Текст книги "Странствующая труппа"

IV

Когда Котомцев вернулся к себе домой, в гостиницу, где остановилась вся труппа, было уже темно. В коридоре горели лампы. Сосед их по гостинице, акробат-немец атлетического телосложения, с подстриженными усами, со стиснутой в зубах сигарой и в кожаной куртке, пользуясь длиной коридора, заставлял своих двух маленьких мальчишек-акробатов делать с разбега прыжки и кувыркаться в воздухе через голову, что мальчишки и исполняли с самым недовольным видом. Один из них, который был поменьше, даже плакал. Оба они были в одном нижнем белье и без сапог, в чулках. У стены стоял коридорный лакей с салфеткой под мышкой и таращил заспанные глаза, смотря, как мальчишки кувыркаются. Когда Котомцев поравнялся с усатым акробатом, тот подал ему руку и, не выпуская сигары изо рта, сказал:

– Добрый вечер, коллега… А мы тут маленьки проба…

Котомцев только улыбнулся, ничего не отвечал и прошел к себе в номер. Там его уже ждали. Была в сборе вся труппа, кроме Суслова, шушукался в уголке с Дашей Миша Подседов, и сидел маленький подслеповатый блондинчик в очень потертом пиджаке, в пенсне и с длинными волосами. На столе стоял потухший самовар и помещалась чайная посуда с остатками чая.

– Ну, наконец-то! – заговорили актеры. – А мы тебя ждем не дождемся, чтоб обедать. Все животы подвело. Чтобы дешевле выходило, сговорились все вместе обедать, назначили время в три часа, а ты не являешься.

– Да ведь, вот, все эти проклятые визиты, – отвечал Котомцев. – И какой это злой дух выдумал, что антрепренер или заведывающий труппой должен непременно обегать все городское начальство и всех влиятельных людей в городе!

– Да вовсе и не злой дух, а просто брюхо, которое всегда ходит за хлебом, – отвечал Днепровский и, указывая на подслеповатого блондинчика, прибавил: – Вот позволь тебя познакомить, Анатолий… Семен Яковлевич Лукачев… пишет в здешней газете.

Блондинчик протянул Котомцеву руку и прибавил:

– Фельетонист и театральный рецензент «Краснопузырского листка объявлений». Прошу любить и жаловать.

– Нас прошу любить и жаловать, – отвечал Котомцев.

– Ну, что? Как? Где побывал? – спросила мужа Котомцева.

– Да почти что у всех. Был у исправника, был у городского головы, был у мирового, у председателя клуба, у старшины клуба и здешнего мецената купца Кубышкина. На вас он, между прочим, мне жаловался, – обратился Котомцев к Лукачеву.

– Ах, это насчет петушиных-то боев? Да ведь это известный петушатник. Не правда ли, как нос задирает и какого о себе высокого мнения? А ведь, говорят, когда-то за стойкой целовальником в кабаке стоял. У нашего редактора были?

– Нет, не был. Да ведь когда же?

– Напрасно. Сходите. Это он у нас любит. Иначе ведь мне нельзя будет и рекламы вам делать. Он возьмет да сам жука и подпустит. Я вот сейчас говорил уже вашей супруге, какой он у нас. Съездите.

– Непременно, непременно съезжу.

– Вы сегодня же вечером, после обеда, съездите. А то бы он чего в завтрашнем номере не подпустил. У нас и фокусник был с визитом, и акробаты были. Фокусник даже у него на квартире фокусы показывал – вот оттого он его и хвалит.

– Хорошо, хорошо.

– Когда же у нас спектакль, Анатолий? – спросила Котомцева жена.

– Во вторник. Ни в субботу, ни в понедельник не советуют. Воскресенье снято фокусником и акробатами, и уже расклеены афиши.

– Что ставим?

