Текст книги "Неизвестный Де Голль. Последний великий француз"

18 июня

Де Голль прилетел в Лондон через два часа после того, как радио передало из Бордо выступление маршала Петэна: «С болью в сердце я говорю вам сегодня о том, что надо прекратить борьбу. Сегодня ночью я обратился к противнику, для того чтобы запросить его, готов ли он искать вместе со мною как солдат с солдатом, после борьбы и сохраняя честь, средства положить конец военным действиям».

Это была самая позорная в истории Франции капитуляция. Одряхлевший маршал, который, как с восторгом свидетельствовали его поклонники, сохранял в течение нескольких часов в день, особенно утром, «совершенно ясный ум», призвал бросить оружие и бежать с поля битвы в то время, когда враг наступал и с ним еще не было заключено никакого соглашения об условиях прекращения огня. Этот старец однажды сказал Лавалю: «Понастоящему я любил в жизни две вещи: пехоту и любовные утехи». Не удивительно, что он так легко бросал Францию под ноги Гитлеру, писавшему в «Майн кампф», что «Франция должна быть уничтожена».

Если до этого де Голль и мог испытывать какието колебания, то теперь для них не оставалось места. Он окончательно утвердился в своем решении отвергнуть принцип дисциплины, повиновения, почтения к законной иерархии, то есть все то, что служило основой прочности, незыблемости французского государства. Де Голль следовал велению своей совести, говорившей ему, что все это отныне превратилось в фикцию. Если раньше он видел выполнение долга в подчинении людям, являвшимся носителями власти государства, то теперь своим долгом он считал отказ от этого подчинения. Человек, который с юных лет полагал, что «смысл жизни состоит в том, чтобы свершить во имя Франции выдающийся подвиг», который верил, что наступит день, когда ему «представится такая возможность», дождался своего часа на пятидесятом году жизни. Он оказался единственным французским генералом, единственным членом последнего законного правительства, который открыто, решительно, бесповоротно осудил предательство и стал бороться против него.

Никакая самая пристрастная критика де Голля, никакой самый критический анализ его действий и их мотивов не могут заслонить того факта, что для человека его происхождения, воспитания, среды и свойственных ей предрассудков он совершил выдающийся подвиг, который сразу превратил его в личность, из ряда вон выходящую. При этом он, конечно, не отрекался от своего класса, от своей социальной среды, от ее интересов. Нет, он лишь проявил исключительно глубокое и дальновидное понимание этих интересов. Он также нашел форму их соединения с национальными интересами, тогда как глубоко родственные ему по природе, по духу люди ради сохранения своего классового господства в замешательстве совершенно порвали с ними. Тем самым они создали еще большую угрозу своему господству.

Глубинная сущность поведения де Голля заслонялась сложнейшей путаницей обстоятельств, случайностей, расчетов, противоречий. Практически, в своем повседневном облике его действия чаще всего были не оченьто близки к тем возвышенно романтическим фразам, в которые он облекал их в своих речах, а впоследствии в «Военных мемуарах». В них гораздо легче обнаружить холодный расчет, цинизм, интригу, личные притязания, компромиссы отнюдь не принципиального характера, а главное – классовую пристрастность. Тем не менее деятельность де Голля в глазах большинства французского народа выглядела на фоне глубочайшего морального падения Виши своеобразной реабилитацией класса, представителем которого он был. Она создала де Голлю возможность небывалого взлета, принесла ему исключительный авторитет и влияние. Но это не пришло к нему само по себе. Он должен был проявить много личного мужества, терпения, выдержки, напряжения, упорства, целеустремленности. Та самоуверенность, с которой он решительно взял в свои одинокие руки национальное знамя Франции, многим показалась вначале какойто нелепой трагикомедией. Но она приобрела совсем иное значение, после того как он сумел пронести его сквозь ураган борьбы, трудностей, препятствий, непонимания и вражды.

