Текст книги "Странствующая труппа"

XXVIII

На другой день после представления оперетки «Все мы жаждем любви» отец и сын Подседовы уехали в Гусятниково, оставив в номере Котомцевых для Даши куски полотна, шертинга, кружев и прошивок для отделки белья, ситцу и на несколько платьев шерстяной и шелковой материи. Также были доставлены лисий мех, куний воротник и шелковая покрышка на меховое пальто.

– Ну, а парадную шубу – песцовую из Москвы выпишем, – сказал старик Подседов.

– Да не надо мне парадной шубы, не надо… – конфузливо говорила Даша.

– Вам-то не надо, да нам-то надо. Не вас процыганят, ежели парадной шубы не будет, а меня с сыном. Вы не знаете наших гусятниковских. Нет, уж делать так делать, как подобает обстоятельному купечеству.

Актрисы рассматривали материю на приданое, охали, ахали и восторгались.

– Вот уж можно сказать, что прямо с неба Дарье счастье привалило! – восклицала Безымянцева, попыхивая папиросой.

– И ума не приложу, каким угодникам девушка молилась! – как-то захлебываясь, произносила Гулина и покачивала головой.

Уезжая с сыном, старик Подседов взял с Даши слово, что она на сцене в их отсутствие играть не будет, и обещал, что через неделю Миша приедет в Краснопузырск дня на четыре – на пять погостить к невесте. Их провожали на поезд все актеры. В буфете старик Подседов потребовал мадеры и фруктов и пил со всеми на прощанье. Он был весел и доволен. Суслов, видя его веселое расположение духа, решил что-нибудь сорвать с него. Он улучил минуту, отвел старика в сторону и сказал:

– Вконец вы нас разоряете, милейший, отняв актрису. Уж и до сих-то пор было голодно и холодно, а что дальше будет, и ума не приложу. Погибать придется. Дайте десяточку взаймы до лучших дней.

Старик крякнул, поморщился, но дал десять рублей, проговорив:

– Зачем же погибать-то? Другую такую же актрису найдете.

– Ну, это не так легко. Хорошие актрисы по улицам не валяются. А за десятку – мерси.

Суслов пожал ему руку и незаметно отошел от него.

Садясь в вагон, Подседовы перецеловались со всеми. Миша сунул Даше в руку что-то и сказал:

– Колечко с бирюзой и с бриллиантами на мизинчик… На память… Почаще взглядывайте и не будете забывать обо мне.

Сунул и старик Подседов Даше пачку денег, подмигнув глазом.

– На вот еще. Тут пятьдесят рублей… Мне не нужно больше. Домой еду… Да спрячь и никому не показывай… Про себя береги. А приедет сын, так привезет еще, чтобы за шитье приданого рассчитаться, – тихо проговорил он.

Но вот и третий звонок. Поезд тронулся. Миша стоял на тормозе вагона и махал шапкой. Ему отвечали.

Все отправились домой. Дома у актрис началось аханье на приданое.

– Ах, какой кембрик! Отрежь мне хоть на одну кофточку тоненького-то кембрика… – говорила Безымянцева. – Ну, куда тебе такая уйма!

Даша отрезала на две кофточки и дала Безымянцевой и Гулиной.

Мужчины начали придумывать пьесы на следующий спектакль, но спектакль без Даши составить было очень трудно. Пришлось остановиться на пьесе Островского «Не в свои сани не садись».

– Но ведь это же невозможно! – воскликнул Безымянцев. – На афишке опять будет: «купец», «купец», «купец»; а исправник русским языком нам говорил, что здешние купцы пьес из купеческого быта не любят. Да и сами мы имели уже опыт на драме «Грех да беда».

– Знаю… – отвечал Котомцев, – но что ж вы поделаете, коли ничего другого не составляется. Я писал вчера лесничихе, писал Тюльпановой. Погодите, дайте им приехать, тогда и другое что-нибудь поставим.

