Текст книги "Странствующая труппа"

XXXI

Поезд, на котором ехали Котомцевы и Миша Подседов с невестой, прибыл в Гусятниково в восемь часов вечера. Миша известил отца телеграммой, что они едут. На станцию были высланы двое саней и ломовая подвода для багажа. Работники Подседовых, сидевшие на козлах, знали, что повезут хозяйскую невесту, и поздравляли «с начатием дела». Начальник станции и помощник его, знавшие Котомцевых и Дашу по печальным спектаклям в Гусятникове, тоже поздравляли. Сани двинулись по темным улицам посада, занесенным снегом. Сытые лошади бежали бойко. Стоял изрядный мороз. Полозья скрипели по скованному морозом снегу. На поворотах сани раскатывались. Котомцев, сидя рядом с женой, был в ватном осеннем пальто без мехового воротника и кутался в накинутый сверху плед. Котомцева тоже была без зимней одежды, и голова и плечи ее были покрыты и пуховым платком, и пледом. Даша ехала с Мишей Подседовым и была в новом лисьем пальто, опушенном куницей, – подарок жениха. Миша держал ее за талию и прижимался к ней.

– Еще два поворота – и мы дома, – шептал он.

Вскоре сани въехали во двор и подкатили к крыльцу. Приезжих уже ждали. На крыльцо выскочила баба со свечкой, заслоняя ее от ветра рукой, улыбалась, кланялась и говорила: «Пожалуйте, пожалуйте». Работники соскочили с козел и стали высаживать приезжих. Приезжие поднялись по ступенькам и вошли в сени. В сенях их встретила мать Миши Подседова. Это была коротенькая, не старая еще, но сильно расплывшаяся в толщину женщина в серой байковой блузе и в темном шелковом платке, накинутом на голову и завязанном под подбородком. Миша бросился к матери, расцеловался с ней и, указывая на Дашу, сказал:

– Вот, маменька, невеста. Прошу любить и жаловать.

Мать Миши заключила ее в свои объятия и прослезилась.

– Здравствуй, милушка, здравствуй, голубушка, – говорила она, целуя ее.

Миша представил матери и Котомцевых. Котомцевы протянули ей руки.

– Позвольте, позвольте… Надо уж и с вами по-христиански… Родней ведь будем… – продолжала она и троекратно облобызалась с Котомцевым и его женой.

Приезжие вошли в прихожую и начали раздеваться. Две бабы в платках на голове – одна босая, другая в валенках – подскочили к ним и начали снимать с них одежду. Натоплено было страшно. Гостей повели в комнаты. В комнатах пахло деревянным маслом. Везде горели лампадки, везде по полу были разостланы половики. В гостиной их встретил старик Подседов. Опять объятия и троекратные целования. Гостиная со старой красного дерева мебелью в чехлах была освещена лампами с матовыми колпаками.

– Покажись-ка, милушка, при свете-то мне, покажись-ка… – подошла к Даше мать Подседова и, взяв ее за руки, начала рассматривать. – А и тоненькая ты какая да субтильная! – говорила она, покачивая головой. – Глазенки-то быстрые, а тела нет. Ну, да Бог даст, у нас пооткушаешься, так и пополнеешь.

– Что это вы, маменька, Дарью Ивановну словно лошадь рассматриваете, – заметил с неудовольствием Миша.

– Да ведь я, голубчик, любя, я от чистого сердца. Может быть, по-актерскому это не годится, а я попросту. Пусть не взыщут.

– Все годится, Мавра Алексеевна, все… и по-актерски все годится, ежели от чистого сердца… – заговорил Котомцев.

– Ну, то-то. А уж ежели что неладно, то простите, потому мы не знаем ваших порядков. Ну а теперь, милушка Дашенька, подойди, я тебя набело поцелую, – обратилась мать Миши к Даше и опять раза два чмокнула ее в губы. – Умываться, поди, с дороги-то будете, так вот к нам в стариковскую спаленку пожалуйте. Тут у нас и рукомойничек стоит, – приглашала она гостей. – Сначала дамский пол умоется, а там и мужской пол. Пойдем, милушка Дашенька, пожалуйте, Татьяна Ивановна. Татьяна Ивановна, кажется? – спросила она Котомцеву о ее имени и повела сестер в свою спальную.

