Текст книги "Странствующая труппа"

XI

Актеры выпили по рюмке уховертовки, чокнувшись с хозяином.

– Ну, что? – спрашивал тот про водку.

– Хороша, – отвечал Днепровский.

– Ну, этого мало сказать, что хороша. Восторг… Вы знаете, наш аптекарь не может даже догадаться, из чего она составлена. Делал анализ – никакого толка. Ранней весной я сам отправляюсь в лес и собираю почки для настоя, а какие почки – это мой секрет. Скажу только, что тут шесть сортов почек. Исправник умолял меня открыть ему секрет. «Нет, – говорю, – Нил Иваныч, не просите, не могу. Тарелочку, – говорю, – для украшения вашей столовой, извольте, подарю, а секрет – ни-ни»… Вы знаете, ведь он разные тарелки для стен столовой собирает, и ничем ему так не угодишь, как если подаришь такую фарфоровую или фаянсовую тарелку, какой у него нет. Сейчас он произведет ее в тарелку Наполеона или Шекспира и будет с ней носиться, как курица с яйцом.

– А исправник у вас сегодня не будет? – спросил Котомцев.

– Должен бы был быть, да вот не плоше ваших баб шершавится. Вовек я не забуду это насчет ваших дам. Я живу попросту, больше по-купечески, чем по-писательски… Я купец и горжусь этим. Вот у меня и закусочка весь вечер в углу на купеческий манер. Радушие у меня полное… Хотел я устроить маленький домашний артистический вечер, чтобы все попели, почитали, показали свои фокусы, одним словом, кто во что горазд, – и вдруг дамы не приехали. Послушайте… Нельзя ли, в самом деле, хоть за одной Левиной-то послать, чтобы она нам станцевала качучу?

– Да вы в своем уме, Макар Денисыч? – вырвалось у Котомцева.

– А что? – удивленно спросил Уховертов. – Я ее послезавтра в «Листке» похвалил бы.

– Неужели вы думаете, что она стала бы танцевать перед вашими гостями качучу, ежели бы и приехала?

– А что же? Отчего же? Здесь в своем кругу. И отчего не потешить редактора?

– Да полноте… Что вы! Балетный танец… В костюме… Нет, вы совсем не дело говорите.

– Ну, шершавость, шершавость… Я это вижу. А с шершавостью далеко не уедешь.

Суслов бренчал на гитаре и пел какие-то куплеты. Купец Курносов слушал его и хохотал. Наконец он подошел к Котомцеву и спросил его:

– Умеете так докладывать?

При этом он кивнул на Суслова.

– Нет, не учился, – отвечал Котомцев. – Это не моя специальность.

– А насчет чего же вы специвалист?

– Я актер… Играю и читаю на сцене… Только на сцене…

– А в веселой компании ничего подпустить не можете?

– Не могу.

– И они не могут? – кивнул Курносов на Днепровского и Иволгина.

– Не можем, – отвечали те в один голос.

– Жаль. Ну, все равно. Выпить-то все-таки можете?

– Это можем.

– Ну, так выпьемте за компанию.

Актеры выпили с Курносовым. Он кивал на них и говорил:

– Не зашли в лавку-то. Ни разу не зашли… А ведь, поди, десять раз мимо пробегали. Я на юру торгую. Вон Егорка как приехал – сейчас прибежал, этот ласковый, – кивнул он на Суслова и прибавил: – Заходите. Я ведь ваш покупатель. Завтра у вас в театре буду.

– Спасибо. Зайдем как-нибудь, – поблагодарил Днепровский.

В прихожей раздался звонок. Молодой Уховертов тотчас же выбежал из кабинета узнать, кто это звонился, вернулся и заговорил:

– Джузеппе Барбароса приехал… Фокусник приехал. С целой корзиной своих аппаратов приехал, спасибо ему.

Через минуту показался черномазенький жидочек во фраке и раскланивался. Сзади его шел Уховертов-отец и возглашал:

– Знаменитый престидигитатор и маг Джузеппе Барбароса, а попросту Осип Моисеич. Как фамилия-то настоящая, я все забываю?

