Текст книги "Странствующая труппа"

Часть вторая

I

Котомцев переступил порог нарядной гостиной с пунцовой мебелью и золотой багетной отделкой по стенам. У рояля стоял хозяин дома – купец Максим Дорофеич Кубышкин – благообразный, средней полноты мужчина лет сорока пяти-шести, с подстриженной русой бородой, в пиджачной темненькой парочке нараспашку, что давало возможность видеть массивную золотую цепь на жилете.

– Артист Анатолий Евграфович Котомцев, – отрекомендовался Котомцев. – Прошу любить и жаловать.

Он был во фраке, в белом галстуке, в светлой перчатке на левой руке и со складной шляпой.

– Очень рад… – сказал хозяин. – Слышал и читал про вас, что приехали. У нас тут есть в Краснопузырске «Листок объявлений», паршивенький, правда, так вот в нем. Прошу покорно садиться. Вчера изволили приехать?

– Нет, третьего дня.

– И здесь-то наврали, черти! А сегодня напечатано: «Вчера прибыла в наш город драматическая труппа артистов под управлением Котомцева». Прежде, когда в этом «Листке объявлений» статеек не было, а только одни объявления, так лучше он был, а теперь только врут. Месяц тому назад вдруг напечатали, что у меня на дворе происходят по воскресеньям петушиные бои, а никаких и боев у меня нет. Народу после обедни нахлынуло к дому страсть, заглядывают в калитку, лезут на двор. Пришлось разгонять. Встречает меня исправник – мы с ним приятели… «Послушай, – говорит, – Максим Дорофеич, ты это прекрати». – «Да ничего, – говорю, – Нил Иваныч, подобного у меня нет». А это тут у нас такой писулька Лукачев есть. Из мещан он!.. Служил на лесных заготовках кой у кого – прогнан за пьянство. Ярыга… Исправник говорит: «Я, – говорит, – призывал Лукачева, он с божбой уверяет, что сам видел петушиный бой». – «Очень может быть, – говорю, – он и видел, как у меня на дворе петухи дрались, потому кур у меня в хозяйстве много; но я-то тут при чем?» Потом вдруг неделю тому назад опять известие: «Во дворе дома Кубышкина живет ученая галка. Как только кухарка направляется через двор в ледник – сейчас эта галка слетает с чердака и садится ей на плечо». Позвольте… Зачем это? А меня спрашивают про галку, смеются. Приятно разве это?

– И опять ничего подобного нет? – спросил Котомцев, улыбаясь.

– Есть. Приучила кухарка галку, действительно. Подняла она ее птенчиком в саду, когда та из гнезда выпала, и воспитала, – отвечал Кубышкин. – Но позвольте… к чему это? Кому это интересно? Ведь это просто, чтобы известное в городе лицо на смех поднять.

– Действительно, неинтересно.

– А вот у нас любят. Придешь в клуб – сейчас расспросы: какая галка? Как? Что? Попробовал бы он исправника осмеять или даже инспектора прогимназии! А вот купца можно. Вы из Гусятникова приехали? – спросил он Котомцева.

– Из Гусятникова.

– Ну, хоть это-то не соврали в «Листке». Поди, там дела-то плохи были?

– Ужасно плохи. Насилу мы выехать могли.

– Ну да. Что уж вы хотите от посада! Серый народ… Это место не для спектаклей. В клубе думаете играть?

– В клубе. Уж вы, пожалуйста, поддержите своим посещением, – привстал Котомцев и поклонился.

– Всенепременно. Я всех поддерживаю. Вот недавно там у нас фокусник давал два представления и шпаги глотал – хорошо взял, полный зал был. Акробаты тут тоже на днях представляли… Мужчины и женщины в трико… Отлично… Мы были… Теперь, кажется, они хотят вместе соединиться – фокусник и акробаты… чтобы пополам…

– Да… Трудно будет нам… – вздохнул Котомцев. – Публика должна будет поделиться.

– Вы когда же первый спектакль дать думаете?