– Конечно, нужно ставить «Не в свои сани не садись», но, помяни мое слово, и вечерового расхода наполовину не выручишь, – сказал Днепровский и махнул рукой.

Наутро афиша на всех углах возвещала комедию «Не в свои сани не садись» и «Дивертисмент из чтения и пения», причем, как было сказано в красной строке, г. Суслов пропоет «Тройку». В день выхода афиши вышел и номер «Листка». Спектакль этот в «Листке» анонсировали так: «И без того уже убогая талантами гостящая у нас драматическая труппа лишилась лучшей своей представительницы. Г-жа Левина выходит замуж за молодого купеческого сына П. и покидает сцену. Свадьба тотчас после рождественских святок. Роман разыгрывался уже давно. Купеческий сын П., пленясь еще в Гусятникове г-жой Левиной, приехал сюда вместе с труппой суфлером-добровольцем, а теперь стал женихом г-жи Левиной. На сегодняшней афише, возвещающей нам заигранную пьесу Островского „Не в свои сани не садись“, г-жи Левиной уже нет среди исполнителей, что, несомненно, послужит к умалению и той немногочисленной публики, которая хоть редко, но все-таки поддерживала своим посещением драматические спектакли. Драматические спектакли без участия г-жи Левиной должны сделаться теперь и на самом деле „драматическими“».

Актеры прочли это сообщение и долго возмущались. Кончилось тем, что Котомцев решил не посылать в редакцию «Листка» даже и единственнаго рецензентского билета.

Настал день спектакля. Плохого сбора актеры ожидали, поэтому, дабы сократить расходы, они отказали еврейскому оркестру, заменив его пианистом, взявшимся играть в антрактах на клубном рояле за пять рублей, но ничтожество сбора превзошло всякие ожидания. В кассе билетов было продано только на четырнадцать рублей, да обычный посетитель спектаклей купец Курносов принес и вручил Котомцеву за свои два стула четыре рубля. Занавес подняли при совершенно пустом зале. Упавшие духом актеры играли как попало. Игравший трактирщика Маломальского Суслов решил даже, что не стоит гримироваться, и только наклеил себе на подбородок клок волос. Актеры в один голос говорили, что до приезда лесничихи или Тюльпановой надо прекратить спектакли. С этим согласился и Котомцев. Храбрился только один Иволгин.

– Дай мне хоть из любителей поставить «Уриэля Акосту», – говорил он Котомцеву. – Я уверен, что, играя Акосту, я возьму хороший сбор. Для себя у меня костюм есть, а любители сами себе костюмы сделают.

– Да ставь, ставь… – отвечал ему Котомцев. – Только уж ставь на свой риск.

Иволгин наутро же поехал к секретарю полицейского управления, прося его участвовать в спектакле, получил согласие и отправился к исправнику, чтобы просить дочь исправника взять и на себя роль, но по дороге встретил такую процессию, после которой положил отказаться от спектакля. Со станции железной дороги тянулся кортеж извозчиков. На первой пролетке сидел их сосед акробат Мусс и держал в руках большой щит на шесте с надписью крупными красными буквами на белом фоне: «В воскресенье в клубе театр ученых собак и обезьян». У ног акробата Мусса сидели в пролетке два черных пуделя. За этой пролеткой ехала вторая пролетка, и в ней помещался акробат Кноблох, а у ног его сидели два белых пуделя; сзади Кноблоха ехал усатый мужчина в шотландской куртке и шотландской клетчатой шапке, и у него на коленях и на плечах сидели маленькие обезьяны, одетые в пестрые костюмы. Одна обезьянка помещалась даже на голове у усатого мужчины. Это был давно ожидаемый труппою акробатов клоун с дрессированными обезьянами и собаками. Около пролетки клоуна гарцевал громадный голубой дог, и на нем верхом также сидела обезьяна. Пролетка ехала шагом. Сзади их бежали уличные мальчишки и кричали «ура». Прохожие останавливались и в удивлении смотрели на кортеж.