– Зачем вам моя фамилия? – с еврейскими ухватками отвечал фокусник, хихикая. – Я Джузеппе Барбароса и ничего больше.

– Бердичевскому первой гильдии!.. – приветствовал его Курносов, протягивая ему руку.

– Зачем первой гильдии? Я свободнова артист, художник – и ничего больше.

Увидя актеров, он подошел к ним и поздоровался. Они вчера еще познакомились с ним в клубе во время магическо-акробатического представления.

– Ну, как у вас сбор на завтра? – спросил фокусник у актеров.

– Ничего. Берут билеты понемногу.

– А мы вчера взяли очень хорошо. Почти вся зала была полна.

К фокуснику подскочил старик Уховертов.

– Осип Моисеич, выпей да и начинай. Стол для тебя поставлен в гостиной, – говорил он. – Публика ждет с нетерпением. Ты будешь номером первым, за тобой прочтут что-нибудь господа артисты, за ними Суслов с гитарой, а уж Карлуша закончит. Он сегодня хочет показать что-то особенное со стулом, поставленным на стаканах, и с поясами.

При фразе «за тобой прочтут что-нибудь артисты», актеры переглянулись между собой и насмешливо улыбнулись.

– Ося! Ты выпил? – продолжал хозяин, спрашивая фокусника.

– Нет еще. Сейчас выпью.

– Ну, так выпьемте все вкупе. Карлуша! Лев, идите сюда к столу! – кричал Уховертов акробата и сына.

– И мы, и мы с вами! – заговорили Суслов и купец Курносов, подходя к закуске.

Хозяин начал наливать рюмки. Котомцев, Днепровский и Иволгин отказались пить. Они отошли в сторону, пожимая плечами, и шептались.

– Это черт знает какое нахальство! Он нас хочет заставить целое представление делать вместе с фокусником и акробатом. И заметьте, даже не просил еще нас читать, а уж распоряжается нами, – заговорил Котомцев.

– Свинья! – выругался Иволгин. – Я ни за что не буду читать. Строчки не прочту.

– Да кто же будет-то? Никто не будет. И я не стану.

У закуски слышался возглас Курносова:

– Бердичевский первой гильдии!.. Можешь ты эту селедку превратить в перчатку?

Суслов напевал:

 
Настоечка двойная,
Настоечка тройная,
Сквозь уголь пропускная —
Удивительная!
 

Актеры слышали, как старик Уховертов громко говорил про них фокуснику:

– Пришли и ходят, как аршин проглотивши. И чего они важность на себя напускают! Кажется, у редактора-то местной прессы это вовсе уж некстати.

Через четверть часа фокусник показывал в гостиной фокусы. Ему неистово аплодировали за каждый его фокус. Актеры стояли в дверях и смотрели. Но вот фокусник проговорил: «Делаю перерыв сеанса» – и отошел от стола. Новый взрыв аплодисментов.

К Котомцеву подскочил старик Уховертов и, кланяясь, произнес:

– А теперь я вас попрошу что-нибудь прочесть, добрейший Анатолий Евграфович.

– С удовольствием бы прочел, но не могу. У меня горло болит.

– То есть как это? – удивленно выпучил на него глаза Уховертов.

– Болен. Не в состоянии.

– Болен? Ну, теперь я понимаю! – протянул Уховертов. – А вы, господа артисты? – спросил он Днепровского и Иволгина.

– Простите, но и мы не в расположении. В другой раз когда-нибудь с удовольствием, – отвечали они в один голос.

– И вы тоже? Понимаю, понимаю…

– Почтеннейший Макар Денисыч, ведь у вас и так уж сегодня много развлечений: фокусник, Суслов, акробат, – пробовал уговаривать хозяина Котомцев.

– Понимаю, понимаю… – твердил тот. – И это называется: вы нам, а мы вам! Хорошо. Так и будем знать.

Старик Уховертов отошел от них нахмуренный и крикнул:

– Суслов! Распотешь «Тройкой»! Начинай!