Для роли, которую он избрал, Шарль де Голль был подготовлен всеми особенностями своей личности и своей биографии: от первых проявлений мальчишеской самоуверенности и наивной веры в свою «счастливую звезду» до глубокого убеждения в своей способности быть человеком действия, портрет которого он нарисовал в книге «На острие шпаги», утверждался своеобразный и сильный характер. Он выражался в многолетней борьбе против господства официальной военной доктрины, в отказе от примитивного конформизма, от банальной карьеры, в способности презреть преходящие личные успехи ради туманной возможности продвижения к вершинам власти и действия. Такие личные качества, как расчетливая смелость, широта взглядов, уверенность в себе, холодный, трезвый ум в сочетании с экзальтированной страстью к великому действию, сделали его исключительно пригодным для исполнения роли выразителя интересов буржуазной Франции в один из самых критических моментов ее истории. Это сумел уловить своим изощренным умом и редкостным чутьем такой выдающийся руководитель и вождь британского империализма, каким был Уинстон Черчилль. Он сказал о де Голле во время встречи в Туре: «Вот коннетабль Франции!» Он пренебрег мнением чиновников из Форин оффис и Интеллидженс сервис, которые встретили де Голля отнюдь не с распростертыми объятиями. Они не хотели обострять отношений с правительством Бордо и считали, что если уж создавать французское правительство в изгнании, то из более солидного материала. Ведь они привыкли иметь дело с «законными» эмигрантскими правительствами, которых много собралось в лондонских отелях. Безвестный генерал с весьма странными манерами совсем не напоминал им любезных французских министров обычного типа. Они предпочитали более покладистых партнеров. Значительно выше котировались кандидатуры Манделя, Рейно, Даладье, французского губернатора в Марокко Ногеса, адмирала Дарлана и других.

Судьба избавила де Голля от соперников. Разные причины помешали комулибо из крупных французских деятелей прибыть в Лондон, а большинство их простонапросто уверовали в неизбежность победы Гитлера. Всем им не хватало решительности, не говоря уже об авантюрноромантической наклонности к рискованным экспериментам. Они были слишком беспринципны, чтобы действовать ради принципов, и слишком недальновидны, чтобы видеть перспективу событий. Привыкшие к «нормальной» политической деятельности, они были трусливы. А здесь предстояло нечто исключительное, и малейший элемент косности, рутины грозил свести на нет усилия по созданию иной, независимой Франции в противовес Франции Петэна.

Черчилль, в отличие от своих чиновников, хорошо понял, какой находкой для британской политики является де Голль с его незапятнанной репутацией. В то время как Спирс продолжал рассматривать де Голля в качестве своего рода квартирмейстера правительства Манделя – Рейно, Черчилль считал возможным для пробы дать де Голлю самостоятельную роль. Во второй половине дня 17 июня 1940 года он принял де Голля на Даунингстрит и разрешил ему поднять боевое знамя, используя для этого мощные радиопередатчики Бибиси.

Утром 18 июня 1940 года де Голль написал текст своего выступления. А в 8 часов вечера он сидел перед микрофоном и читал свое обращение, написанное на двух страницах мелким размашистым почерком. Сначала его голос звучал глухо, хотя и твердо, затем несколько нерешительно и нервно, но от начала до конца странно ритмично и грозно:

«Военачальники, возглавлявшие в течение многих лет французскую армию, сформировали правительство. Ссылаясь на поражение наших армий, это правительство вступило в переговоры с противником, чтобы прекратить борьбу… Но разве сказано последнее слово? Разве нет больше надежды? Разве нанесено окончательное поражение? Нет!.. Франция не одинока! Она не одинока! Она не одинока!.. Эта война не ограничивается лишь многострадальной территорией нашей страны. Исход этой войны не решается битвой за Францию. Это мировая война… И хотя мы сейчас подавлены механизированными силами, в будущем мы сможем одержать победу при помощи превосходящих механизированных сил… Я, генерал де Голль, находящийся в настоящее время в Лондоне, обращаюсь к французским офицерам и солдатам, которые находятся на британской территории… к инженерам и рабочим, к специалистам по производству вооружения… с призывом установить контакт со мной. Что бы ни произошло, пламя французского Сопротивления не должно погаснуть и не погаснет».

Легендарный призыв 18 июня 1940 года служит важнейшим рубежом в биографии де Голля. Он завершает карьеру офицера и начинает жизнь государственного деятеля. «По мере того как в микрофон летели слова, от которых уже нельзя было отречься, – вспоминал де Голль, – я чувствовал, что я заканчиваю одну жизнь, ту, которую я вел в условиях твердо стоящей на ногах Франции и единой армии. В 49 лет я вступил в неизвестность, как человек, которому судьба указывала необычный путь».