«Ну, ежели такая труппа покажется в клубе в воскресенье, то мне уж в пятницу с „Уриэлем Акостой“ нечего соваться. Понятное дело, что здешняя публика в пятницу в театр не пойдет и будет ждать воскресного спектакля с учеными собаками и обезьянами», – решил Иволгин и вместо того, чтобы идти к исправнику, направился в гостиницу, чтобы сообщить актерам о прибытии в Краснопузырск новых конкурентов.

XXIX

Прошла неделя, а актеры сидели без дела, не решаясь ставить спектакли в том составе труппы, который был налицо. Изъятие из труппы Даши связало их по рукам и по ногам. Никакого хоть сколько-нибудь интересного спектакля нельзя было составить при одной актрисе на молодые роли, а лесничиха, которую, согласно ее обещанию, Котомцев приглашал приехать из Гусятникова и принять участие в спектаклях, прислала отказ. Она прислала письмо, в котором отговаривалась нездоровьем. По ее словам, мешали ее приезду и частые отъезды мужа.

«На святках могу приехать дня на три, чтобы сыграть один спектакль и тотчас же уехать, но уж перед Рождеством меня не ждите».

Также поздравляла она в письме Дашу с женихом, желала ей счастья и расхваливала Мишу Подседова, сообщала, какой неодобрительный говор идет среди купцов в Гусятникове о предстоящей женитьбе Миши на актрисе.

Письмо это было прочитано при всей труппе. Актеры и актрисы выслушали письмо уныло.

– Устроим литературно-музыкальный вечер в клубе вместо спектакля. Дочка купца Кубышкина, говорят, хорошая пианистка. Вот ее привлечь можно, – предлагал Днепровский. – Помощник начальника станции – недурной баритон, его попросить.

– Ничего в будни здесь не возьмешь, – махнул рукой Котомцев. – Ты видишь, даже излюбленная труппа акробатов и та в будни дает представления при пустом зале, нужды нет, что усилила себя собаками и обезьянами. В воскресенье битком, в будни нет сбора. Нет, надо ждать Тюльпанову. Тогда можно начать спектакли.

– Уезжать надо, а не Тюльпанову ждать, – сказал Иволгин. – Дай ты мне, бога ради, хоть пятнадцать рублей на дорогу, и я поеду в Москву.

– Откуда я тебе, голубчик, возьму? – разводил руками Котомцев.

– Возьми у свояченицы. У ней есть деньги.

– Ей деньги даны на закупку приданого.

Иволгин вспылил.

– На приданое! У самих-то густо, тепло и не дует, так вам до других и дела мало! – вскричал он.

– Как до других дела мало! Я и то вас пою и кормлю на Дашины деньги.

– Врешь. Меня купец Курносов кормит, у которого я живу.

– Однако ты несколько раз обедал в гостинице на товарищеский счет, чай пил, завтракал. У товарищества теперь денег нет ни копейки, а только одни долги.

– Я не делал долгов.

– Делало товарищество, в которое ты поступил.

– А теперь нет товарищества, и потому я хочу уехать в Москву. Отчего нет товарищества? Оттого, что ты актрису снял со сцены. Стало быть, товарищество лопнуло по твоей вине – ну, и давай мне от себя на дорогу в Москву.

– Начать с того, что мы тебя не из Москвы и пригласили. Ты здесь был, без дела сидел. Ты приехал к своему дяде-портному гостить, приехал на хлеба, потому что ангажемента никуда не получил.

– Это не твое дело.

Подобные разговоры происходили у Котомцева и с Безымянцевыми, и с Днепровским. Все высказывали, что по вине Котомцевых расстроилось товарищество. Разговоры эти доходили и до Даши, и она несколько раз говорила Котомцеву:

– Анатолий, ставь какой-нибудь спектакль со мной. Я сыграю. Надо же занять труппу.

