Текст книги "Странствующая труппа"

XXVIII

Наступил вторник, день первого представления в трактире Подковкина. Все актеры примирились с мыслью, что они будут «ломаться» в трактире, примирилась даже Даша, которая вначале особенно упрямилась решиться танцевать перед трактирной публикой, но не примирилась ее сестра Татьяна Ивановна Котомцева, хотя и дала мужу согласие на участие. Горько и обидно было ей думать, как это она будет потешать своим чтением пьяных завсегдатаев «заведения» Подковкина. Она старалась выкинуть это из головы, но думы сами лезли ей в голову, причем что-то кололо ей в сердце, и какая-то судорога сжимала горло. «Тешить трактирную публику» она считала для себя сильным унижением, и когда накануне, в понедельник, легла спать, долго не могла заснуть и тихо плакала. Вспоминалась ей ее прежняя жизнь, детство, отрочество, юность. Видит она своего отца, полного, рыхлого, добродушного человека, отставного военного, служившего, впрочем, мировым судьей в том уезде, где было их поместье и усадьба, в которой они жили. Вспоминает свою мать, урожденную баронессу Шлунг, очень кичившуюся своим происхождением и часто рассказывавшую при случае свою древнюю родословную. Отец Котомцевой, Иван Васильевич Культяпин, был хотя и небогатым помещиком в уезде, но его все любили и уважали. В Иванов день, летом, в день ангела его, к ним в дом съезжались все окрестные помещики, все земские власти, и приезжал сам уездный предводитель дворянства князь Лужский. Это она помнит, когда она была еще маленькой девочкой и когда она уже была отдана в институт и на летние каникулы ее брали в деревню. Помнит она и рождение сестры своей Даши, старше которой она, Татьяна Котомцева, на двенадцать лет. Помнит она и скоропостижную смерть отца от паралича сердца. Случилось это зимой, когда она была в институте. Мать прислала ей письмо на имя начальницы института. Начальница объявила ей о смерти отца с предосторожностями, боясь испугать ее. Сначала сказала, что отец опасно болен, потом, что на его спасение надежды нет, наконец, что он уже умер, и при этом уже передала ей письмо матери. В письме мать подробно сообщала ей о смерти отца, о его погребении и какие лица именно находились при похоронах. Князь Лужский и граф Траубенфельд фигурировали в письме в трех-четырех местах. Смерть отца случилась за два года до окончания Котомцевой курса в институте. Помнит также Котомцева, как мать сообщала ей о продаже их поместья и усадьбы за долги отца; помнит, как ее мать переселилась на жительство в Петербург. По выходе из института Татьяна Котомцева переехала к матери на Пески, и ее очень поразила убогая квартира, в которой им пришлось жить. В деревне у них были и повар, и лакей, и кучер, и горничная, и нянька, здесь же им служила всего только одна прислуга, кривая кухарка Степанида. Даше тогда минуло только семь лет. К обеду стряпали только одно блюдо, вторым блюдом были чай или кофе с булками. Во всем была видна нужда, недостаток. Чтоб переодеть Таню из институтского платья в свое, матери ее пришлось заложить серебряные ложки, шубу и другие ценные вещи. По выходе Тани из института мать ее тотчас же заговорила, что Тане нужно искать место гувернантки. Просили об этом начальницу института, публиковали в газетах, но места не было. Наконец графиня Траубенфельд, косвенно покровительствовавшая Тане и ее матери, нашла ей место гувернантки. Тане вышло место в отъезд, в провинцию – и вот она отправилась. В гувернантках ей пришлось жить у вице-губернатора в губернском городе. Жена вице-губернатора, страстная любительница играть на сцене, устраивала любительские благотворительные спектакли, гувернантке Тане предложили также принять участие в спектаклях – и вот начало ее актерской карьеры. Режиссировать любительскими спектаклями приглашался молодой актер Котомцев из местной труппы. Красивый, статный, он очень нравился вице-губернаторше, а ему нравилась гувернантка Таня. Тане он вскружил голову. У Котомцева и у Тани дело дошло до поцелуев за кулисами. Вице-губернаторша это подметила и тотчас же отказала Тане от места. Котомцев сейчас же не пожелал режиссировать любительскими спектаклями и до отыскания нового места в гувернантки пристроил Таню на маленькие роли в ту труппу, в которой сам служил. Из театральной труппы она уж так и не поступила никуда в гувернантки. Актрису никто не хотел брать к своим детям, к тому же в городе говорили, что она «живет» с Котомцевым. Да это было и на самом деле. Он увлек ее, но вскоре прикрыл эту связь законным браком. Таня не испрашивала у матери соглашения на брак с Котомцевым и только после своей свадьбы уведомила мать, что она вышла замуж за актера. На письмо ее мать не прислала никакого ответа.