В спальной за ситцевой занавеской, где помещалась двухспальная кровать с грудой пуховиков и больших и маленьких подушек, стоял ярко вычищенный большой медный таз с висевшим над ним таким же рукомойником. Мавра Алексеевна сама подала гостям чистые полотенца с расшитыми красным узором концами.

– Вы крючки-то у платьев, милушки, расстегните, да так и оставайтесь, а то что за радость в подпругах сидеть. У нас попросту, никто не взыщет, – говорила она. – Будьте как дома.

– Что вы, что вы! Да мы и дома никогда в расстегнутых платьях не сидим, – отвечала Котомцева, улыбаясь.

– Нет, ведь я к тому, что там у вас корсеты да бланжетки разные, а мы сейчас ужинать будем, так куда трудно кушать во всей этой сбруе-то. Давай-ка, Дашенька, я расстегну.

– Нет, нет. Этого мы не будем делать, – сказала Даша.

– Да ведь с дороги. С дороги-то тяжко. Жениха ежели церемонишься, так вот я платок дам. Платок сверху накинешь, и чудесно будет. Никто и не заметит.

Расстегивать платья дамы, однако, наотрез отказались.

Вскоре гости сидели в столовой за столом. На столе стояли бутылки с наливками, графин квасу, разные сорта водок. Миша поместился рядом с невестой, Котомцев сел бок о бок со стариком Подседовым. Котомцеву Мавра Алексеевна посадила с собой рядом. Подседов налил себе и своему соседу водки и предлагал маринованных грибов на закуску. Мавра Алексеевна приставала к Даше и Котомцевой, чтобы те выпили наливки, и когда те отказывались, говорила:

– Нельзя, нельзя… С дороги непременно надо. С дороги и непьющие вкушают. И я с вами выпью, а потом солененьким закусим. Кушайте. Миша! Да что ж ты словно какой пришибленный сидишь и не угощаешь невесту, – обратилась она к сыну.

– Она, маменька, не любит хмельного.

– Мало ли что не любит! С дороги следует. С дороги для живота пользительно.

Даша пригубила из рюмки.

– Всю, всю… Нельзя так. Полную налили, чтобы полным домом жить, полную и выпить надо… – не унималась Мавра Алексеевна. – Вон сестрица выкушала, и вам следует.

– Выпейте. Потешьте маменьку, иначе она не отстанет, – шепнул Миша Даше.

Даша улыбнулась и выпила.

– Ну, вот и отлично. А то что это: из актеров, и не пьют! У нас и по купечеству, да дамы и девицы пьют, не стесняются. Ну, а теперь солененьким… ешь, голубушка, Дашенька, икорку-то. С икорки потом пьется таково хорошо, а у нас квас отличный домашний, да после ужина и самовар велим поставить.

Стол был постный. По купеческому обычаю, подали сначала холодное – заливного судака с хреном. Опять угощение.

– Да что вы, гости дорогие, мало взяли! – приставала Мавра Алексеевна. – Так у нас не делается. Берите больше. Миша! Подкладывай невесте-то! Что ж ты идолом сидишь! Кушай, Дашенька, кушай. Что за малоежка такая! Солененьким еле окрупенилась, над судаком уперлась. Или еда наша не нравится?

– Очень нравится, Мавра Алексеевна, но я уже довольно съела.

– Потешьте маменьку, скушайте еще, – шепнул Даше Миша.

Даша взяла на вилку кусок судака.

– Вот так, вот так… – проговорила Мавра Алексеевна. – А то словно канарейка поклевала. Вот из-за того-то и тоненькая, из-за того-то и тела нет, что мало кушаешь.

После судака была подана грибная лапша, после лапши окуни жареные и, наконец, клюквенный кисель с медовой сытой. Баба-прислуга, подававшая кушанье, просила брать больше и кланялась, приставала при каждом блюде Мавра Алексеевна, вскакивала из-за стола и сама подкладывала на тарелки, упрашивал и Миша невесту не пренебрегать просьбой маменьки. На гостей в полуотворенную дверь из кухни заглядывали головы приказчиков и рабочих Подседовых.

