Текст книги "Странствующая труппа"

XIV

На другой день после спектакля Котомцева с сестрой и муж и жена Безымянцевы ходили с визитом к Уховертовым, но ни редактора, ни сына не застали дома. Их приняла жена Уховертова Аграфена Степановна. Извиняясь, что одета по-домашнему, она вышла к ним, кутаясь в большой ковровый платок, усадила дам, по купеческой провинциальной манере, на диван в гостиной, перед которым стоял стол, покрытый бархатной салфеткой, и на нем большая лампа; сама она поместилась рядом в кресле и говорила:

– Что это вы к нам в понедельник на журфикс-то не пожаловали? Нехорошо, нехорошо так спесивиться. Муж очень на вас сердился, да и посейчас сердится.

– Мне нездоровилось, у других костюмы были не в порядке, но вот уж сегодня мы исправляем нашу оплошность. Передайте вашему супругу, что очень жалеем, что не застали его, – отвечала Котомцева.

– Что сегодня! Сегодня-то уж могли бы и не приезжать. Мы не за визитами гонимся, а вот чтобы нам на журфиксе кто что-нибудь прочитал, кто спел. У нас все так делают. Уж на что чванная приезжала тут певица одна, из княгинь она… Как ее?.. Ну, да все равно. А и она пела. А в воскресенье у нас и два акробата были, и фокусник – и все представляли. Фокусник-то и акробаты уж второй раз представляют.

– Извинитесь перед вашим супругом за нас и скажите ему, что в будущем мы исправим нашу ошибку, – сказала Безымянцева.

Посидев минут с десять, гости поднялись и стали прощаться.

– Наливочки по рюмочке? Мы наливками славимся. У нас больше десяти сортов… – предложила Уховертова, но гости отказались.

Визит актрис, однако, не помог к скреплению дружественных уз между труппой и редактором «Листка», как рассчитывал Котомцев, посылая к Уховертовым своих дам. Через день после спектакля в «Листке» появилась очень несочувственная рецензия о первом спектакле. Расхваливали только одного Суслова. Про него говорилось, что он оживил весь спектакль своей игрой, что он головой выше всей труппы и что ему настоящее место не в глухой провинции, а на одной из столичных сцен. Про исполнение комедии «Роковой шаг» говорилось: «Исполнителей пьесы приняли очень сдержанно, если не сказать – сухо. Премьерша труппы г-жа Котомцева читала свою роль недурно, но и только… В горячих местах роли оставалось желать более лучшей исполнительницы. Г-н Котомцев не испортил своей роли, но и у него было много шероховатостей. Об остальных артистах, игравших в пьесе, подождем давать свои заключения до следующего спектакля. Того, что называется ансамблем, в пьесе не было, и до водевиля „Что имеем, не храним“ публике пришлось проскучать».

Номер «Листка» с рецензией принес Лукачев актерам еще раньше рассыльного, подающего газету. Он явился в гостиницу рано утром, когда актеры только еще встали и пили чай. Он был сильно встревожен и даже бледен.

– Вот что вы наделали! Вот какую рецензию наш сам написал! – воскликнул он, подавая газету, и тут же прибавил: – Только вы бога ради не подумайте, что это я! Он, он, у меня бы и рука не повернулась так написать.

Котомцев взял газету, прочел вслух рецензию и сказал:

– Мерзавец!

Подобные же эпитеты редактору «Листка» послышались и из уст других артистов, собравшихся во имя дешевизны для чаепития за общим самоваром. При чтении только Суслова да Иволгина не было, которые жили не в гостинице, а в мезонине у купца Курносова.

– Совершенно ненужное объявление о спектакле человеку дали и оплатили, девять билетов на места вручили – и вдруг он такую рецензию пишет! – плакался Котомцев.

– Не посылать ему за это даровых билетов на второй спектакль! Не посылать! – воскликнул Днепровский в волнении, вскакивая с места и шагая по комнате.

– Голубчики! Не ссорьтесь с ним! Хуже будет… – упрашивал актеров Лукачев.

– Да посланы билеты, посланы. Вчера еще послал, – отвечал Котомцев.

– Жаль. Пусть бы покупал на свой счет билеты, – пробормотал Днепровский.