– Вот тут-то и запятая. Пьес из купеческого быта не советуют ставить, драм тоже. Все в один голос говорят, что здесь только веселые пьесы могут иметь успех. А что мы поставим веселое? «Роковой шаг» думаю поставить. Костюмы у тебя теперь в порядке. Потом водевиль «Что имеем, не храним» можно сыграть.

– Это, значит, Матрену-то Марковну мне играть. Ну, какая я старуха! Я ведь на гранд-дам поехала, – проговорила Безымянцева и пыхнула папиросой.

– Зачем же вам-то непременно? Настасья Викуловна сыграет, – проговорил Котомцев, кивая на сожительницу Днепровского Гулину.

– Ах, нет, нет! Я боюсь таких больших ролей, – отвечала Гулина.

– Надо же вам когда-нибудь привыкать играть и большие роли.

– Помилуйте, да ведь Матрена Марковна – ответственная роль.

– И ответственную сыграете. А то где же я возьму другую актрису? В товариществе нельзя отказываться. Вы – Матрену Марковну, Суслов – вашего мужа, Петухова – Днепровский.

– Любимая моя роль… – подхватил Днепровский. – Так вот и уговорите Настасью Викуловну Матрену Марковну сыграть. Ведь она же с нами на роли комических старух поехала.

– Да, но не на такие… – опять вставила Гулина.

– Сыграет, – сказал Днепровский и махнул Гулиной рукой, чтобы та замолчала.

– Софью – Даша, – продолжал Котомцев. – Живописца этого самого Александра… Любовник должен быть. Вот любовника у нас совсем нет! – вздохнул Котомцев. – Тысячу раз вспоминаешь гусятниковского нотариуса… Хоть и плохо, а все-таки он нам заменял любовника. Делать нечего, Александра придется мне сыграть. Послушайте, милейший, – обратился он к Лукачеву, – нет ли у вас здесь каких-нибудь любителей? Наша труппа такая маленькая, что очень бы было приятно сойтись с какими-нибудь любителями. Вот, например, на роли молодых людей. Я жду актера на эти роли, писал уже ему в Петербург, но он требует денег на дорогу, а мы в очень и очень тонких обстоятельствах.

– Любители есть-с, как не быть, но они, знаете, привыкли в благородных спектаклях… – отвечал Лукачев.

Котомцев плюнул.

– Фу ты, пропасть! Да что это все у вас «благородные» да «благородные»! Какие же мы-то спектакли играем? Подлые, что ли? – воскликнул он. – Исправник давеча тоже вывез, что его дочь играет только в «благородных» спектаклях.

– Нет, я к тому, что будут стесняться с настоящими актерами. Мужчины-то, впрочем, пожалуй… А вот женщины… Знаете, ведь всех на свой аршин не переделаешь.

– Да нам на первых порах актрис и не надо. Давайте актеров.

– Я, пожалуй, к вашим услугам. Я комик… Ежели пьяного, то в лучшем виде…

– Это все прекрасно, но нам на роли молодых людей надо.

– Я поищу-с… Вот разве кто из учителей… Да нет, с настоящими актерами не станут играть. Побоятся начальства. Вот разве сын аптекаря… Он при отце… Но поляк, и говорит с польским акцентом. Впрочем, он у исправничихи в спектакле играл.

– Давайте хоть с польским акцентом. Одевается хорошо?

– Франт.

– Ну, вот и давайте его.

– Послушайте! Да что же вы секретаря-то полицейского управления Мошкина забыли! – крикнул из угла комнаты Миша Подседов. – Ведь уж он согласился, и надо только вам для него у исправника позволение выхлопотать.

– Ну вот… Лучше уж с поляком-аптекарем сойтись, а то исправник опять заговорит о благородных спектаклях.

– Да и не дозволит, – прибавил Лукачев.

В номер вошел коридорный и спросил:

– Прикажете обедать подавать?

– Да, да… скорей… Алчем и жаждем.

– Прикажете всем поставить приборы?