Суслов настроил гитару и запел.

– Надо уходить. Здесь нам больше нечего делать… – сказал Котомцев.

Котомцев, Днепровский и Иволгин незаметным манером стали по одному пробираться в прихожую и, отыскав свои пальто, уходили.

Когда они сходили с лестницы, им попался Безымянцев. Он еще только шел к Уховертову.

– Вернись. Не стоит ходить.

– Отчего? Что такое?

Они рассказали ему.

– Ай да провинциальный меценат! – покачал он головой.

Все отправились к себе в гостиницу.

XII

Утром, в день спектакля, была продана едва только половина мест в зале. Актеры и актрисы были невеселы.

– Неужели уж в первый-то спектакль не будет полного сбора? – спрашивали они друг друга.

– Бог весть… – отвечал Котомцев и пожимал плечами. – А расходы, должен вам сказать, у нас по спектаклю порядочные, нужды нет, что имеется готовая сцена, мебель при сцене, обмеблированная зала и освещение. Здесь вечеровый расход будет куда больше вечерового расхода в Гусятникове. За помещение, за афиши, за публикации, за билеты, в общество драматических писателей за пьесы, парикмахер и, наконец, оркестр, – перечислял он.

– Вот уж оркестр-то ты совершенно напрасно пригласил, – сказала жена. – Можно бы было и с тапером обойтись, как в Гусятникове.

– Да ведь, думаю, чтобы как-нибудь получше себя зарекомендовать перед публикой. Тапер просил с меня десять рублей от спектакля, считая тут и одну репетицию, а семь человек евреев-музыкантов взяли восемнадцать рублей. Только на восемь рублей лишнего, а уж эффект совсем другой. Вот расход на объявление в «Листке», за которое с нас содрал Уховертов, совсем лишний. Афиши имеются, расклеены по всему городу – ну и довольно.

Во время репетиции актеры то и дело бегали в буфет, где продавались билеты, справляться у буфетчика насчет сбора и, вернувшись, выкрикивали на всю залу что-нибудь вроде следующего:

– Доктор из больницы присылал сейчас за двумя билетами по полтора рубля!

На репетиции посторонних сначала никого не было, но к концу прибежал Лукачев. Здороваясь с актерами, он качал головой и говорил:

– Крепко вы вчера нашего старика обидели, что не приехали к нему на вечер в полном составе. Да это бы еще ничего, что не все приехали, а из приехавших-то никто не прочитал у него ни полстрочки.

– Нельзя же, батенька, артистов равнять с фокусниками и акробатами и ставить их на одну доску, – отвечал Котомцев.

– Знаю, знаю, но что ж вы поделаете, коли человек глуп!

– А сильно сердится? – спросили дамы.

– Рвет и мечет. Он уж вам свинью подпустил в завтрашнем номере.

– Какую?

– Мы слышали, говорит, что состав прекрасной труппы гимнастов и жонглеров на днях увеличится новым сюжетом. Ожидают клоуна с дрессированными пуделем и обезьяной, выделывающими удивительные штуки. А между тем акробаты никакого и клоуна-то не ожидают, как мне известно. Просто из своей головы сочинил.

– Какая же тут свинья?

– Как какая! Помилуйте. Наша публика серее серого. Будут ждать клоуна с обезьяной и пуделем, а к вам на спектакль не пойдут.

– Да полноте!

– Уверяю вас. Нет, он мстительный. Жалко, что меня не было вчера у него на вечере, а то я посоветовал бы вам прочесть что-нибудь, – обратился Лукачев к Котомцеву. – Черт с ним. Бросили бы кость собаке.

– А отчего вы, в самом деле, вчера у него не были? – спросил Котомцев.

– Не удостоил приглашением.

– Да ведь журфикс у него, стало быть, в назначенный день и без приглашения…

– Для других журфикс, а не для меня. Он у нас с сотрудниками очень горд и любит, чтобы они являлись только по приглашению. Ну, как у вас сбор?