– Нет, это не жаль, а очень хорошо. Может быть, он как-нибудь на следующие-то спектакли и угомонится, – произнес Лукачев.

– Разумеется, что я послал не девять билетов, как он у меня вымаклачил на первый спектакль, а только всего три, по числу членов его семьи.

– И этого не следовало такому скоту посылать, – порешил Безымянцев.

– Ну, черт с ним! – махнул рукой Котомцев. – А вот объявлений о спектаклях я уж у него не буду ставить в «Листке». Со второго спектакля прекращаю. Во-первых, лишний расход, а во-вторых, нисколько они и не помогают. Ведь афиши расклеиваются по всему городу, так зачем тут объявления!

– Да уж объявление о втором спектакле в «Листке» есть! – воскликнул Лукачев, подавая газету. – Вот оно.

– Кто же это просил его ставить? – удивились актеры.

– Сам, должно быть, поставил. На основании первого спектакля поставил, – отвечал Лукачев. – На первый спектакль вы ему заказали объявление – вот он и на второй…

– Да я не заказывал ему на второй… Помилуйте, зря за объявления платить при наших несчастных сборах! На второй-то спектакль вон совсем еще не берут билетов, а уж спектакль завтра. А такая рецензия и вконец расхолодит публику. Ничего я ему не заплачу за это объявление. Я не заказывал.

– И не следует платить, – подтвердили актеры.

– Ах, господа, не ссорьтесь с ним! Хуже будет, – качал головой Лукачев.

– А хуже будет, так я прямо поеду к исправнику и буду просить его защиты! – кричал Котомцев.

– Да в чем-с, в чем-с вы будете просить защиты? – спрашивал Лукачев. – Ведь он не обругал вас, а только не похвалил.

– Нет, я про то, что ежели, как вы говорите, хуже будет. Помилуйте, уж и тут проглядывает полное недоброжелательство. А ежели ругаться будет – ей-ей, поеду к исправнику и расскажу ему всю подкладку.

– Нет, уж вы как-нибудь поласковее… Погодите… Ведь вот Суслова же он хвалит и даже до небес превозносит…

– Так ведь в этом-то вся подкладка и заключается. Тот у него гаерничал целый вечер, чередовался с фокусником и акробатами, а мы в этой компании гаерничать не захотели.

Негодуя на рецензию, все актеры отправились в клуб на репетицию.

Первым делом, разумеется, актеры подошли к буфету и стали спрашивать у буфетчика, как продаются билеты.

– Плохо, совсем плохо. На восемь рублей с полтиной всего продано, – отвечал тот.

– Не может быть. Ведь уж вчера вечером было продано на шесть рублей, – сказал Котомцев.

– А сегодня только на два с полтиной прибавилось. Извольте проверить.

– Да мы верим, верим… – проговорил Днепровский. – Вот так штука…

Он сделал гримасу и досадливо почесал затылок.

– Да вы чего беспокоитесь-то? Сегодня еще день, завтра день. Два дня еще продавать будем, – утешал актеров буфетчик и тут же прибавил: – Конечно, уж теперь полных сборов ожидать нельзя.

– Отчего?

– Четыре представления в неделю. Два ваших и два акробатов и фокусника. У нас в нашем городе и публики-то столько не наберется. Да вот на сегодняшний вечер у акробатов… Всего только на тридцать четыре рубля я продал для них, а их у нас здесь любят. Смотрите-ка, как за акробаткой-то мамзель Розой ухаживают после спектакля!

– Акробаты! Что вы мне говорите про акробатов! Акробаты – или драматические артисты! – закричал, вспылив, Котомцев.

– А как же-с… Конечно же, их больше любят. Мамзель Розу и угощают, и конфеты ей на сцену носят. Я пять-шесть бутылок настоящего шампанского в вечер продаю, когда она здесь представляет, а у вас и в первый спектакль я всего только одну бутылку настоящего шампанского продал, – спокойно отвечал буфетчик.

