Текст книги "Неизвестный Де Голль. Последний великий француз"

Другая опасность, которую де Голль считал еще более серьезной, состояла в том, что коммунисты, руководившие массовыми организациями Сопротивления, намерены якобы захватить власть в Париже и создать там, как он писал, «своеобразную коммуну», «так называемую диктатуру пролетариата», «власть III Интернационала». Опасения де Голля были результатом сложного сочетания его чувств, взглядов и намерений, основанных частично на непонимании политики компартии, частично – на ее сознательном или бессознательном искажении. В действительности компартия не имела никаких авантюристических планов установления в момент освобождения Парижа «диктатуры пролетариата». Коммунисты понимали, что развязывание острого внутреннего конфликта на этом завершающем этапе борьбы против фашистской оккупации не помогло бы уничтожению фашизма, а это они считали первостепенной задачей. Непосредственные, практические намерения коммунистов не шли дальше выполнения программы Национального сопротивления от 15 марта 1944 года. Они совпадали со стремлениями социалистов, левых радикалов и католиков, всей демократической массы бойцов Сопротивления. В конечном итоге речь шла о всенародном стремлении к созданию новой демократической и народной Франции, в которой были бы проведены прогрессивные социальные реформы, была бы ограничена власть тех сил, которые привели страну к бедствиям войны и оккупации. Говоря о своем намерении противодействовать коммунистам, де Голль выступал за то, чтобы неизбежные реформы и изменения не затронули социальной сущности буржуазной системы и не помешали бы установить его личную власть, без которой он считал невозможным восстановление величия Франции. Вот смысл деятельности де Голля, к которой он решительно приступил, прилетев 20 августа из Алжира в Мопертюи, откуда он немедленно отправился в штаб союзного главнокомандующего генерала Эйзенхауэра. Встретивший де Голля генерал Кениг по пути рассказал ему о положении в Париже, откуда он получал донесения от уполномоченных де Голля Пароди и ШабанДельмаса. Стихийно дело там шло к восстанию. Компартия еще 18 августа предложила Национальному совету Сопротивления выступить с призывом к оружию. Но председатель НСС Жорж Бидо и Пароди считали восстание преждевременным и опасным. Они руководствовались установкой де Голля на то, что восстание должно начаться в момент вступления в Париж французской танковой дивизии генерала Леклерка, специально предназначенной для обеспечения в Париже «порядка». Словом, де Голль понял, что положение в столице очень сложное и требует скорейшего появления в городе надежных войск.

Генерал де Голль прибыл в ставку Эйзенхауэра в тревожном настроении, которое совсем не походило на оптимистическую атмосферу, дарившую в окружении главнокомандующего. Эйзенхауэр сообщил де Голлю об успешном продвижении американских и английских колонн. Но ни одна из них не шла на Париж, что сильно обеспокоило де Голля. Он заявил Эйзенхауэру, что его правительство прежде всего заинтересовано в судьбе Парижа, и поэтому он просит направить туда войска, и в первую очередь дивизию Леклерка. Эйзенхауэр ответил, что двигаться к Парижу еще рано, что сражение в столице приведет к серьезным разрушениям и к большим жертвам. Тогда де Голль прямо высказал свою тревогу по поводу возможности возникновения в Париже «всякого рода волнений». Эйзенхауэр обещал вскоре дать приказ о наступлении на Париж. Не очень удовлетворенный этим туманным обещанием, де Голль сказал, что, если Эйзенхауэр будет медлить, он сам направит дивизию Леклерка к Парижу.

Настойчивость де Голля явно связана с тем, что его представителям в Париже Пароди и ШабанДельмасу не удалось предотвратить начало массового вооруженного выступления против оккупантов, вспыхнувшего 18 августа. Уже через сутки бойцы Сопротивления контролируют три четверти столицы. Пароди предпринимает неожиданный маневр. При посредничестве шведского консула Нордлинга он заключает перемирие с германским командующим в Париже генералом фон Хольтицем. Оказывается, немецкое командование тоже испытывало опасения за сохранение «порядка» во французской столице. Солидарность, напоминающая сотрудничество Тьера и Бисмарка во времена Коммуны. Утром 19 августа появился приказ, который от имени Временного правительства Франции требовал «прекратить огонь против оккупантов». Приказ был воспринят восставшими патриотами как какоето странное недоразумение и фактически не выполнялся. Тем не менее перемирие внесло замешательство и на два дня задержало победоносное завершение восстания.