– Хотели в воскресенье, но воскресенье занято вот этими акробатами и фокусником. Придется уж в понедельник…

– Ох, какой тяжелый день! Что это вы? Да и сейчас же после акробатов, так как же два-то дня подряд… Публика ведь все одна и та же…

– Ну, во вторник…

– А что поставите?

– Пьесу Островского «Грех да беда на кого не живет».

– Пьесу Островского? Ведь это купцы… Ох, батюшка! – вздохнул Кубышкин и покрутил головой.

– А что же? – спросил Котомцев. – Великолепная драма…

– Купцы, купцы и купцы… Все насмешка над серыми купцами. А купцы нынче вовсе уж не так серы. Вы посмотрите вот, как я живу. А я тоже купец… Хлебом, овсом торгую. Вот у меня и бронза, и хорошие зеркала… Рояль нынче от Шрёдера из Петербурга выписал. Вот у меня и ампирчик… Смотрите, какие канделябры… У графа Борищева в усадьбе купил. И всему этому я цену знаю. Вот и часы Луисез… Дочь увертюру из «Карла Смелого» на рояле играет. А вы все хотите насмешку и насмешку над купцами.

– Позвольте… Да ведь в драме «Грех да беда» нет насмешки. Там муж убивает жену…

– Знаю я… Все равно купцы и купцы. А здесь в Краснопузырске вы только от купцов и можете сыты быть. Вот мой свояк купец Поликарпов… У него два крахмальных завода в уезде и два винокуренных, фосфоритный завод… Гувернантку-француженку при детях держит. Отчего, например, не поставить пьесу «Ришелье»? Лет десять тому назад я ее в Петербурге видел.

– У нас труппа мала. Наконец, эта пьеса постановочная, – отвечал Котомцев.

– Да… Вот это разве… Ну, тогда что-нибудь другое… Не бейте вы сразу по носу купцам. Мало ли есть пьес! Да вот недавно у нас исправничиха устраивала любительский спектакль, и даже моя дочь у ней играла. «От преступления к преступлению» давали. Весело, хорошо, никому из купцов не обидно.

– Ежели «От преступления к преступлению» недавно шло, то нельзя же его опять ставить, – сказал Котомцев.

– Да не это, а что-нибудь вроде этого.

– Хорошо. Мы подумаем. «Роковой шаг» можно поставить.

– Вот, вот… Купцов в пьесе нет?

– Нет.

– Ну и жарьте, благословясь. Ведь уж устарели эти купцы серые. Ежели бы вы их мещанами звали – ну, туда-сюда. Между мещан много еще серого невежества, а уж купец, да к тому же еще потомственный почетный гражданин, давно уж отполировался. Да вот я, например… Я без всяких предрассудков отпускаю дочь играть в театр. Вы посмотрите на мою квартиру – я исправнику нашему нос утер. Не угодно ли? – предлагал Кубышкин, указывая на следующую комнату.

Котомцев поднялся со стула. Кубышкин повел его по квартире.

– Вот кабинет мой… Вот стол для журналов и газет. Восемь журналов и газет выписываю. Вот шкапчик Буль. Настоящий Буль… Вот часы с курантами… Письменного стола такого из губернии-то ни у кого нет. Пожалуйте в спальную… Жены нет… За закупками с дочерью уехала. Вот-с… Умывальник мраморный с педалью… Фонарик… Столик Маркетри… И даже купеческой двухспальной кровати нет. Столовая в русском стиле. А я купец. Где же тут серость? А вот, ежели на чердак вам подняться, то там у меня сделана светелка для сына – в прогимназии учится – и даже телескоп стоит, чтобы учиться ему небесные планеты рассматривать. Убедились? – улыбнулся Кубышкин.

– Благодарю вас. И позвольте откланяться… – сказал Котомцев, тоже улыбаясь.

Кубышкин вышел его проводить в прихожую.

– А пьесу из купеческого быта в первый спектакль не советую ставить, – еще раз проговорил он.

– Приму к сведению.

Котомцев снова поклонился и вышел из прихожей.