– Да, всем. Сколько нас? Суслова нет. С гостем девять человек. Но мы уговорились с хозяином, чтобы хватало на всех, а платить только за шесть обедов. Да водки бутылку захвати.

– Водки побольше. Принеси полторы бутылки – кричал Днепровский вслед удаляющемуся коридорному.

V

Коридорный сдвинул столы, покрыл скатертями, поставил приборы и подал водку и суп. Сели обедать. Мужчины накинулись на водку и закусывали говядиной из супа. Миша Подседов спросил для дам бутылку мадеры.

– Мишенька, остерегитесь кутить, – удерживала его Котомцева. – Ведь вы теперь не под родительским кровом, а на чужбине, и деньги могут очень и очень понадобиться.

– Ничего… Я знаю… Оставьте… – отвечал Подседов и показал глазами на Лукачева, давая знать, чтобы при Лукачеве не говорили об его, Подседова, бегстве из родительского дома. – Пропечатать может меня, – шепнул он потом Котомцевой.

Водка и вино развязали языки. Дамы стали спрашивать про театр, про сцену.

– После гусятниковского театра здешний театр не оставляет желать ничего лучшего. Приличная зала в клубе и в глубине ее сцена с занавесом, с декорациями, с лампами, – отвечал Котомцев. – Правда, все это в миниатюре, но прилично. Ни мебели на сцену, ни стульев в залу не придется на стороне клянчить.

– Луна даже есть… – подсказал Лукачев. – Когда исправничиха ставила спектакль, аптекарь отличную луну сделал, и было очень похоже.

– Все прилично. Только бы сборы были, – прибавил Днепровский. – Я тоже был, осматривал. Даже пестрый ковер на сцене.

– Этот ковер для акробатов, и они его, я думаю, не дадут, – проговорил Лукачев.

– А как в клубе водка дешева! За пятачок вот этакую большую рюмку дали! – показал Днепровский.

– Ну, тебе бы только водка… – махнула рукой Гулина. – Молчи уж лучше.

– Удивляюсь, как смел с вас взять буфетчик и пятачок-то… – сказал Лукачев.

– А что?

– Да как же… Ведь вы своими спектаклями будете к нему публику сгонять, барыш давать. Акробаты даже выговорили себе, чтоб он им на сцену каждое представление дюжину бутылок пива присылал.

– Котомцев… Так надо и нам выговорить, – сказал Безымянцев.

– Непременно выговорите. Чай, полбутылки водки, десяток бутербродов и хоть полдюжины пива. Фокусник бутылку русского шампанского для фокусов два раза требовал и ни копейки не платил. Это мне отлично известно. Чего вам буфетчика-то жалеть! Ведь вам и самим придется множество даровых билетов раздать.

– А сколько? – поинтересовался Котомцев у Лукачева.

– Старшинам клуба придется, я думаю, весь второй ряд отдать.

– Да что вы!

– Верно, верно. Четверо старшин, пятый председатель, и все с женами.

– Позвольте… Но ведь клуб же с нас будет брать за зало по тридцати рублей от спектакля. Ведь мы не даром залу получаем.

– Все равно. Тот же буфетчик у вас пару стульев для жены и дочери попросит, и вы не можете ему отказать.

– Но за что же буфетчику-то?

– Не дадите – он все равно жену и дочь даром в театр проведет. Потом полицейские стулья. Это уж правило.

– Ну, это мы знаем. Это само собой.

– Нам в редакцию. Неужто вы с нас будете деньги брать? Редактору я вам советую в первом ряду три кресла послать.

– Три? Зачем же три-то? – спросили все в один голос.

– Сам он, жена и сын. Ну, ваш покорный слуга со своей бабой сядет, где придется.

– Вы женаты? – спросила Безымянцева.

– То есть… как вам сказать… – отвечал Лукачев и замялся.

– Ну, знаю, знаю… – махнула та рукой.

Котомцев задумчиво почесал пальцем подбородок.

