Текст книги "Странствующая труппа"

XXII

Афиша возвещала четвертый спектакль труппы Котомцева в Краснопузырске. Было объявлено, что представлены будут сцена из комедии Островского «Лес» и оперетта «Все мы жаждем любви». В «Листке» появился также анонс о спектакле, но в следующей форме: «Заехавшая к нам странствующая труппа актеров, и на первых же порах сильно потерпевшая от справедливого равнодушия публики, делает последние усилия, чтобы привлечь к себе внимание публики, и ставит оперетку „Все мы жаждем любви“. Посмотрим, увенчаются ли эти потуги успехом при неимении в труппе голосов и надлежащей обстановки».

Котомцев во всеуслышание прочел этот анонс на репетиции и прибавил:

– Нет, какова скотина этот Уховертов! Топит, топит и топит. Вот месть-то!

– Корсиканская какая-то месть… – проговорил Днепровский, вместе с Безымянцевым красивший тут же в зале на разостланных рогожах холст крыши и трубы, составляющий декорацию для оперетты «Все мы жаждем любви».

– Послушай, Анатолий, дай ты этому Уховертову объявление о спектакле, заткни ты ему глотку, – сказала мужу Котомцева.

– Не только объявления не дам, но даже и билетов даровых в редакцию не пошлю.

– Ах, напрасно! Ах, напрасно! С какой стати войну поднимать! – ахал Иволгин.

– Да ведь все равно уж поднята, и все равно, так или иначе, мы здесь погибнем и, не сегодня, так завтра нам нужно перебираться в другой город, – отвечал Котомцев. – Здесь две труппы немыслимы. Акробаты, вон, еще четыре воскресенья захватили у клуба и выписывают из Москвы какого-то клоуна с учеными пуделями и обезьянами. Сегодня, вон, к ним шпагоглотатель приехал. Надо в Быстринск отсюда убираться. Я получил письмо, что там всю зиму не было никакой труппы.

– Позвольте… Но мы должны еще бенефисами сборы пробовать. Мы еще бенефисами не пробовали! – вскричал Иволгин.

– Бери себе следующий спектакль в номинальный бенефис, пробуй, а я и пробовать не желаю. «Все мы жаждем любви»… Пожалуйте, господа, на сцену!

Котомцев захлопал в ладоши.

Актеры, пившие в зале за столиком чай, отправились на сцену. Котомцев, не занятый в этом акте, налил себе стакан чаю и подсел к столику. Вдруг в глубине зала показался Подседов-отец. Он шел медленно, подошел к столику, за которым сидел Котомцев, уныло протянул ему руку и сказал:

– А я все по тому же делу…

– Насчет сына? Не нашли его?

– Где найти! То есть я знаю, что он здесь скрывается, но найти-то его не могу. Ах, дела, дела! – вздохнул Подседов.

– Чайку не прикажете ли? – предложил ему Котомцев.

– Да что ж вас-то опивать… Можно и свежего спросить.

– Да и этот свежий. Прошу покорно присесть.

Старик подсел к столу и продолжал вздыхать. Котомцев ему налил стакан.

– Не у вас он? – спросил старик Котомцева.

– Нет, нет. У нас другой суфлер суфлирует. Не хотите ли посмотреть?

– Верю, верю… Что тут смотреть! Грехи! Письмо ведь мне с каким-то мальчишкой прислал.

– Ну, вот видите. Какое письмо?

– Да вот оно. Прочтите. Сам-то я без очков плохо разбираю.