II

Было около трех часов дня, когда Котомцев вышел от Кубышкина. Лишь только он сделал несколько шагов, как из-за угла улицы выскочил Миша Подседов в нарядной бараньей чуечке и в такой же шапочке скуфейкой.

– А я вас, Анатолий Евграфыч, уж давно дожидаюсь, – сказал он. – Поручение ваше исполнил. Секретарь полицейского управления Мошкин с удовольствием будет играть роль Бабаева в «Грех да беда», ежели вы ему выхлопочете у исправника дозволение. Он к вам придет в гостиницу переговорить сегодня вечером.

– Очень приятно, – отвечал Котомцев. – Но только на роль-то Бабаева мне не надо. «Грех да беда», кажется, не пойдет в первый спектакль.

– Что так?

– Да вот Кубышкин говорит, что здесь купцы купеческих пьес не любят; председатель клуба Марушевич также не советует ставить на первый спектакль что-нибудь серьезное.

– Знаете, ведь это верно, что купцы не любят купеческих пьес. Конечно, серое невежество всегда следует бить, но как хотите, ведь для них-то это все-таки мараль, а они будут вдруг деньги за места платить! Два полушубка и валенки для актеров также будут. Забегал и к парикмахеру. Парики у него были, да их летом моль съела, но он два лысых парика может поправить и отдает по рублю напрокат за весь сезон. А ежели вы ему от каждого спектакля будете платить по полтора рубля, то он и сам будет являться на весь вечер, бороды и усы из своего волоса наклеивать. Какую я вам жилетку черную с красными полосками добыл для роли! Ах да… Парикмахер вечером сам зайдет к вам.

– Спасибо, Мишенька, вам, спасибо.

Подседов улыбнулся и сказал:

– Знаете, Анатолий Евграфыч, а ведь меня там, в Гусятникове, хватились. Отец прислал приказчику на дровяную заготовку телеграмму и спрашивает, здесь ли я. Я просил приказчика, чтобы он отвечал, что меня здесь, в Краснопузырске, нет, но он ни за что не согласился – и вот теперь отец, пожалуй, сам сюда приедет.

– Поезжайте, Миша, обратно, поезжайте и просите прощения у отца, – посоветовал Котомцев.

– Я? Ни за что на свете! Я и здесь-то буду по постоялым дворам скрываться. Только уж вы, смотрите, меня не выдавайте, ежели он приступит к вам и будет требовать, чтобы вы меня ему показали.

– Да ведь вы без паспорта.

– Здесь паспорта не надо. Здесь я без паспорта три месяца проживу. В полицейском управлении меня все знают, в полицейском управлении у меня все друзья.

– Так отец вас через полицейских разыщет.

– Пускай разыщет, а я все равно в Гусятниково не поеду. У мирового с визитом были? У исправника были?

– Был у исправника, но не застал. Сказали, что он пробудет в полицейском управлении до трех часов, а в полицейское управление к нему я уж не захотел являться. Это, знаете, не визит, – отвечал Котомцев. – Вот сейчас еду к нему на квартиру.

– Досадно, что я своего извозчика отпустил. Он бы вас довез. Ведь до исправника отсюда неблизко.

– Какие тут извозчики, Мишенька! У нас и на необходимое-то денег нет.

– Возьмите у меня. Я с запасом… У меня денег сто пятнадцать рублей есть.

– Нет, нет. Я пешком… Ступайте сейчас к моей жене и скажите ей, что все идет благополучно. Насчет клубной сцены я сделался за тридцать рублей в вечер с освещением, с декорациями, с прислугой на сцене. Идите.

– Ну, хорошо. Прощайте.

Молодой Подседов подал руку Котомцеву и побежал в другую сторону. Котомцев зашагал к исправнику.