XV

В четверг в клубе был увеселительный вечер фокусника и акробатов, и представление шло при наполовину пустом зале, в пятницу драматическая труппа давала второй спектакль, и сбор за места не превысил и ста рублей. Как буфетчик предсказывал, так и вышло: актеры помешали акробатам и фокуснику, а фокусник и акробаты актерам. Публика раздвоилась. На спектакле было, впрочем, больше публики, а к концу спектакля зала и почти совсем наполнилась, но это были все даровые зрители, члены клуба, занявшие места, не платя за них. Контроль у входа в зал в начале спектакля производился самими актерами: стоял сначала у дверей и наблюдал за прислугой, пропускавшей в залу по билетам публику, Суслов. Когда же он ушел в уборную одеваться для своей роли, клубная прислуга уже не могла остановить безбилетных зрителей из числа членов клуба. Они ее не слушались и занимали места.

Котомцев для начала спектакля прочел монолог из «Гамлета», но без успеха, и занавес опустили при нескольких хлопках. Семейство редактора Уховертова и он сам к началу спектакля не явились. Лукачев, сидевший в первом ряду стульев, пробовал вызвать Котомцева, но Лукачева не поддержали.

Котомцев переодевался в уборной и говорил Иволгину:

– Видите, как здесь принимают за монологи из классического репертуара, а вы еще просите дать вам прочесть монолог из «Уриэля Акосты».

– Ну, из «Уриэля-то Акосты» я так прочел бы, что весь зал дрогнул! – похвастался Иволгин.

– Ничего бы не дрогнуло, кроме тебя самого, – возразил ему Днепровский. – Здесь райка нет, а где райка нет, там всегда аплодисменты жидки. В клубах вообще играть трудно, ежели кто рассчитывает на вызовы.

– Ничего не трудно, а просто здесь невежественная публика, и ей гаерство надо, а не осмысленную игру и хорошее чтение, – отвечал Котомцев. – Акробатов и фокусника предпочитают актерам.

– Однако и у акробатов сбор был плох, еще плоше нашего. Но как принимали и провожали акробатку мамзель Розу! Дай Бог, чтоб жене моей досталась десятая доля тех аплодисментов сегодня.

– Вели твоей жене одеться в трико – и твою жену так же примут! – крикнул Суслов.

– Дурак!

– За что же дурак-то? За то, что комплимент твоей жене сказал? – обидчиво проговорил Суслов. – Успокойся, брат, не примут так, как мамзель Розу, хоть и оделась бы твоя жена в трико. Телеса не те.

– Трижды дурак… – еще раз подтвердил Котомцев. – Шут… Гаер…

– Ну хорошо… Ну шут, ну гаер, а посмотри, как буду хлопки срывать, когда выйду на сцену. Нужды нет, что я не акробат, нужды нет, что здесь райка нет, – похвастался Суслов.

– Да что, господа, тут говорить об аплодисментах! – перебил Днепровский. – Не аплодисменты нам нужны, а буар и манже. Котомцев! Много ли нам сегодня от спектакля очистится?

– Да и сорока рублей не очистится.

– А на девять паев делить? Швах… И это во второй-то спектакль! Что же будет в последующие спектакли? Храни Бог, ежели здесь повторится наше гусятниковское сидение.

– Да и наверное повторится, ежели акробаты не уедут отсюда и не оставят нам воскресенья под спектакли.

– Поставим, господа, «Уриэля Акосту», и, уверяю вас, будет полный сбор, – сказал Иволгин.

– Дался ему этот «Уриэль Акоста»! В гарнизонных мундирах мы «Уриэля Акосту» будем играть, что ли! – раздраженно проговорил Котомцев и стал приглашать всех на сцену, чтобы начать пьесу «Счастливый день».

Пьеса «Счастливый день» понравилась публике. Всем аплодировали, всех вызывали, но наибольший успех опять имел Суслов. Уховертовы отец и сын аплодировали ему чуть не за каждую фразу, оборачивались к публике, подмигивали ей и приглашали на аплодисменты. Публика, подготовленная дифирамбом Суслову в «Листке», не отставала от них.

В антракте исправник, старшины, Кубышкин и Курносов пришли в уборную.

– Вот что надо ставить, вот… Веселенькое… А не «Роковые шаги»… Это и для пищеварения после обеда хорошо, – говорил исправник.