– Зальце-то невелико, – сказал он. – Всего двенадцать рядов стульев, кажется.

– Четырнадцать. Тут зало на двести человек. Билетов двадцать пять смело придется вам на каждый спектакль даром раздавать. В типографии у вас попросят. Ведь афиши-то будете печатать.

– Да… Но ведь печатать-то мы будем за деньги.

– Э, батенька, не жалейте! Все равно ведь полных сборов не будете брать.

– Отчего вы так думаете?

– До сих пор еще никто не брал.

В половине обеда пришел Суслов. Он был уже, как говорится, на втором взводе.

– Где это ты пропадаешь? – встретил его вопросом Котомцев.

– Как где? С публикой знакомлюсь. Я сейчас с таким восьмипудовым купцом знакомство свел, что получил от него заказ, чтобы ему на каждый спектакль два кресла первого ряда присылать.

– Кто такой? – поинтересовался Лукачев.

– Курносов.

– Полиевкт Степаныч Курносов? Да, да… Вот этот вас всех мадерой и жженкой запоит. Одно только – буен во хмелю. Страшный безобразник. Он у нас, как напьется, – сейчас на улице фонарные столбы с корнем выворачивает. А жена у него образованная. Из гувернанток. За красоту он на ней женился. Второй уж год ждем, что сбежит, – нет, не сбегает… – рассказывал Лукачев и прибавил: – У него четыре лавки в Гостином. Всем торгует. Есть и шелковые товары, есть и вина, и сигары, и канцелярские принадлежности. Чай, сахар, духи, керосин, лампы – все у него можно получить.

– И вот я сейчас взял у него на пробу из винного отделения… Получайте…

Суслов вынул из кармана пальто бутылку коньяку и поставил ее на стол.

– Купил или стяжал? – спросил его Днепровский.

– Ну вот… Стану я ему деньги платить! Должен за честь считать, что так-то взял. Вы знаете, господа, Иволгин здесь, – объявил Суслов.

– Какой Иволгин? – спросил Котомцев.

– Антошка Иволгин, с которым мы вместе служили в Екатеринославе.

– Любовничек-то этот? Белобрысенький такой?

– Вот-вот…

– Зачем же он сюда приехал?

– В тонких… Затем и приехал… К дяде на хлеба приехал… Дядя у него, оказывается, здесь портной. Заявляет, что выходило ему два места на юг – одно в полтораста рублей, а другое в сто восемьдесят, но не поехал из-за гонора, потому что привык на трехстах рублях в месяц служить.

– Как он кстати здесь. Надо будет с ним сойтиться. У нас только любовника-то и не хватает, – сказал Котомцев.

– Я говорил ему. Придет. Сегодня же вечером придет. Но, кажется, у него насчет костюмов-то того… В порыжелой бархатной визитке с чужого плеча щеголяет и пальтишко худое на свином визге…

– Ну вот. Сам же ты говоришь, что у него дядя портной. Сошьет…

– Ну, это еще старуха надвое сказала. Дядя-то, кажется, чуть ли не на рогатину его принял, вместо широкого-то гостеприимства. Антошка Иволгин поговаривает уж о переезде в гостиницу. Спрашивал меня, нельзя ли вместе со мной в номере поместиться. Но я, господа, в гостинице жить не буду. Меня купец Курносов к себе жить зовет и комнату мне дает, – торжественно заявил Суслов.

Днепровский хлопнул себя по колену и воскликнул:

– То есть это удивительное дело! Везде себе приятелей найдет.

– А то зевать, что ли? Гм… Мы тоже сами с усами. Однако, господа, вот что… Я принес бутылку коньяку, а вы требуйте самовар. Пунш пить будем.

– Коридорный! Самовар приготовь! – закричал Днепровский.