Исправник жил почти что на краю города в старом сером одноэтажном большом доме, напоминающем старинную помещичью усадьбу в средней полосе России, с садом, с большим двором, с широким подъездом, на котором лежали два гипсовых льва. На дворе за решетчатым забором высилась сушильня для белья из дранок и рядом с ней голубятня с балкончиком, на перилах которого сидели белые голуби. Когда Котомцев звонился у подъезда, исправник только что вернулся из полицейского управления, ибо кучер проезжал в санках пару лошадей, из коих одна была на пристяжке. Котомцев разделся и передал служителю свою карточку. Тот только что понес ее во внутренние комнаты, как уж оттуда раздался басок с хрипоткой:

– Проси… Пожалуйте, пожалуйте, господин Котомцев!

Исправник сам распахнул дверь из гостиной в прихожую и попятился. Это был среднего роста коренастый старик в военном сюртуке нараспашку с штаб-офицерскими полицейскими погонами, с коричневым лицом, обрамленным подстриженной седой бородкой, и с черным ручным костылем.

– Актер Анатолий Котомцев… Распорядитель труппы товарищества драматических артистов… Позвольте представиться… – отрекомендовался Котомцев, переступая порог.

– Знаю, знаю… Слышал… Докладывали уж мне об вас. Очень приятно… Люблю театр, люблю актеров, да город-то у нас такой паршивый, что никак у нас постоянная труппа ужиться не может. Два, три, много четыре спектакля с публикой, а там уж, господа актеры, и кладите зубы на полку. Прошу покорно садиться.

Котомцев сел.

– Нерадостные же вы мне вести сообщаете о здешней публике. А мы рассчитывали погостить у вас подольше.

– Впрочем, как поведете дело. Главное, здесь не любят скучных пьес. Ставьте что-нибудь веселое, с пением – это публика здешняя любит. Как что посмешнее – сборы, как начнут нос на квинту вешать актеры – театр пуст. И уж после скучных пьес давай или не давай веселое – все равно публика не верит и не идет в театр. Вы уж постарайтесь что-нибудь позабавнее, посмешнее.

– К сожалению, у нас почти весь репертуар строго драматический, – пожал плечами Котомцев.

– Знаете, ведь это скверно… – покачал головой исправник. – Что вы ставите на первый спектакль?

– Хотел поставить «Грех да беда на кого не живет», но…

– Знаю, знаю. Это купец в свою жену ножом пыряет? Потом слепой старик?

– Да, да… Но я уж отдумал.

– И хорошо сделали. У нас в третьем году приезжали актеры и играли эту пьесу, так не понравилась. Купцы, батенька, здесь… Что им за интерес на себя самих смотреть! А театр-то больше чем наполовину они одни и посещают, потому только у них одних и деньги на театр есть.

– Знаю, знаю. Мне уж это говорили.

– Вы что-нибудь в испанских костюмчиках хватите. Чтобы вышла бабеночка с бубном и танец какой-нибудь доложила – вот это любят. Чтобы рыцарь вышел, шут какой-нибудь…

– Костюмов-то у нас никаких характерных нет.

– Ну, так что-нибудь позабавнее, с пением…

– Водевиль мы дадим веселенький, но главною пьесой полагаю поставить «Роковой шаг».

– А что это за пьеса такая? Не купцы?

– Нет, нет.

– Движения побольше. Чтоб вертелись, прыгали, щебетали, приплясывали.

– Этого в пьесе нет.

– Ну, для первого-то раза пожалуй… А то как затянут страдания какой-то женщины от любви или от чахотки да проноют четыре акта…

– Пьеса интересно смотрится.

– Ну, жарьте. Вы смотрите, ведь вам придется на перебой идти. У нас в клубе фокусник и акробаты… Три бабенки у них, и одна другой шустрее. Одна даже, можно сказать, красавица и уж спутала тут головы трем купцам.

Котомцев пожал плечами и развел руками.

– Хоть и очень прискорбно, что драматическим артистам приходится бороться с акробатами, но будем стараться бороться… – сказал он.

– Да, да… Они здесь очень нравятся. Однако, что же я вас не познакомлю с женой и дочерью? Они у меня тоже актрисы… Дочь в благородном спектакле два раза играла. Прасковья Федоровна! Лиза! Идите сюда! – крикнул исправник в другую комнату жене и дочери.