– Конечно же… – прибавил председатель клуба прокурор Марушевич. – Вот вы поставили сцену из «Гамлета». «Гамлет» хорош, когда он целиком идет и при хорошей обстановке.

– Распотешил! На славу распотешил! – хлопал Курносов Суслова по плечу. – Выпьем за это мадеры.

В конце спектакля случился инцидент. Миша Подседов уже лез в суфлерскую будку, чтобы суфлировать пьесу «Домовой шалит», как вдруг пришел на сцену секретарь полицейского управления Мошкин – молодой человек – и шепнул Мише, что в зале находится его отец, старик Подседов. Миша до того испугался, что даже побледнел. Руки его дрожали.

– Надо бежать… Надо спасаться… А то он придет на сцену и скандал сделает… – говорил он про отца. – Анатолий Евграфыч… Бога ради, отпустите меня… – обратился он к Котомцеву.

– Как же вас отпустить, ежели вам надо суфлировать!

– Я не могу теперь суфлировать. У меня руки-ноги дрожат… Я и букв-то в книжке не могу видеть. Я все перепутаю… Нет, уж отпустите меня. Я побегу. Хуже будет, ежели он меня из будки вытащит.

– Как он может вытащить? Мы не пустим его на сцену.

– Ах, вы не знаете его! Он силой ворвется. Нет, я побегу спасаться.

– Куда ты побежишь спасаться, ежели со сцены всего один выход в залу? Ты выйдешь в залу и нос с носом столкнешься с отцом, – доказывал ему Мошкин.

– Ну, тогда спрячьте меня.

– Куда? В уборную? Так в суфлерской будке безопаснее, чем в уборной.

– Да я сяду хоть под сцену и там под подмостками посижу.

– Садись в будку. Не выдадим мы тебя во время спектакля отцу.

Мишу Подседова уговорили. Он сел в суфлерскую будку, но суфлировал первый акт пьесы до того плохо, что во втором акте все актеры отказались играть с ним. Актеры были все заняты, и в будку влез Мошкин, как когда-то суфлировавший на любительских спектаклях. Миша же Подседов весь последний акт просидел или, лучше сказать, пролежал под подмостками на полу.

XVI

Спектакль кончился, но Миша Подседов, опасаясь встречи с отцом, из-под сцены не выходил. Опасения его были основательны. Актеры не успели еще переодеться, как старик Подседов пришел в мужскую уборную. Он был, однако, сдержан. Подойдя к Котомцеву и не подавая ему руки, он спросил:

– Мишутка мой у вас?

Котомцев несколько смешался и покраснел.

– Нет, его нет у нас, – произнес он.

– Нет? А как же все в один голос говорят, что он у вас находится и даже по актерской части служит. Я даже и от полиции имею сведения.

– Он был тут у нас в прошлый спектакль, но…

– Ну вот что, господин артист, или как вас там… – перебил Котомцева старик Подседов. – Вы выдайте мне Мишутку, а то и вам худо будет, право, худо. Он ведь не просто ушел из-под родительского крова, а сбежал без паспорта и слизнул больше трехсот рублей из выручки. Да-с… Так вы и знайте. Не выдадите добром – жаловаться по начальству буду, и уж тогда вы будете сообщник. Поняли? Он вор.

Подседов это сказал тихо, почти шепотом.

– Насчет его воровства ничего мне неизвестно, а потому я и не могу быть его сообщником, – отвечал Котомцев.

– Ну, я сказал… Теперь довольно. И это за мою-то хлеб-соль вы так супротив меня действуете! – с упреком покачал головой Подседов. – За то, что я вам даже лошадь давал в Гусятникове каждый спектакль для перевозки мебели из ратуши! Спасибо, господа артисты, спасибо!

Поклонившись иронически, он подошел к снимавшему с себя грим Суслову, который сидел в сообществе Курносова, и стал с ним шептаться. Суслов воскликнул:

– Вот пристал-то! Откуда я тебе сына возьму! Что я, нянька его, что ли! Видаю я его, но за хвост ловить не намерен. Проси исправника. Он тебе разыщет его и предоставит. Сын у него сбежал сюда из Гусятникова, а он к нам пристает: отдай ему сына, – пояснил Суслов Курносову.