Старик полез в карман, достал письмо и подал его Котомцеву. Тот начал читать вслух. Миша Подседов писал отцу следующее:

«Любезный папенька! Через оную девицу Дарью Ивановну я узнал, что вы зовете меня повиниться и чтоб я шел к вам в дом, но я этого никак не могу сделать, ибо в оную девицу влюблен больше жизни и ежели вернусь без нее, то буду пить с горя и все равно умру от чахотки. Да я и не вернусь без нее по своей воле. Конечно, вы можете поймать вашего несчастного сына и привести по этапу, но ведь живую личность не укараулишь дома, и я опять сбегу, куда глаза глядят, и так до бесконечности, до края гроба и пропасти. Буду ходить в рубище и питаться куском черствого хлеба, но мне это все равно, ибо я чувствую ко всему этому равнодушие чувств. Любовь, одна любовь для меня священна, и эта девушка мелькает передо мной наяву и во сне в лучезарной короне из звезд. Но ежели вы и маменька желаете дать согласие на нашу свадьбу, то я явлюсь к вам, упаду в ноги и буду на всю жизнь работник на вас. Ответ передайте Дарье Ивановне, которая живет супротив вас через коридор, а я уже от нее узнаю все последствия родительской власти. Ваш сын Михаил Подседов».

– Что скажете, почтеннейший? – спросил старик Подседов Котомцева и покачал головой.

– Прежде всего, скажу вам то… для меня совсем новость, что моя свояченица Даша видается с вашим сыном, – произнес Котомцев.

– Как же, как же… Она сама сказала мне, что видается, – подхватил старик. – Я просил ее передать ему, что я его прощаю, что он только пусть вернется ко мне и повинится – и вот ответ его, что вы читали.

Котомцев пожал плечами и сказал:

– Все это для меня совершенно ново. Сам я не видал вашего сына уже больше недели.

– А вот она видит его.

Старик помолчал и опять заговорил:

– Я к вам вот из-за чего… Уж повенчать мне их, что ли?

– То есть как это? – недоумевал Котомцев.

– Да свояченицу-то вашу и моего Мишутку. Очень уж мне сына-то жаль. Парень ведь он до сего времени был ласковый и работящий. Он у меня дело делал. А?

– Право, уж не знаю, как вам сказать… Надо будет об этом Дарью Ивановну спросить.

– Да что ж тут спрашивать! Ведь уж, верно, снюхались они. Одно вот только… Ответ-то через нее ему надо переправить. Позовите-ка ее…

– А вот сейчас, только она акт кончит. Кушайте чай-то.

Старик налил себе на блюдечко из стакана чаю и стал пить.

– Беда, у кого взрослые дети! – сказал он, покачав головой. – Ты думаешь, что вот вырастил, вот уж он тебе помощник, а у него фанаберия в голове.

Акт кончился. Котомцев подозвал Дашу. Подойдя к старику, она вспыхнула.

– Я сказала вашему сыну, что вы просили… – проговорила она.

– Знаю, знаю и уж ответ от него получил, – отвечал старик Подседов. – Нате-ка, прочтите, что он пишет.

Даша взяла письмо, отошла к сторонке и стала читать. Старик подошел к ней, подошел и Котомцев. Когда Даша прочла письмо, старик спросил ее:

– Ну что, барышня, скажете хорошенького?

– Я уже объявила ему, что замуж за него не пойду.

– Как? Совсем не пойдете?

– Да конечно же… Зачем же быть раздором в семье? Да, наконец, у него и документов нет, по которым бы он мог венчаться.

– Ну а ежели мы просим?

– То есть вы просите? Вы? – переспросила Даша.

– Ну да, да… Мы, его отцы и матери… Что ж, коли он лезет на рогатину, – отвечал старик.

Даша смутилась. Она не ожидала такого положения дела и молчала.

– Ну, так как же, барышня? Как ему писать? Какой ему мне ответ дать? – повторил вопрос старик.

– Право, уж не знаю. Послушайте… Да вы всерьез? – задала она вопрос.

– Всерьез, всерьез… Кто ж такими вещами шутит!

Даша взглянула вопросительно на Котомцева и молчала.

– Отвечай же… – проговорил ей тот.

– Не могу сейчас отвечать… Дайте подумать, – отвечала она, потупившись.

– Да, да… Дайте ей подумать, дайте с сестрой посоветоваться, – поддержал ее Котомцев.

– Да чего ж тут думать-то! Богатый купеческий сын сватается! – воскликнул старик.

– До завтра, только до завтра. Завтра она скажет вам ответ, – отвечал за нее Котомцев и повел старика опять к чайному столу.