III

В дверях показалась полненькая белокуренькая девушка лет восемнадцати в простеньком шерстяном платьице и с губками сердечком. Увидя постороннего человека, она попятилась. Исправник заговорил:

– Вот, душенька, позволь тебе представить… Артист… Вот уж, как вас по имени и по фамилии – извините, забыл.

– Актер Анатолий Котомцев, – подсказал Котомцев и поклонился.

– Да-да… Котомцев. Дочь моя Лизавета.

Она подала ему руку.

– Котомцев, Котомцев… – твердил исправник. – Во время войны в Турции я знавал одного Котомцева. – Он командовал тогда батареей.

– Это мой дядя, – отвечал Котомцев.

– Петр Иваныч Котомцев – ваш дядя? Фу ты, пропасть! Мы стояли с ним под Плевной. Прекраснейший человек… простяк и выпить был не дурак. Ну, скажите на милость, так это ваш дядя! Он потом был, кажется, убит.

– Не убит, а умер от раны.

– Да, да… Я знаю, что он погиб. А где же, Лиза, мамаша? – спросил исправник дочь.

– Она, папаша, не одета. Она салат картофельный к обеду делает.

– Ничего… Зови ее… Артист – человек походный и не осудит. Видал, я думаю, виды-то!

Через пять минут показалась жена исправника Прасковья Федоровна – рослая, полная бобелина. Она куталась в большой пуховый оренбургский платок.

– Вот, матушка, Прасковья Федоровна, артист Котомцев. Мы с его дядей под Плевной… – отрекомендовал исправник. – Скажите пожалуйста, какое обстоятельство! Ведь и я был ранен под Плевной, да вот Бог спас. Я в Чингисханском полку служил. Так вы у нас обедаете? – обратился он к Котомцеву.

– На сегодня прошу извинить, мне нужно много хлопотать по делу. Воскресенье в клубе занято акробатами и фокусником, так, я думаю, нельзя ли нам успеть в субботу первый спектакль поставить?

– В субботу? Не пойдут, и только даром себя надсадите. Здесь у нас, по субботам, по всем дворам бани топят – и кто ко всенощной в монастырь, кто в баню. Калачом не заманите.

– В понедельник, говорят, тяжелый день и сейчас же вслед за акробатами, а до вторника долго дожидаться.

– Во вторник, во вторник… Иначе, уверяю вас, вы только себя надсадите. А каким я вас заливным поросенком угощу! Сливки… В Москве такого не найдете. Прасковья Федоровна, что у нас сегодня еще к обеду?

– Я просил бы на сегодня меня уволить. Жена дома ждет, и вся труппа ждет.

– Э-х! Но водки-то ведь все-таки выпить можно. А какой я вас водкой угощу! Водка шестидесятиградусная, настоянная на особенной травяной смеси. Наш аптекарь настой мне приготовляет. Прасковья Федоровна! Скорей закусочки… Уточки копченой вели подать, едали ли вы когда-нибудь копченую утку? Это нечто совсем уже деликатес. Да захвати маринованных сморчков, едали ли вы когда-нибудь маринованные сморчки? Наверное не едали. Маринованные белые грибы – самая обыкновенная вещь, а сморчки… Нет, нет, я вас не пущу, покуда водки не выпьете. Кладите вашу шляпу.

Исправник взял у Котомцева складную шляпу из рук и положил ее на стол. Исправничиха удалилась. Котомцев подошел к дочери исправника, перелистывающей альбом с фотографическими карточками.

– Вы, я слышал, Елизавета Ниловна, тоже актриса. Вот с нами не желаете ли сыграть? – предложил он.

– Не знаю… Как папенька… – вся вспыхнула та.

– Зачем же? Зачем же? С какой стати? – откликнулся исправник. – Она играет у нас только в благородных спектаклях. Да и какая она актриса! Я так сказал только, что актриса.

При словах «в благородных спектаклях» Котомцева как-то всего покоробило.