Так прошло лет пять. Котомцевы скитались из города в город, служили у театральных антрепренеров то на севере, то на юге, наконец на летний сезон они не получили ангажемента, и судьба забросила их в Петербург. Здесь Таня бросилась отыскивать мать и нашла ее больною и еще в большей бедности, как оставила. Даша училась в гимназии на средства графини Траубенфельд. Болезнь матери Тани была неизлечимая. Она страдала отеком ног, водянкой, и, по словам доктора, дни ее были сочтены. Это и она сама чувствовала. Она примирилась с Таней и просила ее не оставлять Дашу. Таня обещала. Мать в конце лета умерла, графиня Траубенфельд была в это время за границей на морских купаньях – и вот Даша, девочкой по тринадцатому году, очутилась на руках Котомцевых. Котомцевы вскоре получили ангажемент в один из городов внутренних губерний и уехали из Петербурга.

В провинциальном городе, где Котомцевы играли, Даше пришлось поучиться еще одну зиму в гимназии на средства сестры, но переезд Котомцевых в новую труппу, в новый город помешал учению Даши, и с гимназиею нужно было покончить. Четырнадцатилетнею девочкой Даша уже исполняла роли мальчиков на сцене, играла пажей, участвовала в дивертисментах, танцуя русскую пляску или качучу, и, переезжая с сестрой и зятем из города в город, постепенно приучалась и к более ответственным ролям.

«Трактир, трактир…» – повторяла мысленно Татьяна Ивановна Котомцева, ложась спать накануне представления в трактире и вспоминая, что слово «трактир» у них в институте употреблялось не иначе как синоним чего-то грязного, развратного. И вдруг в этом-то трактире ей придется завтра забавлять полупьяную публику! Она вздрогнула и повела плечами. Какие-то мурашки пробежали у ней по спине и по всему телу.

Она легла на постель за занавеской и начала тихо плакать. Муж ее укладывался спать на диване в другой половине комнаты.

– Что ты будешь завтра читать, Таня, на литературномузыкальном вечере? – спросил он ее. – Смотри, ведь серьезного ничего не стоит выбирать для завтрашней публики.

– Ах, оставь ты меня, Христа ради! Дай покой… – был ответ.

– Ты, кажется, плачешь, Танюша? Напрасно. Плюнь ты на все на это. Вот уедем в понедельник, и все пойдет как по маслу.

На этот раз Котомцева ничего не ответила.

Заснула она, однако, не скоро. Послышалось храпение мужа, а она все еще не спала. Сердце билось усиленно, колотило в виски. Часы за стеной пробили два, и только в третьем часу на нее спустился благодетельный сон и успокоил ее.

XXIX

Наступил вторник, день, когда актеры должны были читать и петь в трактире у Подковкина. Музыкально-литературный вечер Подковкин решил начать попозднее, часов в восемь, а то и в половине девятого, когда в рядах успеют запереть лавки, но публика начала уже собираться часов с семи и занимала столики в зале перед эстрадой. Женщин было, впрочем, очень мало, да и то только купеческие и мещанские жены в повязках и длинных серьгах. Дам из местной интеллигенции совсем почти не явилось на вечер. Сидела только повивальная бабка с учителем и под звуки трактирного органа, наигрывавшего марш, попивала пиво, да был кассир с железнодорожной станции с женой. Головихи не было, не было жены начальника станции, не было и лесничихи. Лесничий приехал в трактир, о жене отозвался нездоровьем, сидел в актерской уборной вместе с актерами и актрисами и пил чай, попыхивая трубкой. Из мужчин не было ни мирового, ни акцизного.

Был девятый час в начале, актеры и актрисы давно уже были одеты и ждали, чтобы начинать программу, но Подковкин все еще медлил начинать, говоря: «Пусть понаберутся поплотнее», и жаловался на малочисленность публики.

– Даровое представление даю, – плакался он перед лесничим. – Думал, что народу наберется в трактире ступа непротолченная, а ежели посчитать, то и четырех десятков ртов нет. Да еще жалуются, зачем по двугривенному за сохранение платья беру. Некоторые лезли в шубах, чтоб за вешалку не платить, я не впустил – и поворотили оглобли назад. Вот одры-то! Да и пришли-то которые, то по бутылке пива на троих потребовали, да и сидят над ней. А ведь у меня все рассчитано на торговлю в буфете.