VI

За чаем начали составлять афишу. Котомцев торопился это сделать, чтобы снести ее в типографию, а оттуда зайти с визитом к редактору местной газетки. Котомцев, играющий главную роль в «Роковом шаге», поставил себя на афишу и в водевиле «Что имеем, не храним», как вдруг вошел Иволгин. Это был среднего роста блондин, лет под сорок, худой, с помятым желтым лицом и редкими волосами. Пальто на нем было, действительно, как выражался Суслов, подбито «свиным визгом», но уже вместо порыжелого бархатного пиджака с чужого плеча одет он был в приличную черную визитку. На шее его красовался темно-коричневый галстук с красными крапинками, и в галстук была воткнута булавка с маленьким черепом из слоновой кости. Очевидно, идя к товарищам, он прифрантился. Войдя в номер, он даже снимал лайковые перчатки с широким швом. Расцеловавшись, по актерской привычке, с Котомцевым и поцеловав ручки у Котомцевой и Даши, он тотчас же отрекомендовался всем остальным присутствующим, которых он не знал, и сел на освобожденный для него Подседовым стул.

– Сама судьба тебя с нами сводит, Антон… – начал Котомцев и запнулся. – Вот уж по отчеству-то как, я забыл… – прибавил он.

– Никитич… – подсказал Иволгин.

– Да… Антон Никитич… Ведь ты без места. Хочешь к нам в товарищество? У нас только любовника-то и не хватает.

– Да ведь ты любовник…

– Ну какой же я любовник? Я играю Льва Краснова, Анания Яковлева, Лира, Гамлета…

– Гамлета-то и я играю…

– Ты? – удивленно воскликнул Котомцев.

– Я. Что ж тут удивительного? Я в Коренной на ярмарке в прошлом году играл Гамлета. И с большим успехом играл.

– Нет, так… Я тебя знавал актером больше на вторые роли.

– Было, да прошло. Посмотрел бы теперь, как я Уриэля Акосту играю!

– Ну, все равно. Гамлета и Акосту здесь не придется играть, потому что костюмов нет. Хочешь к нам в товарищескую труппу?

– А как марки? Это зависит от условий.

– У нас все поровну получают – по одному паю, и только я, как распорядитель труппы, два…

– Гм… – замялся Иволгин. – Реноме можно уронить. Ты знаешь актерское реноме! Я сейчас могу ехать в Чернилинск на сто восемьдесят рублей в месяц, стоит только телеграфировать: «Высылайте на дорогу», но боюсь потерять реноме и вот решил отдыхать. Кроме того, полубенефис дают. Но я меньше трехсот не получал.

– Больше мы не можем предложить. Так уж поехали на таких условиях…

– А мне не можно согласиться, – развел руками Иволгин.

– Да полно тебе ломаться-то! – хлопнул его по плечу Суслов. – Ведь уж голодно и холодно. Видим. Сами мы не от радости в товарищество сошлись. В Гусятникове-то до приезда сюда мы какое горе мыкали! Страсть… Здесь тоже особенной радости не предвидится. Тут и акробаты, и фокусники куски отрывают, а ты хочешь товарищей прижать.

– Никого я прижимать не хочу. Я просто требую должное должному.

– Да ежели у нас все только по одному паю имеют.

– А как у вас насчет бенефисов? – спросил Иволгин.

– Номинальный бери, пожалуй.

– Что мне номинальный! Дайте хоть половинку.

– Чудак-человек! Да ежели мы не условились.

– Ну, теперь условьтесь. Ведь вы здесь все в сборе. Может быть, труппа и согласится?

– Нет, нет! Зачем же мы будем нарушать свои правила? Номинальные бенефисы мы, может быть, будем брать, а так зачем же… – заговорили актеры и актрисы.

– Право, я не могу без бенефиса…

– Призы за билеты на номинальный бенефис, ежели будут, можешь брать себе – это мы не воспретим, – сказал Котомцев.

– Ах, господа, господа! Я в Самодурске триста рублей в месяц получал… – проговорил Иволгин.

