался ропот.

– Помилуйте, мы три версты за город по грязи тащились, приходим – и ничего нет! – слышался ропот. – Ведь это свинство!

– По непредвиденным от дирекции обстоятельствам это так вышло, – оправдывался Котомцев.

– Знаем мы эти непредвиденные-то!

– Во вторник в трактире Подковкина будет дан бесплатный литературно-музыкальный вечер за нашу проруху. Можете туда пожаловать, – прибавлял стоявший у кассы Днепровский.

– Зачем? Зачем ты это разглашаешь? – накинулся на него Котомцев. – Я хочу, чтоб этот вечер был как можно глуше.

– Да ведь не будет в трактире во вторник достаточно публики, так трактирщик только одним вечером и ограничится. И получишь вместо семидесяти рублей тридцать пять.

– Нет, у нас условие на два вечера.

– А кто ему запретит отказаться от условия? Взял ты с него деньги вперед?

– Взял красненькую.

– А что такое красненькая? Вот он к красненькой двенадцать рублей нашего долга причтет, добавит тринадцать рублей да и скажет – не надо мне больше.

В довершение неприятности в кассе не хватило денег, чтобы выдавать за предъявленные билеты. Типографщик Варганчик удержал семь рублей за напечатание афиши, четыре рубля за билеты и еще за какие-то расходы по театру. Котомцев разменял десять рублей, полученные с трактирщика Подковкина, и стал выдавать их, но и этих денег не хватило. Вышел скандал. Котомцев и Днепровский убежали из кассы, скрылись в женской уборной и заперлись там. Публика подходила и требовала за билеты деньги обратно. «Мазурики! Грабители!» – раздавались выкрики. Кончилось тем, что напали на Варганчика, расположившегося со своим буфетом в притворе, и побили у него бутылки.

Только часов в десять вечера, когда все утихло и когда можно было предполагать, что уж никто больше не явится в театр с билетами, решились актеры выбраться из уборной.

– Ну, дела! – говорила Безымянцева, прищелкивая языком. – Двадцатый год играю по провинции. Где-где не перебывала! В Ташкент даже ездила, а в таком переделе, как сегодня, в первый раз пришлось быть. Что это, помилуйте… Да это не публика, а разбойники какие-то. Положительно разбойники.

– И ведь всего только каких-нибудь одиннадцати—двенадцати рублей у меня не хватило, чтобы возвратить за билеты, – оправдывался Котомцев. – Вся штука в том, что билеты-то мы разослали на спектакль, а денег-то ведь за них не получили еще. Те, кому мы билеты разослали, очевидно, сами не поехали в театр и передали другим, а эти другие-то уж начали деньги с нас требовать. То есть тут сам черт не разберет, что произошло! Знаю только, что у меня было денег своих больше двадцати рублей, но теперь нет ни копейки, и я даже не знаю, чем мне за извозчика заплатить, которого я оставил здесь на дворе, чтобы он перевез нас в гостиницу. Главное, этот паршивый жидюга Варганчик всему делу виной. Самовольно выхватил себе из кассы восемнадцать рублей. И за что восемнадцать, я ума не приложу!

– И неужто у тебя теперь нет ни копейки? – спросил Днепровский Котомцева.

– Ни гроша.

– Ну, а могло бы быть рублей сорок, одним словом – весь сбор. Не так дело мы поставили. Ни копейки не нужно бы было никому денег за билеты выдавать.

– То есть как это?

– Очень просто. Ведь уж скандал все равно вышел. Все равно спрятались и дрожали за свою шкуру, потому что у нас не хватило каких-то двенадцати рублей. Такой бы точно скандал был и тогда, если бы мы никому денег не выдали за билеты. Никому бы не выдали, а сами бы с деньгами были. Что скандал за двенадцать рублей, что скандал за пятьдесят – не все ли равно!

– Я всегда говорю, что муж мой – самый непрактичный человек во всех делах, и совершенно вы, господа, напрасно его распорядителем товарищества сделали, – попрекнула мужа Котомцева.

– Матушка! Уж хоть ты-то пощади! Как же не выдать публике денег?

– Очень просто… и чего стесняться? – заговорил Безымянцев. – Ведь уж последний спектакль… Играть в здешнем месте больше не будем. Полиции в театре не было. Из проклятого здешнего места уезжаем. Ищи ветра в поле!