– Разопьются еще… Погодите… – утешал его нотариус.

– Где распиться, коли уж в самом начале сквалыжничают! – вздыхал Подковкин. – Бутылку пива на троих! Черти! А ведь я вон актерам-то уж выложил тридцать пять рубликов, – кивнул он на Котомцева и его жену, пивших чай с бутербродами, – да еще пои и корми их во все время вечера. Когда это все окупить!

Заслыша эти слова, Котомцева покраснела.

– Анатолий! Заплатим ему за чай! Он, вон, чаем и бутербродами попрекает, – сказала она мужу.

– Это еще с какой стати? – отвечал тот. – Чай и ужин у нас условлены… Начинать, что ли, Артемий Кузьмич? – обратился он к хозяину трактира.

– Начинать!.. А где публика-то? Надо, чтобы публика пособралась. Мещанский староста со своей молодухой хотел быть, а его нет. Ни одного лесопромышленника нет. У себя дома ужинают, черти, чтоб сюда уж прийти и даже порции селянки не заказать. Ох, дьяволы!

– Получил ты с него деньги? – спросила Котомцева мужа.

– Вчера еще получил и поделил на всю нашу братию. Да и велики ли деньги-то? Всего тринадцать рублей. Десять рублей я еще в воскресенье взял, двенадцать рублей мы были должны за номера, но они насмарку пошли.

– Стало быть, у тебя опять ни копейки? – понизила она голос.

– Рубль есть.

– На какие же деньги мы поедем в Краснопузырск?

– Да вот на те, что получим за воскресенье.

– Тридцать пять рублей? Но ведь этого же мало на дорогу! – чуть не воскликнула она.

– Конечно же, мало, нам здесь полнедели жить еще, но ты не беспокойся… мы все равно уедем отсюда в понедельник.

– Как? На что?

– Заложимся, но уедем.

– Боже мой, боже мой! Вот несчастье-то! Унизились до представления в трактире, и все-таки должны закладывать гардероб, чтобы выехать из проклятого гнезда.

– Да что ж ты поделаешь! Но ты не горюй… Гардероба твоего мы не заложим. Я заложу костюм Гамлета.

– Что ты все со своим костюмом Гамлета носишься! За него еле пять рублей дадут.

– У Суслова денег возьмем. У него есть деньги. Рублей сорок есть… Он вчера опять с купцов на биллиарде выиграл. Ты, Танюша, успокойся, главное – успокойся. Все уладится, даю тебе слово. Нехорошо перед началом представления волноваться, – успокаивал Котомцев жену.

– Какое это представление в кабаке!

– Господин хозяин! Можно нам начинать?

– Да уж начинайте, что ли! Пусть только орган кончит играть. А только, господа актеры, вы уж, пожалуйста, подольше как-нибудь размазывайте, чтобы нам по крайности до часу ночи протянуть. Ей-ей, ведь надо выручить мне свои деньги, – отвечал Подковкин.

– Днепровский начинает первым номером. Где Днепровский? – искал Котомцев глазами резонера, но его в комнате не было.

– Днепровский в зале. Он с купцами-телятниками коньяк с лимонадом пьет. Там и Суслов сидит, – отвечал кто-то.

– Ах, народ! Перед самым началом исполнения и выходят в публику! Вадим Семеныч, не в службу, а в дружбу: скажите Днепровскому, чтобы он начинал свой номер, а я тем временем звонок дам, – обратился Котомцев к лесничему.

Тот побежал в залу. Орган кончил играть. Котомцев зазвонил.

– Не надо ли что-нибудь помочь? – предложил Котомцеву свои услуги нотариус.

– Нет… Что ж тут помогать! Благодарю вас.

В отворенную дверь слышался голос Днепровского, читавшего стихотворение.

Даша сидела в коротенькой юбочке и в трико, закутанная в плед, и позвякивала кастаньетками. Около нее помещалась Гулина и говорила:

– А Миши Подседова нет до сих пор. Вот он, влюбленный-то! Испугался, что у него в долг попросили.

– Конечно же, ему совестно; но у него нет денег, иначе бы он дал, – отвечала Даша.

– Какое нет! Нет, так всегда мог бы занять у кого-нибудь. Велики ли деньги сто рублей! У четверых по четвертной бумажке перехватил бы – вот и сто рублей.

– Я и сестра даже только семьдесят рублей просили.

– Ну, вот видишь! За актрисами ухаживать любят, и хотят на коробках монпансье выезжать. А чуть случилась нужда – и в сторону.