– Ох, малоежки, малоежки!.. – качала головой Мавра Алексеевна. – Страх и подумать-то, сколько скушали. Воробей больше склюет, право слово. А уж невеста дорогая, так меньше всякой маленькой пичужки поклевала. Ну, да авось за чаем пастилки яблочной позоблит. Пастилку-то любишь, милушка?

– Все люблю, но сыта по горло, – отвечала Даша.

– Ох, да с чего сытой-то быть! Нет, уж видно, наша еда не по вкусу гостям. Вы скажите, гости дорогие, что вы любите, того я и велю завтра постряпать. Селяночку из соленой рыбки не любите ли? Вот я завтра и закажу стряпухе к обеду. Или ушки прикажете? Да вот у нас завтра день-то не базарный, так живой рыбы, пожалуй, и не найдешь. Оладушков с патокой не велите ли испечь? – приставала Мавра Алексеевна.

– Все будем кушать, все, не беспокойтесь только для нас, – сказал Котомцев.

Все встали из-за ужина и благодарили хозяев, но только что прислуга убрала со стола после ужина посуду, как загремели чайным прибором, и появился громадный самовар. Мавра Алексеевна тащила две тарелки – одну с пастилой, другую с кедровыми орехами – и говорила Даше:

– Орешков-то уж наверное пощелкаешь, милушка. Все девушки орешки лущить любят. А то, может быть, семечек подсолнечных прикажешь?

XXXII

Котомцевых и Дашу поместили Подседовы во флигеле. Флигель этот хотя и стоял на том же дворе, где дом Подседовых, но находился от него на расстоянии почти четверти версты, так как двор был длинный и проходной и выходил на две улицы. Тут были и постройки, и фруктовый сад со спящими под снегом фруктовыми деревьями, закутанными в солому, и оканчивался дровяным, лесным и кирпичным складом, который уже выходил на другую улицу. Котомцевым и Даше были отведены две комнаты во втором этаже над конторой склада. Помещение было хоть плохонькое, с заледенелыми от мороза окнами, но чистенькое, оклеенное даже новыми обоями. Мебель была невзрачная, старого красного дерева, тяжелая, но зато постели поражали своей чистотой и обилием пуховиков и подушек. Рядом с ними жил приказчик с женой и парой ребят, очевидно вытесненный на время из комнат, отданных гостям.

В помещение это после ужина проводил гостей Миша и долго еще сидел у них, строя планы своей будущей женатой жизни.

– А скучать будете, Дарья Ивановна, по театре, так ведь лесничиха-то и нотариус около нас, – говорил он. – Они всегда готовы играть. Сейчас это любительский спектакль, и в мыловаренном заводе закатим в лучшем виде представление в пользу нашего Гусятниковского училища. Потом уж папенька дозволит, потом уж я уговорю его.

– Я вот думаю, что мне-то с женой не устроить ли здесь что-нибудь на святках с помощью лесничихи и нотариуса, – сказал Котомцев.

– Да конечно же, устройте пару спектаклей, но мы уж будем у вас в виде публики, – подхватил Миша.

– То-то, думаю устроить. Авось хоть что-нибудь очистится.

– И хорошо очистится. На святках отлично очистится. На святках у нас на мыловаренный завод поедут прямо из-за того, чтобы прокатиться. На святках у нас любят кататься. И мещане катаются, и купцы, и образованная публика.

– Да, да. Непременно завтра сделаю визит лесничихе и ее мужу и переговорю с ними.

И зажили Котомцевы и Даша во флигеле на лесном дворе Подседовых в ожидании свадьбы. Свадьба была назначена сейчас после Крещения, и прожить до нее приходилось недели три. Гостям прислуживала приказчичья стряпуха. Каждое утро втаскивала она в помещение гостей громадный ярко вычищенный самовар красной меди и гремела чашками. От Подседовых работник приносил целый ворох разных булок и булочек, и, наконец, являлся Миша поздравить с добрым утром невесту и Котомцевых. Перед обедом, то есть часов в двенадцать, заглядывал старик Подседов, возвращавшийся после обхода своих торговых заведений. Не снимая с себя чуйку на лисьих бедерках, он присаживался на стул и спрашивал Дашу:

– Ну что, невестушка будущая, не скучаешь у нас?