– Да нельзя сказать, чтобы важен был.

– Немножко помешало то обстоятельство, что сегодня канун Екатеринина дня. Именинницы…

– Здравствуйте. Да ведь это канун, а не Екатеринин день!

– Ничего не значит. У нас привыкли и накануне своих именин дома сидеть. И гости то же самое… «Завтра, мол, буду на именинах, так зачем я сегодня в театр пойду?» Два дня подряд у нас не любят дома не быть, – рассказывал Лукачев. – Наконец, и сегодня есть именинники… Сегодня Александра…

Гулина развела руками.

– Боже мой! Да есть ли уж, в самом деле, удачные дни для спектаклей! – воскликнула она.

– Воскресенье и праздники – вот удачные дни.

Из буфета шел Суслов. Он прожевывал бутерброд и кричал:

– Два билета по рублю сейчас продала!

– Кто взял? – спрашивал Лукачев.

– Какая-то физиономия из купеческого быта. Взял и спрашивал: будут ли пение и пляски.

Начали репетицию водевиля. За выходами в комедии «Роковой шаг» следил Суслов, не занятый в комедии, теперь же его обязанности принял на себя Котомцев, не играющий в водевиле. Около Котомцева был Лукачев и говорил:

– С удовольствием бы помог чем-нибудь вам сегодня вечером на сцене, но идол-то наш запретил. «Ты, говорит, не вздумай у них участвовать – не хочу я этого».

– Ах, вот как рассердился! – сказал Котомцев. – Но спасибо, сегодня мы и одни справимся. Разве что потом…

– И потом боюсь, если вы с ним не помиритесь. Зато уж от Суслова он просто в восторге! Такую он ему в завтрашнем номере рекламу накатал, что просто на удивление!

– Еще бы. Человек целый вечер потешал его и всех гостей.

– Вприсядку, говорят, потом плясал.

– Свинья!

– Часу в пятом утра, говорят, он уехал с Курносовым от нашего-то и уж были еле-еле… Курносов, говорят, пьяный ворвался к булочнику Феклистову на двор и опрокинул все доски с тестом в снег.

– Зачем?

– Да просто из безобразия. Булочники у нас, перед посадкой булок в печи, выставляют их для чего-то на мороз – вот он ворвался и давай безобразничать. И Суслов был с ним вместе.

– Безобразники!

– Курносов-то сегодня, разумеется, заплатит булочнику убытки, но я боюсь, как бы он не распился да не приехал сегодня пьяный к вам в спектакль. А приедет пьяный – наверное наскандальничает.

– Ну?! А вы тоже пресса… Вот бы и печатали, и обличали безобразников.

– Как же про него можно печатать, ежели он приятель нашего редактора! Да и со всеми в городе он приятель. С ним и исправник ничего поделать не может. Разве только совестить начнет. А тот стоит да улыбается: «Полно, – говорит, – брось… ведь всем заплачено». Вы знаете, что он у нас раз сделал? Был в клубе вечер. Приезжал немец и показывал туманные картины. В посту дело было. Распутица на улице. К разъезду публики около театра собрались все извозчики. А Курносов пьяный вышел заранее из клуба, да и подрядил всех извозчиков на всю ночь. Подрядил да и увел их к трактиру Ланецкого. Публика выходит из клуба – ни одного извозчика. Ну и пришлось всем шагать домой по грязи. А у нас весной грязь-то бывает какая! Да про его похождения написать, так целая книжка бы вышла, – рассказывал Лукачев и спросил Котомцева: – Суслов-то ваш живет у него, что ли?

– Живет. Совсем переселился. Говорят, что Курносов ему отделал две комнаты в мезонине, – отвечал Котомцев.

Из буфета пришла Котомцева и шепнула мужу:

– Дешевые места по полтиннику и по семидесяти пяти копеек все разобраны. Пожалуй, и полный сбор будет.