– А трактир-то, трактир-то? Ты разве забыл? Ведь там тоже публика. Головами от селедок бы нас закидали, – отвечал Котомцев.

– Да, разве что вот трактир. Да и то все равно. Все равно ведь есть недовольные, которым не возвращено за билеты.

Скандал произвел на всех самое неприятное впечатление. Все бродили растерявшись и не знали, за что приняться. В театре было темно. Варганчик, увозя из театра буфет и съестные припасы, увез даже все лампы с собой. Остались только те свечи в бутылках, которыми освещалась уборная. С ними актеры и бродили по пустому и темному театру.

– Так что ж, переедем мы сегодня в гостиницу или здесь в театре ночевать останемся? – спрашивала Котомцева жена.

– Как же, как же. На дворе извозчик дожидается. Сначала он тебя и меня перевезет, потом приедет за другими. Собирай свои вещи, – отвечал муж. – С этим извозчиком можно потом прислать сюда и другого извозчика для вещей.

– Да ведь ни у кого денег на проезд нет. Сам же ты говоришь, что все до копейки отдал.

– В буфете в трактире извозчикам заплатят. Ведь уж мы теперь в трактире свои люди. Наконец, у Суслова можно занять. Он с деньгами. Ах, какая досада, что его нет!

– Где он? – спросил Днепровский.

– Да давеча в трактире с купцами встретился и остался с ними бражничать.

– Практический человек. Хвалю.

Через час актеры переехали в гостиницу.

XXVII

Утром, в понедельник, подручный мальчишка из трактира Подковкина бегал по приказанию хозяина по торговым рядам, забегал в лавки и говорил:

– Из трактира Подковкина я… Хозяин кланяется и просит приходить завтра вечером к нам в трактир. У нас актеры представлять будут.

– А даром публику пускать будут? – осведомлялись торговцы.

– Точно так-с. Вход даром.

Это заменяло афишу.

Актеры и актрисы тоже готовились к музыкально-литературному вечеру. Безымянцев достал гитару и репетировал у себя в номере песню «Тройка». Котомцева сшивала для мужа из простыни халат, для исполнения «Записок сумасшедшего» в костюме. Даша штопала свое ветхое трико для качучи. Кипел самовар. У Котомцевых в номере сидел сын кабатчика Миша Подседов, явившийся с коробкою конфет. Котомцева и Даша жаловались ему на обстоятельства, заставляющие их завтра давать представление в трактире.

– А папеньке-то нашему как неприятно, что вы будете играть у Подковкина! – сказал Подседов. – Рвет и мечет. Всех нас ни за что ни про что ругает, и уж теперь ни я, ни маменька к нему не подступаемся. Ведь Подковкину что нужно? Ему нужно нас подремизить. У нас трактир новый, заново отделанный, а у него старый – ну, понятно, вся хорошая публика к нам перешла, а ему хочется теперь нас обремизить, чтоб купечество опять у него собиралось.

– А если вашему отцу так неприятно, что мы будем у Подковкина в трактире играть, то вот взял бы он да и дал нам те семьдесят рублей, что нам Подковкин дает, – отвечала Котомцева. – У Подковкина тогда бы мы и не играли, а взяли бы от вас деньги и прямо в Краснопузырск… И нам было бы хорошо, и вам. Ведь мы только на дорогу хотим заработать. Скажите-ка вот отцу.

Подседов подумал и отрицательно покачал головой.

– Невозможно… – проговорил он. – Насчет денег он у нас вампир.

– Ну, вот видите. А уж как бы мы вам были благодарны-то, если бы вы нас избавили от Подковкина! Ведь это срам актерам по трактирам играть.

– Понимаю-с.

– Устройте-ка, в самом деле, чтобы отец ваш дал бы нам отступного! – произнесла Даша и вскинула на Подседова просящий взор.

– Чего нельзя, так нельзя. Не смею с этим к нему подступиться. Ведь мне уж и так от него достается, что я с вами вожусь. Ведь вот теперь я у вас сижу, а как сижу? На манер как будто бы я на лесопильный завод поехал. Ведь у нас лесопильный завод в пяти верстах отсюда.

Даша помолчала, вспыхнула как маков цвет и, наклонясь над трико, спросила:

– А сами вы нам на отъезд семьдесят рублей дать не можете?

– Помилуйте… Да откуда же я?..