Очень мало французов услышали выступление де Голля. Своим содержанием оно не походило на политическую программу и все свое значение приобрело задним числом изза последовавших затем событий. Призыв, обращенный только к французам, находившимся в Англии, не звал к чемулибо население самой Франции, ему оставалось ждать развития мировой войны и надеяться. Де Голль едва затронул причины разгрома Франции и почти обошел молчанием политику правительства Петэна. Все это можно понять, поскольку в тот самый момент, когда передавалось выступление де Голля, еще только начинались переговоры о перемирии. Неопределенность положения Франции и самого де Голля отразилась в этой краткой пятиминутной речи. Главное ее значение заключалось в том, что нашелся человек, который на французском языке сказал французам, что судьба их родины еще не решена. В рукописи призыва 18 июня содержалась фраза: «Франция проиграла сражение. Но она не проиграла войну». Де Голль почемуто не прочитал ее перед микрофоном, и она появилась лишь в тексте обращения, напечатанного в виде листовки, расклеенной на стенах домов английской столицы, а затем посыпавшейся с самолетов на французскую землю. А между тем именно эта фраза особенно ярко выражала суть дела. Во всяком случае, впервые прозвучало слово «Сопротивление». И хотя это было лишь слово и притом в очень специфическом понимании, оно выразило смысл, который вскоре начинает приобретать само существование Франции и ее народа.

Уже во втором выступлении, 19 июня, де Голль поясняет свои намерения и обращается с более точным и более широким призывом. «Перед лицом охватившего французов смятения умов, перед фактом ликвидации правительства, ставшего прислужником врага, и ввиду невозможности восстановить действие наших институтов я, генерал де Голль, французский солдат и командир, с полным сознанием долга говорю от имени Франции.

От имени Франции я твердо заявляю следующее: абсолютным долгом всех французов, которые еще носят оружие, является продолжение Сопротивления.

Сдача оружия, оставление участка фронта, согласие на передачу какой бы то ни было части французской земли под власть противника будут преступлением против родины.

Солдаты Франции, где бы вы ни находились, подымайтесь на борьбу!»

22 июня, когда де Голль уже узнал об унизительных условиях перемирия, он формулирует свои принципы Сопротивления: «Большинство французов не согласны на капитуляцию и порабощение, исходя из принципов, которые называются: честь, здравый смысл и интересы родины. Я говорю честь, ибо Франция обязалась не прекращать борьбы без согласия союзников… Я говорю здравый смысл, ибо абсурдно считать борьбу проигранной… Я говорю о высших интересах родины, ибо это война не только франкогерманская, которая может решиться одним сражением. Это мировая война…»

24 июня он торжественно обещает, что придет день, когда французская армия вместе с союзниками вернет родине величие…

Итак, коечто сказано гораздо яснее. Де Голль призывает к борьбе французских солдат, где бы они ни находились. Он обвиняет правительство Петэна в предательстве. И все это украшено пышным орнаментом волнующих, величественных, но все же туманных слов: честь, родина, величие, долг и т. п.

Де Голль часто упоминает о себе, уверенно, твердо говоря от имени Франции. Призыв объединяться вокруг него самого высказывается с какимто эпическим пафосом и очень напоминает возгласы коннетаблей и полководцев феодальных времен, которые вели в бой своих вассалов и солдат с криком: «За мной, за Валуа!», «За мной, за Шатийоном!» Эти исторически точные формулы сменились затем, по мере укрепления абсолютизма, призывом: «За короля!» Де Голль не видит посредников между собой и Францией, собственно, он отождествляет себя с ней.

Такой необычный тон резко контрастирует с напускной скромностью современных де Голлю политических деятелей, считавших правилом хорошего тона изображать себя слугой нации. Обычно за этими ужимками скрывается непомерное тщеславие выскочки. Генерал де Голль не опускается до подобного лицемерия и демонстративно наделяет себя функциями вождя и повелителя, получившего полномочия от судьбы, провидения! Такая манера не могла не шокировать, особенно в те дни, когда долговязый французский генерал ходил по лондонским улицам и на него никто не обращал внимания. Слишком много там было полководцев, президентов и королей в изгнании, носивших гораздо более известные имена.