– Зачем же скучать-то? – отвечала Даша. – Мы с сестрой целые дни в работе. То то пошить надо, то другое.

– Видел, видел я, что рукодельница. Показывал мне Мишутка, какое ты ему полотенце с расшитыми концами подарила. Хвалю.

– Это полотенце я еще летом вышивала.

– Все-таки рукодельница, все-таки сама… Ну, одевайтесь да приходите к нам обедать, – заканчивал он, вставая, и уходил к себе.

Гости шли обедать, и опять начиналось угощение, опять все члены семьи приставали к гостям, чтобы они ели больше, накладывали им кушанья по два раза на тарелки, стыдили их, что они отказываются, называли спесивыми.

Старуха Подседова заходила во флигель к гостям большей частью после обеда, выспавшись дома, и непременно при этом приносила что-нибудь из лакомства: пастилы, медовую коврижку, варенья, а то и краюшку домашнего пирога с вареньем. Лишь только Мавра Алексеевна входила к гостям, как тотчас же словно из земли вырастала приказчицкая стряпуха и спрашивала:

– Самоварчик?

– Ставь, ставь… Как же… Без этого нельзя… Затем я и пришла, чтоб у гостей чайку попить, – отвечала Мавра Алексеевна, садилась и вытаскивала из карманов постный сахар, карамельки, миндаль, фисташки. – Вот, позоблите, гости дорогие. С чайком-то оно куда хорошо!

Втаскивался в комнату громадный самовар, и начиналось чаепитие.

Сам старик Подседов, встав от послеобеденного сна, дома чаю не пил, а отправлялся опять в обход по своим торговым заведениям и пил уже чай в одном из своих трактиров, которых у него в Гусятникове было три.

Напившись у гостей чаю, Мавра Алексеевна целовалась со всеми и уходила обратно к себе, говоря:

– К ужину-то, голубушки, приходите пораньше. Что вам тут-то зря сидеть! Пораньше придете, так перед ужином-то успеем еще чайку попить.

– Да уж во что пить-то, – улыбалась Котомцева.

– И, милушка, для питья всегда место найдется. Чай – не хмельное, а тепленьким куда как пораспариться приятно. Приходите, приходите пораньше. Дашеньку-то мне уж в особенности очень хочется распоить и раскормить к свадебке.

И так жизнь шла день за день. В субботу и накануне каждого праздника топили на дворе баню и звали гостей париться. В воскресенье и праздники предлагали лошадь, чтобы ехать к обедне.

Котомцевы на другой же день после приезда съездили к лесничихе… Лесничего не было дома, он был в отъезде, но лесничиха приняла гостей с распростертыми объятиями и не знала, где посадить.

– Какое счастье Дашеньке-то привалило! Человек-то какой прекрасный! – восклицала она. – Одно – сероваты немножко, ну, да молодая, образованная невестка войдет в дом, так многое своим влиянием может перестроить.

– Ну, мне кажется, что их не перестроишь. Приветливые они, ласковые, гостеприимные, но совсем старого леса, а старый лес ломать трудно.

На предложение Котомцева поставить на святках спектаклик или два лесничиха откликнулась с готовностью.

– Отлично, отлично! – заговорила она. – У нас, кстати, и любителей прибавилось. К нам приехал новый землемер – и оба с женой актеры-любители. У нас уж о спектакле был даже разговор. Надо только печки переправить на заводе, чтоб можно было хорошенько залу-то вытопить, а то ведь, верите, в сильные морозы так просто играть невозможно. В уборной нужно также чугунку поставить. Ну да муж мой вернется, так он все устроит. Репетиции будут у нас в квартире.

Уходя от лесничихи, Котомцев говорил жене:

– Хоть что-нибудь заработаем, а то ведь после свадьбы Даши нам и выехать будет отсюда не с чем. А уж занимать на выезд у Подседовых куда как не хочется! И так уже теперь сколько времени на их счет живем.