– Вот вы нам ваш фотографический портрет дайте для альбома, – сказала дочь исправника. – Мы это всех берем, кто в наш город заезжает. Вот уж акробаты тут у нас посажены, вот и фокусник… Ах, какая красавица у нас тут акробатка! Вот женщина-то! Так дадите вашу карточку-то?

– Теперь не имею портрета, но ежели буду сниматься – с удовольствием.

– Непременно снимитесь. У нас тут наш фотограф отлично снимает, ежели не пьян.

– Да, вот тоже… – подхватил исправник. – Из отставных военных, бывший штабс-капитан, а фотографией занялся. Лиза! Поди, дружочек, сходи к мамаше и скажи, чтобы она и сыр из гусиной печенки подала. Вот этот сыр из печенки – неземная закуска. Пойдемте, почтеннейший, в столовую.

И исправник повел за собой Котомцева. Они вошли в кабинет, убранный тяжелою мебелью, крытою зеленым репсом с прошивками из гарусных вышивок по канве и с такими же занавесами на окнах и портьерами на дверях.

– Все это жена и дочь меня наградили. Их работа… – тыкал исправник в вышивки, подвел к какой-то литографии, вырезанной из иллюстрированного журнала, наклеенной на картон и вставленной в рамку под стеклом, и сказал: – Вот воспоминание о Плевне… Видите землянку? А там, в землянке, я сижу… Нарочно вырезал из журнала и в рамку на память вставил. Точь-в-точь такая у меня землянка была под Плевной, и жили мы в ней трое: я, поручик Треухов и штабс-капитан Бабунцев. Помню я, досталась нам большая коробка сардинок… А водка, надо вам сказать, у нас всегда была…

В кабинет заглянула исправничиха.

– Нил Иваныч, готово… Идите водку пить… – сказала она.

– Сейчас, сейчас… Пойдемте выпить.

Они вошли в столовую, убранную по стенам фарфоровыми тарелками и шитыми полотенцами. Для обеда был уже накрыт большой стол. В углу на маленьком столике помещалась закуска и водка. Исправник подошел к одной тарелке и указал на нее костылем:

– Вот эта тарелка, говорят, принадлежала королеве Марии-Антуанетте, и она ела на ней в тюрьме перед самой казнью. Тарелку эту подарила мне княгиня Повенежская, дай Бог ей Царство Небесное. Назначено было к описи ее имущество, а я приезжаю накануне к ней…

– Нил Иваныч, пейте водку-то. Ведь нам обедать пора… – торопила мужа исправничиха.

– Сейчас, сейчас… А вот там, в углу, есть тарелка Ермака Тимофеича, покорителя Сибири… – завирался исправник. – Вот пожалуйте рюмку этой настойки… Но как выпьете, сразу не закусывайте, а посмакуйте губами. Сад, чистый сад почувствуете во рту. Аккурат фруктовый сад после дождя. Ну, что? – спросил он, когда Котомцев выпил.

– Прелестно.

– Ну, так уточкой, уточкой теперь копченой, да и по второй… Какова утка-то? Только у нас и есть. Нигде такой утки не найдете. Ковырните маринованный сморчок-то.

Котомцев не отказывался. Выпив три рюмки, он начал откланиваться.

– Обедать как-нибудь ко мне… Тогда я вам все свои тарелки покажу. У меня есть тарелка Карла Двенадцатого, на которой он ел под Полтавой. И даже с полтавским клеймом. Приходите обедать-то в воскресенье. Кстати, что-нибудь нам прочтете по части стихов. Жена и дочь это очень любят, – приглашал исправник и вдруг спросил: – Вы женаты?

– Женат-с.

– То есть настоящим манером женаты или так только?

– Настоящим, настоящим… У меня законная жена.

– Ах, Нил! – воскликнула исправничиха. – Да разве это можно!..

– Что, матушка! Ведь я их актерскую породу знаю. Говорит «жена», а посмотришь в паспорт – с боку припека. Ну, коли настоящая супруга, то милости просим с ней – вместе обедать. Очень приятно будет…

Котомцев поблагодарил и удалился.