Но этот человек, ездивший нередко в мрачной и темной лондонской подземке, зажатый в давке переполненных вагонов, сохранял непоколебимое сознание своей особой исторической миссии. Очень много написано о так называемом «патологическом честолюбии» де Голля, о его откровенных претензиях на исключительное место в истории. Эта черта генерала чаще всего осуждается и высмеивается. Однако случай де Голля таков, что он заставляет прислушаться к характеристике честолюбия выдающегося человека, которую дает Томас Карлейль в пресловутой книге «Герои, почитание героев и героическое в истории»: «В каждом человеке заложено неискоренимое стремление высказываться в полную меру сил, данных ему природой; стремление высказывать вовне и осуществлять вовне все, чем наделила его природа. Стремление справедливое, естественное, неизбежное; мало того, это обязанность, даже сущность всех вообще обязанностей человека. Весь смысл человеческой жизни здесь, на земле, можно сказать, состоит в том, чтобы развивать свое «я», делать то, к чему человек чувствует себя пригодным. Таков основной закон нашего существования, сама необходимость… Поэтому мы скажем: чтобы решить вопрос о честолюбии, решить, низменное ли честолюбие говорит в человеке или нет, необходимо принять в расчет два условия – не только вожделение, подталкивающее человека добиваться известного положения, но также и его способность действительно занимать это положение.

В этом весь вопрос. Быть может, положение, которого человек ищет, принадлежит действительно ему; быть может, он не только вправе, но даже обязан искать его».

Но как же совместить притязания де Голля на единоличное руководство Сопротивлением с его обращениями к крупным политическим и военным деятелям, которым он предлагал возглавить борьбу?

Был ли он искренним? Споры по этому поводу не прекращаются, и можно с уверенностью сказать, что, приветствуя появление в Лондоне «любого французского деятеля, пожелавшего возглавить постоянное французское движение Сопротивления», де Голль не упустил бы возможности в соревновании с ним показать, кто чего стоит. Не нашлось, однако, ни одного претендента на руководство движением, которого еще не существовало. Де Голль пока оставался со своим верным лейтенантом Курселем, с крайне ограниченным запасом английских слов и с поддержкой только одного англичанина. Правда, имя его – Уинстон Черчилль. А это значило, что на него можно положиться только в той степени, в какой он считал генерала де Голля пригодным для достижения целей большой политики правительства его величества короля Великобритании…

В Лондоне де Голль сначала поселился в небольшой трехкомнатной квартире на Сейморплас, недалеко от Гайдпарка. 19 июня приехала мадам де Голль с детьми и гувернанткой Маргаритой Потель. Им удалось отплыть из Бреста на последнем английском пароходе. Стоявшее рядом польское судно было потоплено на их глазах немецкими самолетами. Первое время семья жила в Лондоне, но это было очень неудобно изза больной Анны. В свои 12 лет она с трудом ходила и сохранила ум и речь трехлетнего ребенка. В кругу семьи несчастная девочка чувствовала себя прекрасно, но ее надо было оберегать от посторонних. Поэтому сразу в пригороде сняли коттедж. Здесь генерал проводил все воскресенья, подолгу играя с больной дочкой, заливавшейся радостным младенческим смехом, слушая пение отца, тянувшего заунывным басом старинную песенку: «В моей табакерке добрый табачок!»

Сын Филипп вскоре поступил в морскую школу, а дочь Элизабет – на курсы медицинских сестер. Все рабочие дни недели де Голль проводил в Лондоне. Он снимал номер в отеле «Коннэт». Это был пансион в духе старой Англии, где обычно жили пасторы и чопорные старые девы. Здесь, в мрачной комнате, де Голль писал свои речи и перечитывал классиков, прислушиваясь к разрывам немецких бомб и стрельбе зенитных орудий. Осенью 1940 года шла воздушная «битва за Англию». По субботам де Голль ехал в автобусе за город, к семье. Он не знал никакой светской жизни, никаких развлечений, театров, клубов и т. п. Кроме необходимых для его дела контактов, де Голль не имел никаких связей и вел крайне замкнутый образ жизни.