– Да получал ли? – спросил Днепровский.

– Антрепренер сбежал. Это точно… но я недополучил всего каких-нибудь рублей двести пятьдесят.

– Да, поди, недоиграли недели четыре.

– Нет, две. Но так как это было перед самой Масленой, то мы сейчас же составили товарищество и на Масленой брали сборы.

– Да соглашайся же, Антошка, черт тебя побери! Ведь все равно здесь сидишь на бобах и без дела. Ну, выйдет тебе ангажемент куда-нибудь, и поезжай служить. Ведь мы тебя не в кабалу берем. Все у нас на честном слове.

Иволгин помолчал и сделал гримасу.

– Да пожалуй… если на таких условиях, – сказал он. – Только, Котомцев… Прошу меня ролями не обижать. Я первые роли играю.

– Ладно, ладно. Ведь я фатов совсем не играю… Все фаты твои.

– Мне чтоб и Уриэля Акосту сыграть.

– Да говорят тебе, у нас костюмов нет.

– Ну, какие там костюмы! Для Уриэля у меня есть костюм, а остальные как-нибудь своими средствами… Тут пустяки… Дамы из чего-нибудь сошьют, перешьют.

– Не обещаю, Антон Никитич, не обещаю. Да у меня и экземпляра пьесы нет.

– У меня есть. Я дам. Непременно надо Уриэля Акосту поставить. Эта пьеса нам сборы даст.

– Ну, здесь не еврейский город. Эту пьесу любят в еврейских городах. А вот в роли живописца Александра в водевиле «Что имеем, не храним» я тебя сейчас на афишу поставлю. Наверное, уж играл когда-нибудь?

– Играл-то играл, но какая же это дебютная роль!

– Но зачем же тебе непременно дебютная роль? Потом себя покажешь.

– Я привык с треском…

– Эх, Антоша, не заливай! Ну, к чему это? Зачем? – опять хлопнул по его плечу Суслов. – Ведь здесь все свои, а я и Котомцев знаем тебя вдоль и поперек…

– Ничего ты не знаешь. В Бобруйске я получил серебряный лавровый венок.

– А ну-ка покажи…

– Понятно, он заложен… Но все-таки… Впрочем, я могу тебе показать рецензию. Там сказано. Венок почти в фунт весу… Я там громадный успех имел. Дамы меня просто на руках носили. Жена одного учителя чуть-чуть не сбежала со мной…

– Чуть-чуть, брат, не считается.

– Да и сбежала… В вагоне уж сидела. Одних бриллиантов было при ней тысячи на полторы… Да муж спохватился. Прибежал на станцию… Вбежал в вагон… Вытащил ее из вагона… Целый скандал… Право слово, бриллиантов на полторы тысячи…

– У жены учителя, да бриллиантов на полторы тысячи! Свежо предание, а верится с трудом! – пожал плечами Днепровский.

– Она у него из купеческой семьи.

– Так по рукам?.. – еще раз спросил Иволгина Котомцев. – Ты поступаешь к нам в товарищество на тех условиях, что я сказал, и я ставлю тебя сейчас на афишу в роли Александра.

– А какая главная пьеса у вас?

– «Роковой шаг».

– Видишь, себе-то какую роль берешь! Ну, хорошо, хорошо.

– Давай всем руку.

– Вот моя рука.

Иволгин подходил к актерам и актрисам и протягивал руку.

– Нашего полку прибыло, стало быть. Вот и отлично, – сказал Котомцев. – Ну, вы сидите тут, а я сейчас с афишкой в типографию… – прибавил он, вставая с места, и стал одеваться.

Поднялся и Лукачев.

– И я с вами, Анатолий Евграфыч, – проговорил он. – К нашему редактору после типографии зайдете?

– Да, да…

– Вот и отлично. Тогда мне будет можно и рекламировать вас.

Котомцев и Лукачев отправились.