Котомцева поморщилась и отвечала мужу:

– Не на их счет, а на счет Даши. Какую она им жертву-то приносит, выходя замуж за их сына! Трудно ей будет жить у них, трудно. Ведь это будет для нее совершенно новая жизнь, нисколько не похожая на прежнюю жизнь, жизнь улитки, жизнь птицы в золотой клетке.

– Добрые, радушные люди… – попробовал возразить муж.

– Да добротою-то и радушием они ее и замучают, – закончила Котомцева.

XXXIII

Приближалось Рождество, а с ним вместе и день свадьбы Даши. К свадьбе шли у Подседовых усиленные приготовления. В доме отделывали две комнаты для будущих новобрачных: оклеивали новыми яркими обоями, разрисовывали птицами и цветами потолки. Прибыла из Москвы мягкая мебель для будуара, обитая темно-розовой шелковой материей, зеркальный шкаф, туалетный столик, умывальник с мраморной доской, розовый фонарик и лампы. Доморощенный гусятниковский обойщик делал альков для двух кроватей. Миша привел Дашу в ее будущий уголок и спрашивал ее, нравится ли все это.

– Пестро и ярко как-то, ежели говорить правду, – сказала она.

– Ничего-с. Пусть и наша жизнь будет яркая, – отвечал Миша.

Котомцев и лесничиха с мужем хлопотали о спектакле, который хотели поставить на святках. Узнал об этом старик Подседов и стал коситься.

– Опять игру затеваете в мыловаренном заводе? – спросил он за обедом Котомцевых.

– Думаем парочку спектаклей устроить… – проговорил Котомцев.

– Охота!

– Да ведь без Даши, Иван Филиппович.

– Еще бы с Дашей-то! Понимаю. А только брось. Никакого толку у нас здесь не выйдет. Не такое место.

– А вот говорят, что на праздниках можно взять сборы. Хочется попробовать что-нибудь заработать, Иван Филиппович, себе на отъезд.

– Из кармана заработаете, это верно, – проговорил старик и умолк, но вечером перед ужином пришел к Котомцевым и опять начал о спектаклях: – Слышишь… Брось ты эту театральную игру у нас в Гусятникове, пренебреги, оставь… – обратился он к Котомцеву, присаживаясь на стул. – Я нарочно зашел, чтобы сказать тебе об этом. Наплюй, пока у нас живешь. Неловко мне. Право слово, неловко. Разговора не оберешься. Скажут: «Вот сродственников невесты допускает театры играть и все эдакое»… Я уж и то рассказываю, что со всей этой игрой вы покончили, а тут опять… Цыганить станут, пронесут. Ну, что за охота под цыганство меня подводить!

Котомцев посмотрел удивленными глазами на Подседова и отвечал:

– Не с чем выехать нам будет из Гусятникова, если я и жена что-нибудь не заработаем.

– Ну, вот… Дам на выезд.

– Да ведь это опять будет взаймы, опять от вас, а я хотел бы заработать.

– Зарабатывай уж другим чем-нибудь, а не театрами. Понимаешь ты, надо, чтобы все это было забыто, чтоб разговора не было. А заработать надо, так вот поезжай завтра вместо Мишутки на Поберез, шестьдесят верст это отсюда. Там у меня заготовка дровяная, лес теперь рубят и в реку на сплав возят. Свезешь приказчику к празднику для расчета с рабочими пятьсот рублев, проверишь у него книжки. Мишутка расскажет, как проверять. Проверишь и вернешься к нам. А за это тебе пятьдесят рублев. Вот и заработка.

Котомцев колебался. Старик поднялся с места, ласково и заискивающе взглянул в лицо Котомцева, похлопал его по плечу и произнес:

– Поезжай. Потешь старика… Уважь… Наиграетесь еще в других городах-то. Чего тут! Брось пока эту театральщину.

Котомцеву пришлось согласиться.

Наутро он сходил к лесничихе и объявил ей и ее мужу об этом.