Мать его осталась во Франции. Она жила в Бретани, в Пемпоне, поскольку там служил, охраняя военный склад, старший брат генерала, Ксавье. Когда он попал в плен к немцам, мать осталась с дочерью брата Женевьевой де Голль, впоследствии отправленной немцами в лагерь Равенсбрюк. Мать узнала о выступлении сына 18 июня от сельского кюре, который слушал лондонское радио. Старушка сказала при этом: «Так должно и быть, я узнаю Шарля, это именно то, что он должен делать». Де Голль рассказывал: «Она умерла через несколько недель, говоря, что возлагает свои упования на успех моего предприятия». Мать скончалась 16 июля 1940 года, и де Голлю скоро прислали фотоснимок ее покрытой цветами могилы. Между прочим, генерал при всей своей холодной отчужденности проявлял порой неожиданную и странную для него чувствительность. Он был очень растроган, например, когда, после сообщения в газетах о том, что суд Виши приговорил его к смертной казни и конфискации имущества, десяток вдов прислали ему свои обручальные кольца, чтобы золото пошло на поддержку его дела…

А это дело подвигалось туго. Де Голль, по его собственным словам, оказался перед лицом «почти всеобщего отказа крупных французских деятелей присоединиться» к нему. Французский посол в Лондоне Корбэн сказал, что он слишком стар для этого. Жан Моннэ, автор проекта слияния Англии и Франции, неожиданно проникся заботой о независимости и заявил, что ничего нельзя делать под покровительством Англии. Крупный финансист и политический деятель Рене Мейер сообщил о своем намерении вернуться во Францию, чтобы разделить судьбу своих еврейских единоверцев. Писатель Андре Моруа, журналисты де Керилис и Анри Боннэ сказали, что они будут полезнее в США. В результате де Голлю пришлось отложить создание Французского национального комитета, о чем он слишком поспешно объявил.

Свою безоговорочную поддержку де Голлю предложил Пьер Кот, крупный деятель партии радикалов, последовательный антифашист, бывший министр правительства Народного фронта. «Пьер Кот, – пишет де Голль, – потрясенный событиями, умолял меня использовать его на какой угодно работе, «хоть подметать лестницу». Но его взгляды были достаточно известны, чтобы его было возможно использовать». Этим весьма знаменательным жестом де Голль сразу резко подчеркнул свой правый политический курс. В борьбе с фашизмом он отказался использовать поддержку наиболее последовательных противников фашизма.

История организации, которую создавал де Голль в Лондоне, в тесном помещении Стефенсхауз на набережной Темзы, где стояло лишь несколько столов и стульев, очень запутанна и противоречива. Вокруг этой истории возникло немало легенд. Согласно одной из них, первым, кто явился на призыв де Голля, был рабочий одного французского автомобильного завода. Имя его не называется в многочисленных исторических сочинениях о зарождении «Свободной Франции». Зато есть точные сведения о первых, малоизвестных тогда сотрудниках де Голля, причем сведения очень любопытные. Дело в том, что их политические и социальные физиономии в миниатюрной форме странным образом напоминали социальные портреты коллаборационистов из Виши.

Однако здесь нет ничего странного, если иметь в виду социальное происхождение и духовное формирование самого вождя «Свободной Франции». Во всяком случае, это ничуть не более удивительно, чем то обстоятельство, что главным идеологом Виши стал теоретик «интегрального национализма» Шарль Моррас, многие идеи которого были так близки де Голлю. Именно Моррас объявил разгром Франции «божественным сюрпризом». В идеологическом арсенале Виши нашлось место для Жанны д’Арк, для Мориса Барреса и Шарля Пеги. Правда, не для Бергсона, ведь он был евреем. Псевдонационалистическая идеология Виши была чудовищным, противоестественным извращением идей самого де Голля. У негото в вопросах патриотизма слова не расходились с делами. Но, как бы опасаясь, что в соперничестве с Виши движение де Голля могут принять за чужеродное Франции явление, он стремился окружить себя людьми из старой политической обоймы Третьей республики, разложившейся еще до ее официальной ликвидации.

Правда, по мере того как стала проясняться демократическая, революционная природа движения Сопротивления в самой Франции, лондонская «Свободная Франция» стала леветь. Здесь появились видные социалисты, а в конце концов даже и коммунисты. Но это была позднейшая ветвь, привитая к деголлевскому дереву, к которому она так и не приросла. Корни же его уходили в почву иного характера.

Среди первоначального лондонского окружения де Голля можно встретить немало честных, искренних патриотов. Но погоду делали люди совершенно определенного социального и политического облика, которые все вместе как бы воспроизводили структуру правящей верхушки прежней, довоенной Франции, воплощали преемственность лондонского Сопротивления с системой Третьей республики.