– Придет, сам придет, как проголодается, – пробормотал Курносов, разливая в рюмки мадеру. – А ты вот выпей прежде, – подал он Подседову рюмку.

Тот отказался и снова обратился к Суслову:

– Ты мне все-таки скажи вот что: здесь он? В клубе он?

– Был в клубе, а теперь кто ж его знает, куда его ветром понесло.

– Ну, так мне и сказали, что он в клубе.

Старик Подседов потоптался в уборной и ушел. Актеры стали придумывать, как бы Мише Подседову выбраться из-под сцены и, не быв замеченным отцом, выйти из клуба. Решено было так, что Суслов и Курносов заведут отца в буфет, помещающийся в противоположном конце здания от зала и выхода, а сын в это время вылезет из-под сцены и проскользнет через залу к выходу. Объявили об этом Мише Подседову. Тот согласился.

Проводив Мишу Подседова, Котомцев пришел в буфет принимать кассу от буфетчика и рассчитываться по вечеровому расходу. К нему подошли Суслов и купец Курносов.

– Ну что? – спрашивал Суслов.

– Спровадил. Трясется парень, как в лихорадке. Поехал к какому-то железнодорожному служащему на станцию ночевать.

– С чего он от отца-то сбежал? – задал вопрос Курносов.

– Любовь. В его свояченицу втюрился, – кивнул Суслов на Котомцева.

– Ах, вот что. Ну, это совсем другой коленкор!

Котомцеву, как и после первого спектакля, тотчас же при появлении его в буфете молодой Уховертов представил счет за напечатание афиш, билетов и объявления и просил уплаты.

– За афиши и билеты уплачу, но за объявление о спектакле в «Листке» – уж извините… Мы объявления не заказывали на второй спектакль, – сказал Котомцев.

– То есть как это не заказывали? Насчет объявления у вас с моим отцом раз навсегда было условлено.

– Нет, вы ошибаетесь. Решительно ничего не было условлено. Объявление о первом спектакле я заказывал, но о втором и речи не было, а потому я не обязан платить.

– Ах, вот как! Ну хорошо. Так я и объявлю отцу. Хорошо-с, хорошо-с. Потрудитесь заплатить только за афиши и билеты.

Уховертов-сын как-то прищелкнул языком и сделал недовольную мину. Котомцев расплатился с ним.

Через четверть часа Котомцев увидел Уховертова-отца и подошел к нему. Тот сидел в столовой с исправником. Они ужинали. Перед ними стояла бутылка вина.

– Я к вам, Макар Денисыч… – обратился Котомцев сколь возможно ласковее и учтивее к Уховертову. – Я позволил себе не заплатить за объявление о сегодняшнем спектакле, потому что оно не было нами заказано и появилось в «Листке», очевидно, по вашей ошибке.

– Слышал, слышал-с… Через это «Листок» не разорится, – сухо отвечал Уховертов.

– Будьте добры, уж и на следующие спектакли объявления не ставить.

– Конечно, уж не поставим. Мы объявлений никому не навязываем.

– Я знаю. Но вы не подумайте, уважаемый Макар Денисыч, чтобы я не ставил объявлений из-за чего-либо другого… кроме экономии. Просто они нам не по карману. Вы посмотрите, какой сегодня несчастный сбор.

– А ведь без объявлений и таких сборов не будет.

– Не знаю. Но я не придаю значения объявлению, если мы печатаем афиши, расклеиваем их по всему городу и рассовываем во все торговые помещения. Ведь и город-то невелик.

– А вот увидите, какие сборы будут без объявлений.

– Будут плоше сегодняшнего – делать нечего, надо будет переезжать в другой город.

– Хорошо-с, хорошо-с. Так и запишем. Так и будем знать.

Уховертов даже поклонился, как бы давая знать, что аудиенция кончилась.

Котомцев отошел от стола, но его догнал исправник, отвел его в сторону и, взяв за жилетную пуговицу, тихо сказал:

– Вот что, милейший… Вы уж больше подседовского сына Мишку не хороводьте, бросьте.

– Боже мой! Да мы и не думали его хороводить, Нил Иваныч, – весь вспыхнул Котомцев.

– Однако он у вас суфлирует, он у вас в труппе днюет и ночует.

– Какой же это хоровод?