– Давление… Большое давление… Серы, неотесанны… Ничего не поделаешь, – отвечала лесничиха. – А только напрасно согласились. Надо было их приучать ко всему этому, просвещать. Через это и Даше жилось бы легче потом, ежели бы вы старика переломили.

– Ну, Бог с ним! – махнул рукой Котомцев.

– Значит, теперь из актеров-то да в приказчики на лесную заготовку?

– Не дразните уж. Оставьте. Все-таки заработка.

– Да оно и лучше, что так устроилось, – сказал лесничий. – Играть в такие морозы в мыловаренном заводе – прямо нарываться на болезнь. Я ездил вчера и смотрел помещение. Никоим образом нельзя его приспособить для игры в морозы. Щели в стенах, печи развалились, двери не затворяются.

Котомцев взял у Подседовых тулуп, валенки и, снабженный деньгами, уехал на дровяную заготовку, откуда вернулся накануне Рождества вечером. У Подседовых он застал всю квартиру, наполненную кухонным чадом. Запекали окорок ветчины, жарили гуся, варили поросят на заливное. Старик Подседов, встретив его, обнял и поцеловал.

– Ну, вот спасибо, что потешил старика. И мне хорошо, и тебе хорошо, – говорил он. – Мне службу сослужил, себе деньги заработал. На вот… Получай пятьдесят рублей.

И он, приняв от него отчет расходам по поездке, вручил ему пять новых красненьких бумажек.

– Да ведь вся эта работа моя не стоит пятидесяти рублей, Иван Филиппович, – сказал старику Котомцев.

– Мое дело – стоит или не стоит. А за услугу спасибо. На святках еще что-нибудь поручу сделать по нашему лесному делу – и дам еще полсотни. Вот и будет тебе с женой на выезд.

Наступило Рождество. Утром часов в шесть все в доме Подседовых отправились в церковь к ранней обедне. Котомцевы и Даша не хотели ехать, но старики Подседовы уговорили их.

– Нет, уж вы поезжайте… Как же это в Рождество-то да не быть у обедни? Неловко. Осудят. Нас здесь все знают. Будут искать невесту, а невесты-то и нет. Мало ли что могут подумать! Разговору не оберешься. Уж пусть хоть Даша-то едет, ежели сами не поедете. Мы приготовили для вас сани. Пожалуйста… Ей нужно рядом с женихом стоять… – упрашивала старуха Подседова. – Оденься, милушка, показистее и поезжай. Нам всегда большой почет в церкви в Рождество и в Пасху. Для нас место приготовляют за решеткой, – обратилась она к Даше.

– Да хорошо, хорошо, ежели это непременно нужно. Я поеду с удовольствием, – отвечала Даша. – Немножко рано в шесть часов вставать – вот я из-за чего.

– Да уж понатужься, милушка.

– Следует, следует… – заговорил старик Подседов. – У нас такие порядки. Когда же и показать невесту, как не в Рождество! И вы поезжайте, – сказал он Котомцевым. – Все-таки она будет при сестре и при зяте. Мишутка при нас, а она при вас.

– Извольте, Иван Филиппович. Непременно поедем.

– Да, да… Поезжайте. А вернемся домой – все вместе разговляться будем. Придут к нам христославы со звездами, певчая братия, священники.

И Котомцевы были у ранней обедни вместе с Подседовыми. Все стояли за решеткой, против алтаря. Дашу поставили рядом с Мишей. Гусятниковские купеческие дамы с особенным любопытством разглядывали Дашу. Даше слышалось, как говорили про нее:

– Из актерок… Искали, искали Подседовы сыну невесту по купечеству-то, чванились, рылись, рылись, и вдруг верхним концом да и вниз – и актерку подцепили. Убили бобра, нечего сказать! Говорили: красавица – за красоту берет. Какая же это красавица!

– Миленькая… – возразил кто-то.

– Миленькая да голенькая, так что в ней! Нет, этакую не стоило брать, чтобы от себя приданое ей делать. Тоже ведь и мараль… Из актерок берет. Дурак Мишка, совсем дурак!

Разумеется, до Даши долетали только отдельные слова этих речей, но общий смысл говора понять было нетрудно.