– Обещался даже букет мне сегодня поднести, но я уж отговорила его, сказала, что трактир не место для этого. Саврасик он, совсем саврасик, но недурной мальчик.

– Или уж и ты в него врезалась? – спросила Гулина.

– Ну вот! С какой стати? – сказала Даша.

– Ну, то-то. Не стоит он любви. Даже и внимания не стоит. Сначала я тебе говорила, чтобы ты его в руки забирала, а теперь после того, как он даже в семидесяти рублях отказал – прямо скажу: не стоит его ласкать, не стоит и разговаривать с ним. Плюнь.

Днепровский кончил читать и появился в уборной. Сзади его раздались жиденькие апплодисменты. Какой-то пьяный голос крикнул: «Днепровского!», но Днепровский не вышел на зов.

– И что они, мерзавцы, за эстраду сделали! – говорил он, морщась. – Чуть с ноги на ногу переступишь – скрипит как немазаная телега. Совсем читать невозможно. Сделаешь даже жест рукой – и то: скрип, скрип.

– Боже мой! Как же я танцевать-то буду? – ужаснулась Даша.

– А вот с аккомпанементом скрипа.

– Анатолий Еграфович, голубчик, нельзя ли как-нибудь убрать эту эстраду? – обратилась она к Котомцеву.

– Как же ее теперь уберешь при публике! Нельзя. И наконец, сами же вы – ты и Таня – просили устроить эту эстраду или решетку.

– Да ведь мы просили не скрипучую, а то что же это такое! Ведь это невозможно.

– Полно… Брось… Ну, что тут, скрипучая или нескрипучая? Все равно срамиться, – раздраженно заметила ей сестра.

– Таня! Оставь… Не расстраивай ее! – мигал жене Котомцев, зазвонил в колокольчик и крикнул: – Господа! Второй номер! Софья Андреевна! Ваш второй номер.

– Готова… – отвечала Безымянцева, потушила папироску, оправила на себе платье и пошла читать стихотворение.

XXX

Исполнение программы литературно-музыкального вечера продолжалось. Пропел куплеты Безымянцев под аккомпанемент тапера Каца на пианино, прочел стихотворение Котомцев. Стихи публика слушала вяло и разговаривала, мешая чтению. Во время чтения Котомцев даже остановился и произнес «тсс», но кто-то из публики ему крикнул:

– Какую вы имеете собственную праву на нас шикать! Мы за свои деньги…

Очередь читать дошла до Котомцевой. Хозяин трактира был тут же в уборной.

– Пожалуйста, барынька, что-нибудь посмешнее, – сказал он ей при выходе на эстраду.

Она презрительно на него покосилась и не сказала ни слова. Лесничий и нотариус выбежали из уборной в залу и приняли ее аплодисментами. Читала она стихотворение «Убогая и нарядная», Некрасова, и тоже без успеха. Аплодировали опять-таки только лесничий да нотариус. Подковкин, слушавший из дверей уборной, встретил ее упреком:

– Здесь нельзя, матушка, без коленца… Здесь надо повеселее… Здесь не театр…

На этот раз Котомцева не вытерпела и крикнула на него:

– Да вы с ума сошли!

– Зачем же мне с ума-то сходить? Я дело говорю. Ведь вы не знаете, что значит наша публика, а я знаю. Я хозяин.

Она слезливо заморгала глазами. Котомцев вскинулся на Подковкина.

– Пожалуйста, уж вы, милейший, не мешайтесь в программу… – сказал он ему.

– Вот те здравствуй! Отчего же не мешаться-то? Я деньги плачу, – отвечал Подковкин и тут же обратился к Суслову, настраивавшему гитару и приготовлявшемуся к выходу: – Распотешь хоть ты, брат, публику.

– Да уж удружу. Только смотри, брат, за это обязан бутылку мадеры выставить, – сказал Суслов и вышел на эстраду.

Он был в красной русской рубашке, в высоких сапогах и пел «Тройку» с аккомпанементом гитары. От залихватской песни его публика пришла в восторг. Застучали ножами, вилками, стаканами, хлопали в ладоши, кричали, требовали повторения. Он повторил. Аплодисменты и восторги еще больше. Начались вызовы. Суслов выходил и раскланивался. Кто-то подскочил к самой эстраде и поднес ему на подносе рюмку коньяку.

– Спасибо, – сказал Суслов и выпил, утершись рукавом рубахи.

– Браво! Браво! – раздавалось в публике.