XXIII

– Зачем пришел Подседов? Что он с тобой говорил? – засыпали Дашу вопросами сестра и другие актрисы, когда Даша вернулась на сцену для продолжения репетиции.

Смущенная Даша тотчас же передала весь разговор.

– Вот счастье-то! Вот счастье-то девке привалило! – воскликнула Гулина. – И неужели, милушка, ты не согласишься?

– Я не знаю, право… Я просила дать мне подумать до завтра, – отвечала Даша.

– Да что ж тут думать-то, Дашенька! – перебила ее Безымянцева, пыхтя папироской. – Мне кажется, тут и думать нечего. Богачи… Свои дома имеют… Торговля…

– Серая купеческая семья… – пробормотала Даша.

– Да ведь сам-то Миша не сер. Право, не серее моего Безымянцева, – сказала Безымянцева. – Ты посмотри, какой он франтик.

– Не в франтовстве дело… А он какой-то рохля, какой-то несамостоятельный…

– Да с таким, милушка, лучше жить. Что хорошего с вострым-то? Вострый-то и слушаться не будет, да того и гляди, что сбежит, – возразила Гулина.

Котомцева, до сих пор молчавшая, заговорила не вдруг. Она кусала губы и соображала.

– Знаешь, Даша, я почти ожидала этого, – сказала она.

– Чего? Что придет отец Подседова и будет мне предлагать выйти замуж за его сына?

– Нет, вообще… Я вообще ожидала, что это должно так случиться. Ведь уж даром человек не побежит за девушкой, не кинет дом и дело.

– И наконец, он ей уже раза три делал предложение, – прибавила Гулина. – В Гусятникове, здесь делал. В Гусятникове при всех нас делал – она-то только не внимала.

– Как не внимала? Я все внимала, но меня всегда брало сомнение, отчего он только тогда делал предложение, когда выпивши, – отвечала Даша.

– Ах, боже мой! Да потому что он несмел, потому что он робок.

– Но в субботу я встретилась вечером с ним на улице, и он уж трезвый мне сделал предложение.

– Ах, в субботу-то ты это и ходила к нему на свидание? Теперь я понимаю, – сказала Котомцева. – Знаешь, Даша, я бы пошла за него замуж на твоем месте.

– Нет, сестрица, нет. Сразу нельзя… Надо об этом подумать, – заговорила Даша.

– Да подумай, подумай, но все-таки решись.

– Ах, Таня, Таня! Ведь надо самостоятельности лишиться, жить в доме у его отца… Свекор и свекровь… Берут в дом нежеланную невестку, берут только по настоянию сына.

– Милая, выходи только замуж, а там уж можно мужа так повернуть, что десять раз с ним из дома уедете, – уговаривала ее Безымянцева.

– И еще есть, что меня останавливает. Ведь уж я не могу быть актрисой-то.

– А какая это радость, подумаешь! – иронически улыбнулась Гулина. – Да неужто тебе все наши беды-то актерские не надоели? Горек, милая, хлеб актерский, горек.

– Да, и я скажу, несладок… – вздохнула Котомцева.

– Мало ли, что несладок, а все-таки мне актерская жизнь нравится.

– Нравится, а сама в Гусятникове говорила: «Уж хоть бы в бонны куда на место пойти».

– Мало ли, сестрица, что говорится! А потом выйдешь на сцену, сыграешь успешно, похлопает тебе публика, и думаешь: «Век, кажется, не ушла бы со сцены». – Даша улыбнулась, а на глазах ее были слезы. – А уж выйдешь замуж за Подседова, так прощай сцена, – прибавила она.

– Какой вздор! В лучшем виде будешь в Гусятникове играть в любительских спектаклях с лесничихой и нотариусом.

– Ах, жалко расстаться со свободой!

– Да какая же у тебя теперь-то особенная свобода? Пришпилена ко мне и к моему мужу.

– Ну, все-таки…

Стали продолжать репетировать «Все мы жаждем любви». Даша была в сильном волнении, сбивалась и совсем не могла петь, как ни подлаживался к ней еврейский оркестр.