VII

Типография «Краснопузырского листка объявлений»» помещалась в доме редактора-издателя листка, купца Макара Денисовича Уховертова. Типография находилась во дворе, во флигеле, а в лицевом доме, во втором этаже, жил сам Уховертов с семейством. Кроме издания «Листка», Уховертов занимался и торговлей. В нижнем этаже его дома был его магазин канцелярских принадлежностей, в котором также продавались учебники и благовонные товары и помещалась библиотека и кабинет для чтения. Сдав в типографии афишу для напечатания и заказав билеты для спектакля, Котомцев в сопровождении Лукачева отправился с визитом к Уховертову. Вход был со двора.

– Погодите немножко… Нет ли тут на лестнице собаки. Как бы не бросилась, – проговорил Лукачев и вошел на лестницу первый.

Большой сизый дог, действительно, лежал на половике на верхней площадке лестницы у самой двери.

– Тубо, Трезор… Тубо… Свои… – погладил Лукачев собаку, взял ее за ошейник и сказал Котомцеву: – Проходите. Не тронет. Пес не злой, а только глупый… Кидается – ну и пугает. Из-за чего война с Кубышкиным-то загорелась? Задушил этот Трезор у Кубышкина трех племенных кур. Кубышкин на нашего Макара Денисыча к мировому… Мировой оштрафовал нашего на пять рублей да присудил отдать три рубля за кур. Дело до съезда доходило. Съезд утвердил. И вот теперь мы донимаем Кубышкина петушиными боями, галкой. Какое он имеет право петушьи бои?.. Петушьи бои запрещены по закону… – рассказывал Лукачев и прибавил: – Да и дрянь человек этот Кубышкин. Гордец… Даже на поклоны не отвечает.

В прихожую выбежала молоденькая горничная.

– Дома Макар Денисыч? – спросил ее Лукачев.

– У себя в кабинете. Пожалуйте.

– Доложите, милая, что актер Котомцев… – попросил Котомцев.

Горничная ввела их в пестро убранную гостиную с плющом на окнах. Гостиная была освещена лампой под ярко-красным абажуром. Вскоре в гостиную вышел редактор в домашнем пиджаке и в рубашке с косым шитым воротом, выглядывающим из-за жилета. Это был коренастый мужчина лет за пятьдесят, с красным лицом, носом луковицей, лысый и с полуседой подстриженной бородой.

– А! Добро пожаловать! – заговорил он, протягивая руки к Котомцеву и не давая ему отрекомендоваться. – Прошу покорно… Слышал, что приехали, печатаю даже рекламы о вашем приезде, а еще до сих пор не имел удовольствия видеть вас у себя. Господин Котомцев? – спросил он.

– Точно так… Анатолий Евграфыч Котомцев, – отвечал Котомцев.

– Прошу покорно в кабинет.

Кабинет был угловой, имел четыре окна, и все подоконники в нем были уставлены бутылками и четвертными бутылями с настойками. У одного из окон помещался письменный стол, горела лампа на столе, лежали торговые книги и большие счеты с крупными костяшками. Тут же помещалась стопочка нумеров «Краснопузырского листка».

– Прошу покорно на диван. От окон-то у меня немножко дует, – приглашал Уховертов Котомцева. – Вы смотрите, отчего я бутыли на окнах держу? – продолжал он. – Хоть и холодно теперь, а утром и днем все-таки бывает солнце. Солнце же производит на настойку всегда особое действие. Никакие печурки и теплые лежанки не заставляют водку так настаиваться, как солнце. А настойками, батенька, я славлюсь. В целом мире вы не найдете такого ассортимента настоек, как у меня.

– У Макара Денисыча только на кирпиче нет настойки, а то на чем угодно есть, – вставил фразочку Лукачев и подобострастно улыбнулся.