Непосредственным представителем старого режима был Гастон Палевский, который занимался политическими делами «Свободной Франции». Этот сорокалетний щегольски одетый господин был старым знакомым де Голля. Бывший начальник кабинета Поля Рейно, это он представил в 1934 году подполковника своему шефу. Подобно ему, этот отпрыск солидной буржуазной семьи был тесно связан с финансовыми кругами и имел давние и прочные знакомства в Лондоне. Анри Деваврен, взявший своим псевдонимом название парижской станции метро Пасси, олицетворял довоенные фашистские организации, поскольку он некогда состоял в террористических отрядах кагуляров, получавших деньги и оружие от немецких и итальянских фашистов. Он происходил из семьи текстильных фабрикантов севера Франции, среди его родственников были владельцы банков. Он примкнул к де Голлю, будучи капитаном и вскоре стал полковником, возглавив Центральное бюро осведомления и действия (БСРА), в руках которого оказалась вся оперативная деятельность «Свободной Франции».

Католическая церковь также имела своих людей в «Свободной Франции», хотя ее официальная иерархия безоговорочно поддерживала режим Петэна. Опорой католиков был морской штаб де Голля. Тогда капитан III ранга, а впоследствии адмирал, Тьери д’Аржанлье выступал ревностным поборником апостольской римскокатолической церкви. Этот бывший монах (в монашестве отец Людовик) возил с собой походный алтарь. По его предложению эмблемой «Свободной Франции» стал Лотарингский крест, средневековый христианский и геральдический символ. Будущий адмирал Обуано представлял орден доминиканцев. Морис Шуман, занимавшийся в Лондоне информацией, был связан с левыми католическими организациями.

Естественно, что особенно широко оказался представленным офицерский корпус французской армии. Пожалуй, одним из самых крупных лиц, присоединившихся к де Голлю с самого начала, был губернатор Индокитая генерал Катру, который некогда вместе с де Голлем находился в плену в Ингольштадте. Интересно, что англичане, воспользовавшись отъездом де Голля в Африку в сентябре 1940 года, предложили Катру занять его место. Бригадного генерала с неутвержденным званием хотели заменить генералом армии, обладавшим, в отличие от де Голля, покладистым характером. Но Катру отказался и сам рассказал де Голлю об этой истории. Среди крупных военных оказался также адмирал Мюзелье, присоединившийся к де Голлю изза конфликта с вишистским командующим флотом адмиралом Дарланом. Примкнул к де Голлю и генерал Лежантийом, командовавший французскими войсками в Сомали. Но в целом в первые недели после 18 июня на призыв де Голля откликнулось очень мало офицеров и тем более генералов французской армии. «Вначале я имел в своем распоряжении лишь незначительное количество офицеров, почти исключительно младших», – писал де Голль.

Видный биограф де Голля ла Горе пишет о «Свободной Франции», что в результате выступления против Виши «Сопротивление приняло революционный характер». Факты говорят о другом. Сопротивление действительно революционного характера возникло во Франции, среди ее народа. 10 июля 1940 года руководители компартии – Торез и Дюкло – призвали его к объединению для борьбы за независимость и возрождение родины.

Итак, офицеры и журналисты, ученые и монахи, кагуляры и левые католики, офицеры Иностранного легиона и чиновники государственного аппарата; де Голль охотно брал на службу «Свободной Франции» всех, за исключением людей крайне левых убеждений. Требовалась лишь безусловная личная преданность генералу. Причем, он не отдавал предпочтения какомулибо одному политическому направлению или социальной категории. Он использовал их всех, оставаясь независимым. В Лондоне впервые очень ясно обнаруживается исключительная способность де Голля опираться на различных, подчас несовместимых людей, ничем в угоду им не жертвуя. Это одно из тех поразительных качеств, которые в значительной мере объясняют всю легендарную карьеру де Голля.

Что касается людей из ближайшего лондонского окружения де Голля первых недель существования «Свободной Франции», то подавляющее большинство их объединялось вокруг него вовсе не изза личной приверженности к генералу. Почти все они вообще не знали его раньше, и, будь на его месте другой деятель, они присоединились бы и к нему. Они просто разделяли убеждение де Голля в том, что Германия неизбежно потерпит поражение. А де Голль постоянно напоминал об этом. 30 июня 1940 года, беседуя с Морисом Шуманом, только что прибывшим в Лондон, де Голль говорил: «Я думаю, что Россия вступит в войну раньше Америки, но в конечном счете оба эти государства примут участие в ней… Гитлер мечтает об Украине. Он не сможет удержаться от искушения решить судьбу России, и это будет началом его гибели… В общем, война – это страшная проблема, но все же разрешимая. Необходимо вернуть Францию в лагерь, который победит».