Когда акт кончился, сестра Татьяна обняла ее и, пройдясь с ней по сцене, сказала:

– Мой совет, Даша, сейчас тебе подойти к Подседову и объявить ему, что ты согласна идти за Мишу.

– Ах, нет, сестрица, нет. Дайте еще до завтра подумать.

– Да что ж тут думать-то, душечка? Будешь ни в чем не нуждаясь жить. Ты гляди на вещи попрактичнее.

– Верно, сестрица, верно, но мне все кажется, что я его не люблю.

– А не любишь, так зачем завлекала? Зачем голову мальчишке вскружила? – подскочила к ним Безымянцева, услыхав слова Даши.

– Когда же я его завлекала, Софья Андреевна? Он сам завлекся, – отвечала Даша.

– Врешь, врешь, мать моя… Вот здесь в Краснопузырске, так когда ни взгляни на вас, вы все вдвоем в уголке сидите и шушукаетесь. Зачем же ты с ним целые дни шушукалась, ежели не хотела его завлекать?

– Ах, да ведь он сам…

– И мне кажется, что он тебе нравится, – сказала сестра.

– И нравится, и не нравится… Нет, нет… Я просто не знаю, что мне делать. Дайте до завтра подумать, – закончила Даша, подошла к рампе и стала разговаривать с музыкантами.

Репетиция кончилась. Актеры стали сбираться уходить домой. Старик Подседов был все еще в зале. Он вместе с Котомцевым подошел к Даше и сказал:

– Так вот, барышня, будем ждать до завтра. Только уж, пожалуйста, до завтра, потому Рождество на дворе и ежели быть промеж нас доброму делу, то надо и приданым торопиться, чтоб сейчас после святок свадьбу сыграть. Я, не уезжая из Краснопузырска, и полотенца бы закупил для белья, и всякой разной разности.

– Завтра, завтра я вам дам ответ, – отвечала Даша. – Только белья мне никакого не надо.

– Как не надо? Ведь у вас добра-то, поди, не особенно завалило, так должен же жених сделать. Нет, барышня, нам как-нибудь нельзя свадьбу играть. Уж играть так играть, как следовает, а то нас осудят… Мы по всему уезду известны. Да что по всему уезду! Меня и в губернии знают. Так в котором часу завтра прикажете к вам зайти?

– Утром. Я сама за вами пришлю. Или нет…

– Да вот что… Приходите завтра утром часу в одиннадцатом к нам в номер чай пить. А репетицию мы уж сделаем попозже… – перебил Дашу Котомцев.

– Ну, ладно. Ах, дела, дела!.. – вздохнул Подседов и опять обратился к Даше: – Толь я уж, пожалуйста, барышня… Дарьей Ивановной вас звать?

– Да.

– Только уж, пожалуйста, Дарья Ивановна, чтобы все это завтра решить, не откладывая в дальний ящик. Да уж пожалейте сына-то, пожалейте Мишутку-то. Что ему одному скитаться! Конечно, дурак он, но все же несчастный человек, – прибавил Подседов.

– Хорошо, хорошо, – сказала Даша.

– Да и мне-то, чтобы не быть ни в тех, ни в сех… Письмо ведь какое ни на есть надо ему написать в ответ. А то живу без дела здесь… Замучился.

– Завтра, завтра. И наверное она вам даст благоприятный ответ, – проговорил Котомцев.

Они вышли из клуба. Подседов начал со всеми прощаться и опять обратился к Даше:

– Предупредите Мишутку-то, чтобы приходил в гостиницу и сам присутствовал при вашем ответе. Ведь знаете, где он скрывается. Пусть видит, что отец его не изверг лютый.

– Хорошо. Я пошлю ему письмо, уведомлю его, – проговорила Даша.

– Еще раз прощенья просим, господа актеры.

Подседов снял картуз, поклонился и отделился от актеров, направляясь в противоположную сторону.

– Прелестный старик! Рассудительный и предобрый. Решительно не понимаю, как мог Миша убежать от такого отца! – сказал Котомцев жене и свояченице.