– Нет-нет-нет… Дали слово, что ты не будешь играть, и должны держать его, – отвечал Котомцев. – Дождемся Тюльпанову. Я уже телеграфировал ей вчера с оплаченным ответом.

Наконец пришла телеграмма от Тюльпановой. Она телеграфировала: «Не могу выехать. Вышлите пятьдесят дорогу и долги».

Но откуда было взять товариществу пятьдесят рублей для высылки Тюльпановой? Труппа наполовину жила на деньги Даши, данные ей Подседовым, да и эти деньги у ней уже иссякали. Безымянцева, приехавшая в товарищество с хорошим гардеробом, заложила уже кое-какие вещи. Носились слухи, что у Суслова были кой-какие деньжонки, которые он успел выиграть на биллиарде и сорвать с купцов, но Суслов тотчас же после телеграммы Тюльпановой заявил, что он покидает товарищество и присоединяется к труппе акробатов.

– Ты? Ты к акробатам?! – воскликнули все в один голос. – Да разве ты акробат или фокусник?

– Не нужно быть непременно акробатом или фокусником, чтобы работать в их труппе, – спокойно отвечал он. – У меня есть свои номера пения, рассказов – и я буду составлять свое особое отделение. Они слышали, как я пою «Тройку», «Касьяна», «Камаринскую», и предложили мне сто рублей в месяц.

– И ты вместе с дрессированными пуделями и учеными обезьянами будешь петь? – удивленно спросил Днепровский.

– Один буду петь, а не с обезьянами, – отшутился Суслов, – и наконец, будет петь не Суслов, а Каленов. Я меняю фамилию.

Котомцев только развел руками и покачал головой.

– Чего ты головой качаешь! Тебе хорошо рассуждать. Коли ты с женой к Подседовым в Гусятниково на хлеба собираешься, а мне пить-есть надо. Теперь половина сезона зимнего прошло. Где я другое место найду? – приводил свои доводы Суслов.

Он пригрелся у купца Курносова, жил в квартире Курносова на его счет, и ему не хотелось уезжать из Краснопузырска.

Через три дня на афише труппы акробатов, среди номеров, исполняемых жонглерами, силачами, фокусника и дрессированных собак и обезьян стояло: «Эксцентричный русский певец и рассказчик г. Каленов исполнит песню „Тройка“ с аккомпанементом гитары и пропоет юмористические куплеты».

Вскоре в Краснопузырск приехал Миша Подседов. Отец хоть и обещал отпустить его к невесте через неделю, но Миша приехал ровно через две недели. Труппа сидела уже совсем на бобах, хотя содержатель гостиницы и не очень теснил актеров требованием денег за постой и продовольствие, зная, что у Котомцева свояченица выходит замуж за богатого купеческого сына. Миша привез невесте в подарок великолепные золотые часики и дорогой браслет и явился с изрядными деньгами, дабы расплатиться за приданое Даши, которое шили портнихи и белошвейки.

– Хотел приехать сюда с маменькой, но маменька хохлится, а потому я один, – говорил он Котомцевым. – Мы знаем уже, что со спектаклями вы покончили, Дарья Ивановна писала мне, а потому папашенька и мамашенька приглашают вас, не дожидаясь святок, ехать к нам. Флигель вам уже приготовили.

Узнав, что актеры задолжали, Миша тотчас же расплатился с их долгами. Котомцев пожимал ему руки и бормотал:

– Нравственным долгом буду считать при первой же возможности рассчитаться с вашим папенькой.

– Ну вот! – отвечал он. – Мы труппу разорили, отняв актрису, да еще с нами рассчитываться! Ваша актриса, наши деньги – вот баш на баш и сменялись.

Приступили Безымянцевы и Днепровский с сожительницей, прося у Миши в долг денег на переезд в Москву.

Иволгин раньше уже занял у Курносова на дорогу и уехал.