Он сидел в уголке, на кончике стула, как-то весь съежившись. Очевидно, редактор держал его в черном теле. Котомцев вспомнил, что при встрече Уховертов Лукачеву даже и руки не подал. И в самом деле, при словах Лукачева Уховертов бросил в его сторону строгий взгляд и произнес:

– Ты, однако, глупости-то не говори. Да-с… – продолжал он. – Есть у меня настойки и наливки даже на облепихе и на мамуре… Знаете, северные ягоды такие есть. Есть на заре, на зверобое, на всевозможных древесных почках… Да что! Всех названий и не перечтешь. По каталогу… У меня есть каталог им… По каталогу шестьдесят семь сортов…

– Да… Это большая коллекция, – сказал Котомцев.

– Вот милости просим как-нибудь в понедельник вечером. В понедельник у меня журфикс. Тогда и попробуем. Да, батенька, не чаял я, что вы меня будете так игнорировать. Три дня как уже приехали, и ко мне ни ногой… – сказал Уховертов.

– Да ведь хлопоты… – оправдывался Котомцев. – Все в хлопотах по спектаклям…

– Однако у мерзавца Кубышкина были, у исправника были, у мирового были, у председателя клуба были, а мне это, как хотите, обидно. В хлопотах-то ваших и мы вам помогли бы… Поверьте, что без нас здесь, батенька, даже ничего и не устроится. Вон акробаты… Приехали в Краснопузырск – первым делом ко мне с визитом. А фокусник так в прошлый понедельник у меня на квартире даже и представление для меня и моих гостей давал. Да-с… Надеюсь, что и вы в понедельник вечером пожалуете со всей труппой и прочтете и пропоете, кто что может. Я, знаете, это очень люблю, когда у меня музыкально-литературные вечера… Кроме того, это даст вам и некоторый тон… У меня по понедельникам бывает наша интеллигенция…

– В понедельник вечером, накануне спектакля, мы хотели репетицию… – начал было Котомцев.

– Репетицию вы можете и днем сделать. А впрочем, как хотите… Насильно мил не будешь… – обидчиво произнес Уховертов.

Котомцев подумал и сказал:

– Хорошо… Я постараюсь.

– А вы постараетесь, так и мы постараемся.

Начались расспросы, когда первый спектакль, что ставят. Котомцев сказал.

– «Роковой шаг», «Роковой шаг»… – твердил Уховертов. – Это ведь не Островского?

– Что вы, помилуйте. Кареева.

– Кареева, Кареева. Не слыхал такого. Ну, что ж, наверное, и объявление о спектакле у нас в «Листке» поставите?

– Я заказал афиши у вас в типографии.

– Афиши само собой, а объявление само собой… Ведь это, в сущности, пятнадцать – восемнадцать рублей, а очень помогает.

– Денежные-то обстоятельства труппы очень плохи. Мы совсем в тонких… – начал было Котомцев.

– Мы в долг вам поверим, а потом после спектакля получим, – перебил его Уховертов.

– Пожалуй…

– Лукачев! Ты сдал в типографию анонс об их спектакле во вторник?

– Нет еще, Макар Денисыч.

– Ну, так распиши получше и сдай… Да хорошенько…

– Слушаю-с. Так я сейчас…

Лукачев поднялся и вышел из кабинета. Поднялся и Котомцев и стал прощаться. Уховертов жал ему руку и говорил:

– Вы нас будете поддерживать, а мы вас – вот и будет отлично. Объявление я с афиши возьму.

– Будьте добры, – отвечал Котомцев.

– Билетики, надеюсь, на спектакль пришлете? – спрашивал Уховертов, провожая его в прихожую.

– Всенепременно.

– Вы штук шесть пришлите. Положим, что у меня только я, жена да сын, но я хочу послать сестре с мужем и еще кой-кому… Пришлите семь…

– Извольте.

– Вы на прессу не жалейте. Пресса всегда вам поможет, – утешал Котомцева Уховертов и спросил: – Так в понедельник вечером у меня?

– Да, да… Мое почтение.

Котомцев удалился.