XXIV

Слезы душили Дашу, подступали ей к горлу, но она сдерживала их, пока шла с репетиции в гостиницу, и уж только дома дала им волю. Сняв с себя пальто, она бросилась за альков, упала вниз лицом на кровать и горько заплакала.

– Да ведь не хочешь выходить замуж, так не выходи, мы тебя не неволим, – сказала ей сестра. – Что же так-то уж очень убиваться…

– Нет, я так, сестрица, я так… Это пройдет… – отвечала Даша, продолжая плакать.

– С нами и вообще со сценой тебе жалко расстаться, что ли? – проговорил Котомцев. – А то ведь как сын, так и отец люди хорошие.

– Ах, Анатолий, Анатолий! Ведь все-таки это золотая клетка! – воскликнула Даша.

– Ты вот пьес-то разных насмотрелась и наигралась, да из них и говоришь. А в жизни, мать моя, все это совсем другая статья, – говорила ей Гулина, пришедшая в номер Котомцевых.

Даша быстро вскочила с постели и с заплаканными глазами вышла из-за алькова.

– Надо Мише письмо сейчас написать, чтобы приходил к нам завтра… – произнесла она, отирая платком глаза.

– Решилась? – в один голос спросили ее сестра и Гулина.

– Решилась или не решилась, но все равно нужно, чтобы он тут был, когда отец его придет к нам за ответом.

– Пиши, пиши, а мой Алексей Павлыч снесет ему это письмо. Он знает, где Миша живет, – проговорила Гулина про Днепровского.

– Его-то я и хотела попросить снести. Сама я не знаю адреса Миши, – отвечала Даша. – Дай, Таня, пожалуйста, листик бумажки и конверт.

Она подсела к маленькому столу у окошка и принялась писать, но мысли путались, фразы не слагались, и ничего не выходило. Она разорвала уже два листа, положила перед собой третий лист и задумалась, смотря в окно и почесывая ручкой пера в волосах.

В комнате накрывали на стол к обеду. Труппа изрядно уже задолжала в клубном буфете за обеды, и, так как буфетчик просил уплаты, а Котомцев не мог этого сделать до следующего спектакля, то и решил сегодня кормить всех в гостинице.

Гулина, видя, что Даша никак не может написать письма, сказала ей:

– Может быть, хочешь лучше, чтобы Алексей Павлыч на словах ему передал?

– Да придется, чтобы он на словах передал ему подробности, но я все-таки хоть что-нибудь напишу.

Даша обмакнула перо в чернила и написала: «Сегодня отец ваш был у нас и просил, чтобы я вышла за вас замуж. Я обещала ему подумать до завтра и завтра дам ответ. Приходите к нам, к 11 часам утра, за ответом. Дарья Левина».

Обедать вся труппа явилась в номер Котомцева. Не было только Суслова и Иволгина, которые и жили, и столовались у купца Курносова. Даша подошла к Днепровскому.

– Вот, миленький Алексей Павлыч! Отнесите это письмо к Мише Подседову. Простите, что я вас затрудняю, – сказала она.

– Хорошо, хорошо. Какое тут затруднение! – отвечал тот.

– А что передать на словах-то? На словах-то что передать? – приставала к ней Гулина.

– Да что видел и слышал, то пусть и передаст. Ах, я не могу, не могу… Ничего не могу! У меня голова кругом идет и все мысли путаются!

Даша схватилась за голову, и на глазах ее опять показались слезы.

– То-то наш Мишутка обрадуется! К потолку, поди, подпрыгнет! – проговорил Днепровский.

– Да не на что ему покуда радоваться-то. Я еще ни на что не решилась, – отвечала Даша.

– Решилась, решилась! Я уж по глазам вижу, что быть свадебке, – подмигнула ей Безымянцева. – Да и как не решиться-то? Богатый дом… Люди приданое тебе делают. Обер-дурой надо быть, чтобы не решиться. И если бы у тебя еще какая-нибудь другая зазноба была, кто-нибудь другой нравился бы, а то никого…

– В нового суфлера, может быть, влюбилась. Нужды нет, что у него сизый нос и красные руки, – подшучивала над Дашей Гулина.