– Ну, все равно. И это бы еще ничего, пусть суфлировал бы, но приехал из Гусятникова его отец и заявил мне, что сын его сбежал от него без паспорта.

– Я виделся сейчас с его отцом.

– Тем лучше. Нашел он у вас своего сына?

– Старик требовал у меня выдачи сына, но как я могу его выдать, ежели я его не скрывал?

– Однако он у вас сегодня суфлировал.

– Суфлировал полспектакля, а потом, узнав, что отец его в клубе, испугался и ушел из клуба, и уж окончание спектакля суфлировало другое лицо.

– Так вот-с, пожалуйста, милейший, прогоняйте его от себя, и уж чтобы он больше у вас не суфлировал, а то чего бы не вышло неприятного. Отец его заявил мне конфиденциально, что он даже и похитил у него какую-то сумму. Так вот-с… Пожалуйста… Чтоб его не было больше у вас. Просто гоните его от себя… – закончил исправник, пожал руку Котомцеву и отправился к столу, где ужинал.

Котомцев только пожал плечами.

XVII

Наутро в гостинице среди актеров только и разговоров было, что о Мише Подседове. Котомцевы только еще встали, как в их номер пришел Днепровский. Он был в туфлях и в старом пальто, заменявшем ему халат.

– Подседов-то старик, оказывается, остановился в нашей гостинице, ходит теперь по коридору около наших номеров и старается подкараулить сына, когда он придет к нам, – сказал он.

– Да что ты! – удивился Котомцев.

– Верно, верно. Я давеча сапоги чистить выставлял в коридор, так он аккурат против ваших дверей стоял. Надо было бы Мишутку-то предупредить, чтобы он как-нибудь не нарвался на отца. Теперь он, того и гляди, прибежит к нам в гостиницу. Ведь каждое утро ходит.

– Да как его предупредить, ежели адрес неизвестен. Говорил он вчера, что поедет ночевать на станцию железной дороги к кому-то из служащих там, но кто этот служащий – ничего не известно.

Котомцев покачал головой и прибавил:

– Нехорошо, ежели старик Подседов у нас его застанет. Вы знаете, господа, все думают, что мы его подговорили бежать от отца. Даже исправник вчера говорит мне: «Вы, – говорит, – бросьте его хороводить». И никак не мог я убедить исправника, что мы тут ни при чем. «Помилуйте, – говорю, – Нил Иваныч, кто его хороводит! Мы и не думали…» А он улыбается. «Гоните, – говорит, – его от себя, по шее гоните». Отец всем разглашает, что триста рублей у него украл сын, и уж исправнику об этом объявил.

– Не крал он, ничего не крал у отца! Я несколько раз его допытывала! – воскликнула Даша Левина, вся вспыхнув.

– Так он вам сейчас и скажет! – отвечал Днепровский, подмигнув ей.

– Клялся, божился, что занял у приятелей деньги.

– А мне рассказывал, что продал лес на лесном дворе.

– Ну да, это он и мне сказал… На восемьдесят рублей что-то он продал лесу, но говорит, что взял свое, что эти деньги его по праву…

– Позвольте… Да откуда у него свое-то, ежели он весь в отцовских руках?

– Зажитое свое взял, за труды взял.

Днепровский не возражал, но с сомнением покачал головой.

– Оденусь и пойду сейчас на железную дорогу. Может быть, у кого-нибудь из служащих и найду его там, – проговорил он.

– Сходи, Алексей Павлыч, сходи, голубчик, поищи его там и предупреди, – сказал Днепровскому Котомцев.

Днепровский вышел из номера, но тотчас же опять заглянул из коридора в номер и, улыбнувшись, шепнул:

– Выгляните в коридор-то. Старик Подседов тут!.. Караулит…

Котомцев махнул рукой, чтобы Днепровский уходил, и, когда дверь заперлась, произнес:

– Все-таки это пренеприятная история.

– Чем? Чем? Мы-то тут при чем? – возразила Даша. – Разве не властен взрослый человек в своих действиях?

– Поди ты… Ничего ты не знаешь… Ведь часть денег-то мы у него на железной дороге все-таки взяли, когда вместе с ним сюда ехали.