При появлении Суслова в уборной Подковкин обнял его и поцеловал:

– Вот это актер! Вот это настоящий актер! – говорил он. – Дай Бог тебе здоровья, Егорушка. Удружил.

– Ставь обещанную бутылку мадеры.

– В лучшем виде поставлю и сам с тобой выпью. Прислужающий! Мадеры…

К Суслову подскочил Котомцев:

– Зачем ты, Егор, пил на эстраде? Ну что ты из себя шута горохового корчишь!

– С волками жить – по-волчьи выть, – был ответ.

– Но ведь после этого осмелятся и другим всякое пойло подносить.

Котомцев не ошибся. Нечто подобное вышло с Дашей Левиной. Пришла очередь ей выходить на эстраду. Она чуть не плакала.

– Голубчики… Встаньте около эстрады, покараульте меня… Я боюсь, право, боюсь… Вдруг что-нибудь… – упрашивала она нотариуса, лесничего и сына головы.

– Успокойтесь, успокойтесь… Ничего не допустим, – отвечали они и, выйдя в зало, поместились по бокам эстрады.

Кац заиграл на пианино качучу. Постукивая кастаньетами, Даша выскочила на эстраду и начала танец.

– Браво! – раздались голоса и аплодисменты.

Эстрада скрипела при каждом движении Даши Левиной, но публика мало обращала на это внимания и все время аплодировала, хлопая в ладоши в такт под музыку. Даша кончила танец и поклонилась. Публика заревела от восторга. Какой-то кудрявый купец подскочил к эстраде и протягивал Даше тарелку с яблоками. Даша попятилась и не брала. Кудрявого купца схватили за руки лесничий и нотариус.

– Почтенный, почтенный… Так в концертах не делается, – заговорили они.

– Отчего? Я от чистого сердца барышне.

– И от чистого сердца не надо. Берите ваши яблоки и садитесь на место.

– Вот так канделябр! Учтивость не хотят принять… – проговорил сконфуженный купец, но тут же нашелся и прибавил: – А дозвольте опрос сделать, что вы такое: ейные отец, брат, кум, сват? Мы очень чудесно знаем, что вы господин нотариус, а ты сын головы Васька Мелетьев.

– Как ты меня смеешь Васькой называть, корявая морда! – закричал сын головы.

Вышел скандал. Оба лезли друг на друга. Прибежал хозяин и начал их успокаивать Публика вызывала Дашу, кричала «бис», но Даша больше не выходила. Котомцев позвонил в колокольчик и объявил публике, что первое отделение программы кончилось. Перепуганная Даша тряслась всем телом и раздраженно говорила:

– Подлецы… Мерзавцы… С тарелкой яблок лезут… Летучие поцелуи посылают. Ручкой мне делают…

– Да неужели ручкой делали? – спрашивал нотариус.

– Как же, как же… Не только ручкой делали, но даже один на сердце свое указывал, хлопал себя по галстуку и манил к себе за стол выпить. Ведь здесь не сцена, ведь близко, ведь я все вижу.

Котомцев набросился на Суслова.

– Ну, что? Не говорил ли я тебе, что после тебя и другим исполнителям будут всякую гадость подносить? Суслов, мол, выпил, стало быть, можно и другим, – говорил он.

Суслов был пьян и улыбался.

– Позволь… Да какая же тут гадость? Яблоки, а не гадость, – отвечал он. – Что такое яблоки? А она не будь плоха, да и взяла бы их. Вот они нам закусывать мадеру и пригодились бы.

– Дурак! – резко выговорил Котомцев.

– Ты больно умен. Эх, брат, погоди! Прочванишься. Мало тебе, что ты и так без подметок ходишь? При нашей бедности, да этакие нежности… Совсем уж, брат, не подходит.

К Даше подошел Подковкин с жестянкой карамели, похлопал Дашу по плечу и сказал:

– Мерси, барышня, мерси… Отлично… Вот за это вам сладенького… Позабавьте зубки от безделья.

Даша вышибла у него из рук жестянку. Подковкин стоял в недоумении и покачивал головой.

– Ой-ой-ой, какая шершавая! За что же это так?..

Сожительница Днепровского Гулина подняла жестянку и сказала:

– Простите уж вы ее, господин хозяин… Она сегодня очень раздражена… Очень уж ее ваши пьяные обидели. Но мы возьмем ваше угощение. Спасибо вам. Можно?

– Берите, берите, но я хотел барышне, за то, что она распотешила публику. Ой-ой, какая сердитая! Такая молоденькая и такая сердитая! – прибавил он, ткнул Дашу слегка пальцем в плечо и отошел от нее, крутя головой.