За обедом Даша почти ничего не ела. Безымянцева это заметила и, шутя, сказала ей:

– Для подседовской еды себя бережешь, что ли? Береги, береги… Невесты всегда мало едят. А уж зато как выдут замуж, то и начнут… То-то пирогов-то ты купеческих потом поешь! У купцов каждое воскресенье пироги и кулебяки! Ужас, как пироги люблю! Из-за одних пирогов вышла бы замуж за любого купца, если бы не была связана с моим фитюлькой, – прибавила она.

Кончили обедать. Все разошлись по своим номерам. Днепровский понес записку к Мише Подседову. Котомцев отправился к исправнику по какому-то театральному делу. Котомцева и Даша прилегли отдохнуть: Котомцева на кровати, за альковом, Даша на диване. Воцарилась тишина. Миша Подседов и Подседов-отец не выходили у Даши из головы.

«Старик Подседов, кажется, хороший человек, мягкий, он не будет меня притеснять, но ведь я еще не знаю матери Миши и никогда не видала ее, – думала она. – Какова его мать? Что она такое? Может быть, она что-нибудь вроде Кабанихи в „Грозе“ Островского? Впрочем, нет. Миша никогда мне не говорил даже о ее строгостях, а напротив…»

И тут ей припомнилось, как Миша Подседов сказал однажды про свою мать: «Маменька у нас овца». Она тотчас же улыбнулась на эту характеристику.

«Одно обидно, что ежели я решусь выйти замуж за Мишу, они примут меня в дом как нищую. Вот уж старик давеча заговорил о сделании мне белья в приданое, уверяя, что иначе ему нельзя, потому что его весь уезд знает, – мелькало у ней в голове. – Приданое! Приданое-то сделают, а потом и начнут попрекать им. Что тогда? Ведь я тогда не стерплю. Прямо ведь так и говорит в глаза: „Белья-то у вас ведь, поди, не завалило“. Но сцена! Сцена! Ведь ее придется оставить. Какие-нибудь два спектаклишка в год сыграть с лесничихой, как утешают меня наши, – совсем не то, что постоянно быть на сцене. Ах, как жалко сцену! – воскликнула она мысленно. – Только из-за этого стоит отказаться от Миши. Но сам Миша? – И мысли ее перенеслись за Мишу Подседова. – Ведь он любит меня, искренно любит. И не выйди я за него замуж – он погибнет, вконец погибнет, начнет пить и сопьется. А что он опять сбежит от отца, ежели тот водворит его к себе силой, как он говорит в письме, то это верно. Ежели уж один раз убежал из дома, то убежит и второй раз и опять придет к нам. А я-то что тогда? О боже мой! Выходить мне за него или не выходить? Люблю я его или не люблю?»

Задавая мысленно себе эти вопросы, Даша сложила руки и хрустнула пальцами. «Нет, любовь не такая бывает, любовь не рассуждает, любовь не колеблется. Нет, стало быть, не люблю, но все-таки мне его жалко… Но ведь и без любви люди живут и как-то счастливы бывают…»

Она поднялась с дивана и села. Единственная свечка на столе тускло освещала комнату. На полу валялась разорванная бумага от испорченных писем Даши к Мише. Даша подняла одну из бумажек, разорвала ее пополам, на одной половинке написала: «Да, выходить», на другой – «Нет, не выходить», свернула эти бумажки, каждую порознь, положила их в свою барашковую шапочку, потрясла и стала вынимать одну из бумажек, зажмурясь.

«Да, выходить», – прочла она, улыбнулась и тут же мысленно сказала себе: «Да разве можно так о всей своей жизни решать!»

В комнату кто-то стучался в дверь.

– Кто там? – спрашивала Даша.

– Это я, Днепровский, – отвечал голос. – Отнес ваше письмо и передал Мише в собственные руки.

– Спасибо вам, Алексей Павлыч. Ну, что он? Как?

– Просиял. Завтра явится, а теперь побежал молебен служить, чтобы Бог вложил вам добрые мысли, – проговорил Днепровский.