XIII

Спектакль, однако, не увенчался полным сбором. Недовыручено было рублей шестьдесят. На руках остались дорогие места первых рядов. Да и вообще на спектакль как-то вяло собирались. Евреи-музыканты в оркестре грянули перед поднятием занавеса увертюру из «Фенелы» при наполовину пустом зале, хотя спектакль и начался вместо назначенных семи с половиной часов ровно в восемь. Публика наполнила залу только в конце первого акта. Актеры, впрочем, были довольны и этим сбором.

– Дай Бог, чтобы хоть так-то дальше продолжалось, – говорили некоторые.

– Еще бы! Но так дальше продолжаться не может. Второй спектакль в провинции всегда бывает наполовину хуже первого по сбору, – отвечал Котомцев. – Это уж какой-то неотразимый закон.

Котомцева и Котомцеву при выходе на сцену приняли очень слабо, хотя сидевший в первом ряду стульев исправник и подал пример, первый зааплодировав. После первого акта актеров вызвали, но аплодисменты были тоже несильные, а со стороны Уховертова послышалось даже легкое шиканье.

В антракте исправник, все старшины клуба и интеллигентный купец Кубышкин, как он себя называл, пришли на сцену, но Уховертов на сцену не явился. Старшины и исправник знакомились с дамами. Исправник говорил:

– Ну что ж, на сбор и сочувствие публики вы не можете сегодня пожаловаться. Почти весь город у вас в зале.

– Больше бы было публики, если бы не канун Катеринина дня, – перебил Кубышкин. – Свояченица моя Екатерина Николаевна не приехала с мужем. У них сегодня дома всенощную вечером служат. Нашего мирового судьи Подкузьмина нет, потому что и у него жена Екатерина, а нет мадам Подкузьминой, нет прокурора Благонского. С железной дороги многих нет, – пересчитывал Кубышкин.

– На железной дороге ревизионную комиссию ждут – вот отчего не приехали, – сказал исправник. – Да железная дорога вас поддержит в следующие спектакли. Там все большие театралы.

– Ах, кабы вашими устами да мед пить! – вздохнул Котомцев.

– Не давайте только туманных и мрачных пьес. Вот сегодня, например… Конечно, для первого спектакля оно ничего, но ведь канитель…

– Да неужели, многоуважаемый Нил Иванович, вам «Роковой шаг» не нравится?

– Ничего. Но канитель… – решил исправник и отправился курить в мужскую уборную.

Там сидел уже купец Курносов и поил Суслова и Безымянцева мадерой. На тарелке лежали мандарины. Нил Иваныч тотчас же покосился на тарелку, снял с нее мандарины, осмотрел ее со всех сторон и спросил:

– Чья эта тарелка?

– Из буфета, – отвечал Курносов. – А что, понравилась?

– Отличная тарелка, и в моей коллекции такой нет.

– Царя Гороха эта тарелка, Нил Иваныч, что ли?

– Ты не остри. Я этого не люблю. А вот лучше скажи буфетчику, что я ее беру с собой, а ему завтра хорошую фарфоровую гладкую пришлю. Уберите ее до конца спектакля, пожалуйста.

Нил Иваныч подал тарелку Котомцеву.

Главная пьеса не понравилась публике. Это чувствовалось по вялым аплодисментам, которые в следующих актах были еще жиже. Котомцева сердилась на суфлера Подседова и говорила:

– Это невозможно… Он всю пьесу зарезал. Пялит влюбленные глаза на Дашу, а подавать реплики – не подает.

Новоиспеченный суфлер Миша Подседов стоял, как к смерти приговоренный, и бормотал:

– Татьяна Ивановна… Я бы и рад был душой, но ведь сами знаете, в первый раз…

Водевиль «Что имеем, не храним» прошел при целом ряде рукоплесканий, хотя главную женскую роль Матрены Марковны Гулина и плохо играла. Выручали только остальные артисты. Благодаря Уховертову и Курносову, Суслова при появлении его на сцене встретили громом аплодисментов; Уховертов-отец и Уховертов-сын, в пику другим актерам, подскочили к самой рампе, неистово били в ладоши и кричали: «Браво, Суслов». Курносов, изрядно уже наглотавшийся мадеры, закричал даже «ура». Эти трое приятелей Суслова рукоплескали ему за каждое смешное слово, за каждый, так называемый сценический «крендель», а Суслов, играя, так и кренделил на каждом шагу. По окончании водевиля опять бесконечные вызовы. Уховертовы кричали Суслова даже тогда, когда уже и вся публика разошлась из залы.