– Да разве своих денег у вас нет? – в свою очередь задала вопрос Котомцева. – В Краснопузырске мы отдадим вам.

– Есть, но самая малость. Я весь в папашенькиных руках. Вот ежели я приеду к вам в Краснопузырск, где у нас заготовка дров идет, то там могу вам дать.

– Там уж нам не надо.

Подседов встал и в раздумье прошелся по комнате.

– И здесь можно, если бы вы согласились дровами или кирпичами взять, – сказал он.

– То есть как это? – недоумевала Котомцева.

– Дров бы я вам и кирпичу прислал со двора, а вы его продали бы. Те же деньги. Да нет, это не подходит, – тут же прибавил он. – Эх, что бы вам за неделю раньше сказать!

– Да разве мы знали за неделю, что с нами такое несчастие случится!

– В том-то и дело. А знай я за неделю раньше – подкопил бы выручку на дровяном дворе. Дровяным делом я управляю, а насчет питейного дела сам папенька.

– Вы это что же: хапнули бы? – быстро спросила Даша.

– Да уж там наше дело, а деньги были бы… А теперь… Эх, ведь и занять-то не у кого! – вздохнул Подседов. – Подлое у нас дело в купечестве… – продолжал он. – Живешь-живешь при отце, трешь, трешь ему лямку, и никакого тебе положения. Вот тебе одежа, вот тебе шуба, пей, ешь до отвалу, а насчет денег только тем и жив, что к пальцам прилипнет.

– То есть это как же: воруете вы у отца? – спросила Даша.

– Зачем воровать! А где недодашь из выручки, где как…

– Да ведь это же воровство, ежели вы тайно берете.

– То есть как вам сказать… Он и знает, что я без денег жить не могу, знает, что у меня к пальцам прилипает, а только не попадайся. Поспрошать разве у кого-нибудь взаймы?

Подседов остановился и стал чесать в раздумье затылок.

– Нет, нет, не надо уж, коли так… – сказала Котомцева.

– Чувствительность-то уж у меня к вам велика. Вот для Дарьи Ивановны я готов бог знает что сделать.

Посидев еще с четверть часа, Подседов ушел от Котомцевых. Но в коридоре с ним встретилась сожительница Днепровского Гулина и затащила к себе в номер.

– Поди-ка, поди-ка сюда… Садись… – сказала она.

Подседов сел.

– Что бы тебе дать нам сто рублей на отъезд отсюда в Краснопузырск, – продолжала она. – Ведь мы просто погибаем.

– Об этом уж сейчас был разговор у Котомцевых, Настасья Викуловна, – отвечал Подседов.

– Ну и что же?.. В разговоре толку мало, а надо дело сделать. А то эдак ты страшно влюблен в нашу Дашу, а не хочешь даже помочь нам для нее.

Подседов покраснел.

– А вы почем знаете, что я влюблен? – спросил он.

– Да ведь уж ты даже при мне сколько раз проговаривался ей об этом.

– Когда же это?

– А помнишь, когда вечером вместе с Глоталовым и сыном головы приезжали к нам в театр с закуской и напились?

– Да неужто я признавался им в любви? – удивился Подседов.

– Как же, как же… При мне это было. Даже руку целовал. При мне это было.

– Ах, совсем я несчастный человек! – тяжело вздохнул Подседов.

– Неужто не помнишь?

– И помню, и не помню. Все это казалось мне, что будто я во сне. Но вам я верю. Пьян я был.

– А ведь что у пьяного на языке, то у трезвого на уме.

– Что говорить, это совершенно верно. А за дерзость извините. И у них попросите прощения.

– Да что ж тут извиняться-то? Ведь это чувство.

– Совершенно справедливо. Я в них очень влюблен. Но нешто я смею думать?.. И мечтать не смею.

– Так вот ты и помоги нам во имя предмета-то своего. Нам взаймы. Мы пришлем тебе из Краснопузырска эти деньги.

– Теперь у меня нет таких денег, но надо обмозговать это дело.

– Так ты обмозговывай поскорей.

– Будем стараться. Побегу сейчас по приятелям Христа славить. Может статься, и удастся перехватить. Да где! Трудно. Будьте здоровы.

Подседов стал уходить.

– Похлопочи, Мишенька, – просила Гулина.

– Да уж перевернусь и вывернусь. Прощайте. Подседов ушел.