– Ну и что ж? У него взяли, взаймы взяли. Отдадим, когда дела труппы пойдут хорошо, – прибавила от себя Котомцева.

– Ах, и ты такой же младенец, как Даша! – проговорил Котомцев. – Неприятно, кроме того, еще тем, что мы теперь суфлера лишились. Исправник прямо запретил мне его занимать в спектаклях. Теперь надо искать суфлера, а как его тут сыщешь! Большой город, уездный город, а насчет этого хуже всякого посада Гусятникова. Нам к следующему же спектаклю нужен суфлер. В «Грех да беда» вся труппа занята.

– Попроси Лукачева суфлировать, – сказала Котомцеву жена. – Он так расположен к нам.

– Да ведь ты слышала, что Уховертов строжайше запретил ему всякое участие в труппе. На ножах с редактором, а сотрудник будет нам помогать! Со вчерашнего дня наши отношения к «Листку» еще больше обострились. Я отказался ставить в «Листке» объявления.

– Ах, зачем это ты! – воскликнула Котомцева.

– Зачем! Просто не по средствам такие расходы. И вы уж теперь приготовьтесь ко всякому наездничеству на нас со стороны Уховертова.

Явившийся вскоре в номер Лукачев подтвердил опасения Котомцева. В номер он, как и всегда, вбежал запыхавшись, схватился за голову и, прежде чем поздороваться, заговорил:

– Ах, что вы наделали, что вы наделали вчера! Наш принципал громоноснейшую статью пишет против вас! Завтра появится отчет о вчерашнем спектакле, и все будут изруганы.

– Я этого ожидаю, это для меня не новость, – отвечал Котомцев.

– Ах, не следовало у него отнимать объявления! Это ему пуще всего.

– Вот и я мужу говорю, что не следовало, – сказала Котомцева.

– Не следовало, не следовало. И я вам говорил, что не следовало, а вы… Ах!

– Да ведь труппа не может выдержать таких расходов.

– Теперь хуже не выдержит. Три удара ему один за другим, и теперь он рвет и мечет. Не читали у него на журфиксе – раз, послали на второй спектакль только три билета – два и, наконец, отняли объявления.

– Три билета! Не отдать же ему все зало даром для его знакомых. Ведь мы сборами живем.

– Ну, насчет билетов он мог бы еще кое-как примириться, своих родственников он все-таки на старшинские стулья посадил, но объявления, объявления!..

– Если он только из-за объявлений будет нас ругать, то мы эту причину будем всей публике рассказывать.

– Да что наша публика! Он, вон, об обезьяне и о дрессированном пуделе срекламировал для акробатов, и завтра они, пожалуй, полный сбор возьмут. Я сейчас был в клубе. Билеты отлично разбираются.

– Да ведь вы мне сказывали, что у акробатов никакой обезьяны и никакого ученого пуделя нет.

– Нет, и на афише о пуделе нет, а публика все-таки толкует об обезьяне и пуделе и берет на завтра билеты. И акробаты завтра возьмут сбор! – торжественно возгласил Лукачев и даже поднял руку к потолку.

– Да, потому что завтра воскресенье, – отвечал Котомцев.

– Нет, не потому. Реклама, батенька, великое дело – реклама! А вы во вторник, после завтрашней статьи, останетесь со своим спектаклем на бобах.

– Ну, еще это ничего не известно. Не так страшен черт, как его малюют. У нас во вторник в водевиле «Дочь русского актера» моя свояченица танцует сальтареллу, а о ее танцах сам же Уховертов перед первым спектаклем прокричал.

– А завтра будет ругать.

– Ну, Суслов… С ней вместе Суслов играет и будет танцевать.

– И Суслова с завтрашнего дня будет ругать.

– Как? За что? Своего-то приятеля?

– Со вчерашнего дня уж не приятели. Просил он вчера Суслова в клубе после ужина «Тройку» ему спеть, за гитарой даже домой послал, а Суслов взял да и уехал куда-то с Полиевктом Степанычем Курносовым. Ну, а он этого стерпеть не может.

– Стало быть, и Суслов верхним концом да вниз?.. Вот тебе и здравствуй!

И Котомцев, разведя руками, иронически поклонился Лукачеву.