В уборную Суслов вошел весь сияющий и торжественно сбросил с себя парик. Переодевавшийся там Днепровский сказал ему:

– Велик ты, Егорка! Совсем велик! Умеешь себе успех подстраивать.

– А что ж? Я не щетинюсь ни перед кем. Я ласковый, а ласковое телятко всегда две матки сосет.

– Да, уж теперь пословицу нужно так говорить: не родись умен, не родись пригож, а родись ласков… – согласился Днепровский.

Прибежавший в уборную Курносов заключил Суслова в свои объятия и восклицал:

– А уж и распотешил же ты всех до слез! Иди скорей в буфет! Иди! Сам исправник желает с тобой выпить.

– Сейчас, сейчас… Дай только переодеться и с рыла гримировку смазать, – отвечал Суслов.

Вошел в уборную и Уховертов-сын, остановился перед Сусловым и, беззвучно аплодируя, произнес:

– Браво, браво! Браво, Суслов! Талант, большой талант! Всех исполнителей похерил своей игрой. На московскую сцену тебя. Там такого комика даже нет! – И он, выпялив вперед брюхо, протянул Суслову руку и покровительственно похлопал его по плечу. – А теперь к вам-с… – обратился он к Котомцеву, рассчитывавшемуся с парикмахером и какими-то рабочими. – По условию, наша фирма должна тотчас же после спектакля получить с вас за напечатание афиш, билетов и объявления в газете. Вот счет-с… Тут еще прибавлено и за билет на получение «Листка»!..

– Сделайте одолжение… – отвечал Котомцев. – Сейчас можете получить. Только пойдемте со мной в буфет, потому что я еще не принимал кассы от буфетчика. Там и получите.

Все отправились в буфет. Там около стойки стояла целая толпа с Уховертовым-отцом.

– Суслов! Суслов идет! Браво, браво, Суслов! – послышались возгласы, и опять раздались аплодисменты.

– Прекрасно, прекрасно сыграли, – заговорил исправник, подходя к Суслову и подавая ему руку.

– И Днепровский, господа, хорош. Очень хорош. Ловко он этого самого капитана докладывал вместе с Сусловым в последней пьесе. Вот он, Днепровский… – говорил кто-то, подводя к толпе Днепровского, участвовавшего в роли капитана Петухова в водевиле.

– Да, да… господин капитан! Выпить с нами! – раздался чей-то возглас.

А на Котомцева, появившегося в буфете, никто и внимания не обращал. Уховертов-отец сухо поздоровался с ним за руку и сказал:

– Нельзя ли, пожалуйста, с сыном моим рассчитаться.

– Да, да… Сейчас…

Котомцев начал принимать от буфетчика кассу. Уховертов-сын не отходил от него и ждал расчета. С другой стороны Котомцева стоял Иволгин и шептал ему:

– Бога ради, дайте мне в счет десять рублей… Мой дядя, портной, сшил мне новую парочку и требует непременно хоть сколько-нибудь в уплату. Можно пятнадцать? Дайте пятнадцать. У меня и у самого ни копейки…

– Потом, потом, голубчик… Завтра… Прежде надо расходы свести, – отвечал Котомцев.

– Как завтра, ежели дядя здесь в буфете дожидается! Он нарочно пришел.

– Вот восемь рублей. Больше не могу сегодня.

– Эх! – крякнул недовольным тоном Иволгин, но восемь рублей взял.

Клубный лакей между тем вывешивал на стене в буфете афишу на второй спектакль. Афиша гласила, что пойдут: сцена из «Гамлета» и пьесы «Счастливый день» и «Домовой шалит».