Опираясь на это необычайное чувство исторической перспективы, де Голль строит всю свою практическую деятельность. Чтобы «вернуть Францию» в лагерь тех, кто победит, де Голль разрабатывает и терпеливо проводит в жизнь весьма расчетливую, дальновидную, хотя внешне и крайне экстравагантную политику. В отличие от многих эмигрантских правительств, он не хочет пассивно ждать поражения Германии. Он делает все, чтобы оказаться среди победителей, которые в будущем получат право решать судьбы мира. Для этого он стремится объединить вокруг себя наибольшее число французов, создать вооруженные силы «Свободной Франции», приобрести территориальную базу в колониях, завоевать поддержку и уважение великих держав. Вот основные направления его политики, с помощью которой он мечтал вернуть Франции положение великой державы. И для достижения этой грандиозной цели у него не было ничего, кроме кучки случайных приверженцев и весьма условной поддержки Черчилля. Даже большая карта Франции, которая висела в лондонском кабинете де Голля, как свидетельствует фотография тех времен, была на английском языке.

22 июня де Голль объявил о создании комитета «Свободная Франция», а 28 июня произошло нечто более существенное – в Лондоне было опубликовано следующее коммюнике: «Правительство Его Величества признает генерала де Голля главой всех свободных французов, которые, где бы они ни находились, присоединяются к нему для защиты дела союзников».

Де Голль сразу вступил в переговоры, в ходе которых он добивался более конкретных обязательств и обещаний Англии. После длительных и довольно острых дискуссий 7 августа 1940 года было подписано соглашение. Правительство Великобритании обязалось обеспечить после победы «полное восстановление независимости и величия Франции». Однако де Голлю не удалось добиться никаких обязательств в отношении территориальной целостности Франции и ее владений. В секретном письме Черчиллю по этому поводу де Голль с сожалением писал: «Надеюсь, что события позволят английскому правительству рассмотреть в будущем эти вопросы с меньшей осторожностью».

Де Голль сохранил командование французскими силами, признавая лишь «общие директивы» английского правительства. Расходы на содержание этих сил брала на себя Англия, но речь шла лишь об авансе, который был возвращен еще в ходе войны. Хотя соглашение от 7 августа дало вишистской пропаганде повод говорить о де Голле как о «британском агенте», оно создавало коекакую видимость законности для существования «Свободной Франции» в качестве зародыша государства. По мнению юристов, комитет «Свободная Франция» стал «частичным правительством дефакто».

Но такое мнение сложилось позднее, а в конце июня 1940 года сообщения о де Голле, появившиеся на задворках газетных страниц, вызывали лишь недоумение. Черчилль недовольно говорил Спирсу: «В международном плане де Голль неизвестен. Надо, чтобы его знали». В ответ на это генерал Спирс просил выделить 1000 фунтов и гарантировал, что менее чем через шесть месяцев о де Голле заговорят все газеты мира. Черчилль дал 500 фунтов, и Спирс поручил дело агенту по рекламе Ричмонду Тамплю, который прислал к де Голлю фотографа. Генерал встретил его с раздражением. «Меня выпускают в продажу, как кусок туалетного мыла», – говорил он своим сотрудникам. Тем не менее он согласился на эту рекламу, ибо так надо было для его «частичного правительства», которому еще предстояло приобрести самое главное: население, территорию и, конечно, армию, ибо шла война. Де Голль прилагает огромные, даже отчаянные усилия, чтобы сколотить подобие своих вооруженных сил из французских частей, оказавшихся в Англии. Там находились остатки войск, эвакуировавшихся вместе с англичанами из Дюнкерка, подразделения французского Иностранного легиона, в портах стояли французские военные и торговые суда, в госпиталях лежали раненые французы. Далеко не все они примкнули к де Голлю. Так, из 2000 раненых присоединились только 200 человек. Но какойто зародыш французских вооруженных сил удалось создать. У де Голля появился свой флот: один тральщик и две подводные лодки. 14 июля, в день национального праздника, устроили парад французских частей. 21 июля несколько французских летчиков участвовали в бомбардировке Рура. За первые три месяца численность войск «Свободной Франции» достигла 7000 человек. По сравнению с гигантскими масштабами событий, это было нечто микроскопическое.