– В Москву! А в Гусятниково ко мне на свадьбу разве не поедете? – спросил Миша Безымянцева и Днепровского.

– Да ведь свадьба-то еще когда? До свадьбы-то ведь здесь жить надо, без дела питаться, а в Москве, может быть, какое-нибудь дело наклюнется.

Миша согласился, что Безымянцев и Днепровский говорят правду, и дал им на дорогу по тридцати рублей. Безымянцевы и Днепровский тотчас же собрались в путь и, распрощавшись, уехали.

XXX

По отъезде товарищей в Москву Котомцевы и Даша прожили в Краснопузырске всего три дня. Отданное Дашей в шитье приданое было уже все доставлено портнихой и белошвейкой, и Миша Подседов торопил невесту и ее сестру с мужем скорей ехать в Гусятниково.

Громадные сундуки, нагруженные бельем и платьем Даши, двинулись за ними в день отъезда из гостиницы на станцию. Из лавки Курносова привезли на станцию купленные у него две бронзовые складные кровати для жениха и невесты и ящики с драпировкой и мягкой мебелью для будуара Даши. Сам Курносов и его адъютант Суслов провожали жениха и невесту и Котомцевых на поезд. Тайком приехал проводить их и репортерчик Уховертова Лукачев.

– Душою предан вам, на всякую услугу для вас готов, – изливал он свою душу в буфете перед Котомцевыми и Дашей, – но что же тут поделаешь, ежели вы поссорились с моим патроном и он запретил мне бывать у вас не только в спектаклях, но даже и на дому. «И чуть только замечу, что ты с ними якшаешься – вон тебя и ни одной строчки твоей не помещу в „Листке“». Так прямо и сказал… У него разговор короток. Даже сказал: «По шее… Поганым помелом по шее»… Ну, а вы сами знаете, мне пить-есть надо.

Говоря это, Лукачев все озирался по сторонам, опасаясь, не приехал бы на станцию кто-нибудь из Уховертовых – отец или сын.

– Полиевкт Степаныч, уж вы, бога ради, не выдавайте меня перед нашим патроном, что я здесь был, – упрашивал он Курносова.

– Ну, вот… – протянул тот. – Выдумай что-нибудь! Я когда-нибудь, урезавши муху, сбираюсь твоему патрону лик наизнанку выворотить, а ты просишь, чтобы я тебя не выдавал. Пей!

– Я выпью, Полиевкт Степаныч. За здоровье Дарьи Ивановны! А талант, большой талант у Дарьи Ивановны, и это большая потеря для искусства, что она сходит со сцены, – покачивал Лукачев головой. – А напрасно вы, Анатолий Евграфыч, поссорились с моим патроном, напрасно. Доложим, он свинья, но все-таки не следовало ссориться. Прямо говорю: не следовало. Не поссорься вы с ним – успех бы труппа имела, громадный успех, – обратился он к Котомцеву.

– Ну что вы врете! – махнул тот рукой. – Город, где акробатов и обезьян предпочитают актерам…

– Не предпочитают-с, а это все Уховертов напортил. Он-с… А то бы все вышло отлично, и наверное вы хорошие бы дела делали. Верно, верно… Не поссорься вы с Уховертовым, и я бы бил в бубны и литавры о ваших спектаклях, а то ведь мне всякая сочувственная вам строчка в «Листке» была запрещена.

Раздался звонок, возвещающий приближение поезда. Все вышли на платформу. Началось прощание.

– Не поминайте лихом… – говорил Суслов, обращаясь к Даше. – Урвусь от акробатов и приеду к вам на свадьбу шафером венец держать.

– Пожалуйста, пожалуйста… – приглашал его жених. – У нас и остановишься.

– Ну а меня зовешь на свадьбу? – спрашивал Курносов.

– Да как же, Полиевкт Степаныч. Вы у нас первый гость. Билет пришлю.

– Ну, так и я приеду вместе с Сусловым.