А де Голль, ни на минуту не забывающий об опасности «анархии» в Париже, снова настойчиво требует двинуть войска на Париж. На этот раз американский командующий отдает приказ французской танковой дивизии Леклерка идти к столице. 23 августа де Голль приезжает в Рамбуйе, городок в 30 километрах от Версаля, где встречается с Леклерком. Он утверждает план вступления дивизии в город и дает указание Леклерку установить свой командный пункт на Монпарнасском вокзале, где и ожидать его прибытия. В этот день де Голль внимательно прочитывает доставленные ему из Парижа газеты Сопротивления: «Юманите», «Комба», «Либерасьон», «Франтирер», «Фрон насьональ». Они все пронизаны боевым энтузиазмом, надеждами, верой в обновление Франции. Об их содержании говорит, например, эпиграф газеты «Комба»: «От Сопротивления к революции», или «Юманите»: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Стремление де Голля не допустить Сопротивление к власти и сразу положить конец революционным мечтам усиливается. В замке Рамбуйе де Голль разрабатывает план своего появления в столице, которое должно явиться воцарением твердого государственного порядка.

25 августа, в день вступления дивизии Леклерка в Париж, уже освобожденный народом, де Голль, шагая По террасе Рамбуйе, нетерпеливо ожидает ежечасных донесений Леклерка. Получив наконец сообщение, что город контролируют французские войска и что фон Хольтиц готов капитулировать, де Голль садится в машину и направляется в столицу. Он тщательно продумал линию своего поведения в освобожденном Париже: «Моя роль заключается в том… чтобы немедленно показать всем лик государства». В 4 часа дня он приезжает на Монпарнасский вокзал, где царит неописуемый беспорядок. Солдаты смешались с бойцами внутренних сил, одетыми в живописные лохмотья, опаленные в бою. В стволах винтовок у многих цветы. Здесь немало радостных женщин, часто с оружием, но в легкомысленных, по мнению де Голля, платьях. Что за маскарад! Он предпочитает четкий солдатский строй регулярных войск.

В одном из залов ожидания под огромной доской – указателем отправления поездов де Голля встречает генерал Леклерк, у которого тоже не очень парадный вид. Его первого де Голль поздравляет с победой, хотя этой чести больше заслуживает, пожалуй, стоящий рядом полковник РольТанги, командующий отрядами Сопротивления, которые самостоятельно освободили город, открыв путь дивизии Леклерка. Он протягивает де Голлю текст акта капитуляции фон Хольтица. Но что это за подпись? РольТанги? Выходит, что немцы сдались коммунисту! Де Голль тут же читает нотацию Леклерку: «Вопервых, это не точно. Вовторых, в этой операции вы были офицером, старшим по чину, а следовательно, только вы и отвечаете за нее. И главное: требование, побудившее вас согласиться на такую редакцию текста, подсказано неприемлемой тенденцией». Де Голль показывает Леклерку прокламацию, выпущенную утром Национальным советом Сопротивления, в которой говорится о «французской нации», но ни словом не упомянуто о генерале де Голле…

Генералу сообщают, что в Ратуше его ждут члены Национального совета Сопротивления и Парижского комитета освобождения. В Ратуше? Там, где был штаб нескольких революций, где заседала Коммуна? Нет, де Голль и сопровождающие его люди на трех машинах под охраной броневика едут на улицу СенДоминик, в военное министерство. В 5 часов они приезжают туда, где в качестве заместителя министра в правительстве Рейно служил де Голль, откуда он поспешно уезжал 10 июня 1940 года вместе со своим шефом. Здесь ничего не изменилось, и события, которые потрясли мир, совершенно не коснулись почтенного здания. Во дворе взвод республиканской гвардии салютует, как обычно. Часовые, как и тогда, стоят у дверей. Вестибюль, лестница, картины, декоративные доспехи на своих старых местах. Ни один стул, ни один ковер, ни одна портьера не тронуты. Де Голль замечает, что телефон стоит на столе на том же самом месте, а рядом с кнопками звонков прежние фамилии. «Все на месте, – думает де Голль, – не хватает только Государства. И мне надлежит водворить его сюда. Потомуто я и здесь».