– Миша! Поди-ка сюда на пару слов, – отвел Подседова Суслов и шепнул ему: – Я приеду на свадьбу, но только смотри: дорогу туда и обратно я от Курносова себе смаклачу, а ты уж мне заплатишь те деньги, которые подлецы-акробаты с меня высчитают за прогул. Рублей двадцать – пятнадцать.

– Есть о чем разговаривать! – кивнул ему Миша, отходя к невесте.

– Ну, то-то. А то с какой же стати бедному актеру терпеть убыток!

Подошел поезд тихим ходом и, ухая паром, взял Котомцевых и Дашу и потащил их в Гусятниково.

Ехали во втором классе. Миша Подседов сидел рядом с Дашей и говорил:

– Даже и не верится, что все это так случилось. Еду с вами, а сам думаю, не во сне ли это все со мной, не сон ли я такой прекрасный вижу, что такая прекрасная девушка и актриса моей женой будет?

– А вы ущипните себя побольнее за ухо, вот и не будете думать, что это сон, – улыбнулась Даша.

– Ущипнуть! Кусок мяса из-за вас готов вырвать у себя, мой ангельский бутон.

– Не говорите, Мишенька, таких бессмысленных слов, отвыкайте от них. Ну, что такое – ангельский бутон!

– Любя, Дарья Ивановна, любя вас… Это от ужасной любви. – И он крепко пожимал ей руки. – Вечером будем у нас. К самому ужину потрафим… – шептал он ей. – Я телеграфировал, что едем. Теперь нас ждут. К ужину маменька всяких разных разностей настряпает. Вы что, Дарья Ивановна, любите? Какую еду? Ах, батюшки! Да ведь у нас теперь пост, Рождественский пост, и у нас по древнему благочестию постное едят. Вы, Дарья Ивановна, кушаете ли постное-то?

– Все ем, все… Успокойтесь.

– Однако до сегодня скоромное изволили кушать. Ежели желаете, то со станции Гусляево я могу телеграфировать маменьке, чтобы для вас скоромного настряпали?

– Что вы, что вы! Да зачем это?

– Как зачем? Чтобы вам угодить. Конечно, маменька получит такую телеграмму и удивится, потому дом у нас старый, насчет постов строго, но для вас я на все готов.

– Не надо, не надо.

– Не надо? Ну, и отлично. Этим вы маменьке по сердцу потрафите. Маменька у нас человек добрый, простой, но дама, можно сказать, старого леса, и цивилизации в ней нет. Вот, например, она потчевать любит. С ножом к горлу иногда пристает: ешь да ешь. И первый ее друг – тот, кто ее стряпню ест и хвалит. Старый человек – ничего не поделаешь! Так уж вы не обидьтесь, что она к вам приставать будет: «Съешь, милушка, судачка-то заливного, позобли, скушай осетринки жареной». Уж, пожалуйста, не обидьтесь, это она от радушия.

– Да что вы, Мишенька!

– Нет, я к тому, что иногда, в самом деле, надоедает. Она у нас и не за столом, а подчас и просто так. Сидит, сидит, взглянет и вдруг: «А что, не скушаете ли вы пастилки клюквенной с теплой саечкой?»

– Ну, что ж тут такого? А я и съем. Я клюквенную пастилу очень люблю, – отвечала Даша.

– Первый друг будете маменьке! – воскликнул Подседов и продолжал: – Вот тоже и чай. У нас чай раз по пяти в день пьют. Утром, после обеда… Обедаем мы, по русскому манеру, в час. Потом чай перед ужином, потом после ужина. Да так, ежели какой ни на есть чужой человек наклюнется – опять чай. А уж вареньем всяким к чаю, так она вас просто закормит. Сад у нас фруктовый свой, ягоды всякие, яблоки, и наша маменька только разве что из кирпича варенья не варит, а то из всего варит, – рассказывал Миша Подседов.

А поезд так и летел на всех парах.