Де Голль принимает префекта полиции Люизе и своего гражданского представителя Пароди. Он разъясняет им стоящую перед ними главную проблему: восстановление общественного порядка и снабжения. И немедленно разобрать все эти баррикады, требует он.

Пароди напоминает генералу, что в Ратуше его ждут. Но де Голль сначала намерен провести смотр парижской полиции и отправляется в префектуру. Полицейские, правда, в последние дни присоединились к восстанию. И все же их трудно отнести к героям Сопротивления. Генерал с сочувствием смотрит на «фликов», которые были «вынуждены служить при оккупантах». Полицейские дружным «ура» отвечают на речь генерала. И вот только теперь наконец генерал де Голль направляется в Ратушу.

Его встречают представители тех, кто освободил Париж, друзья десятков тысяч героев, погибших под пулями и пытками фашистов. Если «флики», которых только что приветствовал де Голль, подобострастно козыряли эсэсовским офицерам, то эти люди стреляли в них. Де Голля приветствует председатель Парижского комитета освобождения коммунист Жорж Марран. Де Голль вспоминал: «Я не вижу ни одного жеста, не слышу ни единого слова, которые выходили бы за рамки достойного. Какой замечательной получилась эта встреча, о которой мы так долго мечтали и за которую заплатили столькими усилиями, страданиями, смертями!»

Где же «анархия», которая мерещилась генералу? Здесь царит порядок, но порядок демократический, здесь благородный дух всенародного Сопротивления. Де Голлю предлагают выйти на балкон и перед собравшейся на Гревской площади огромной толпой провозгласить Республику, как некогда делали это Ламартин, Гамбетта. В 1871 году так была провозглашена Коммуна! Но этот традиционный акт многих революций вовсе не импонирует де Голлю. Вообще, слово «революция» исчезает из его лексикона, хотя не так давно в Лондоне и в Алжире он произносил его. Теперь же, в ответ на предложение провозгласить Республику, он заявляет: «Республика никогда не прекращала своего существования. Олицетворением ее были поочередно «Свободная Франция», «Сражающаяся Франция», Французский комитет национального освобождения. Режим Виши всегда был и остается нулем и фикцией. Сам я являюсь председателем кабинета министров Республики. Почему же я должен ее провозглашать?»

Тем самым де Голль твердо дает понять, что в лице его правительства законность уже существует и не может быть речи о создании чегото иного. Де Голль лишь подходит к окну и жестом приветствует толпу. После этого он возвращается в военное министерство на улице СенДоминик. Надо подготовиться к завтрашнему дню. А завтра будет то, ради чего стоило жить! Согласно тщательно разработанному плану, завтра де Голль торжественно пройдет в окружении своих соратников от Триумфальной арки на площади Звезды (ныне площадь имени Шарля де Голля) до собора Парижской Богоматери и его, освободителя и спасителя родины, будет приветствовать народ Парижа! Правда, многие высказывают сомнение в целесообразности этой помпезной церемонии; ведь немцы в 80 километрах от Парижа, они готовят ожесточенную бомбардировку, возможно, с применением ракет «Фау». Но де Голль убежден, что надо пойти на риск, ибо ему необходимо «принять на себя энтузиазм освобожденного Парижа» и получить высшую, по его мнению, санкцию на власть – «глас толпы».

Манифестация действительно обещала быть грандиозной, ибо искренняя радость парижан по случаю освобождения не нуждалась в особом поощрении. Хотя метро не работало, как и остальной транспорт, с утра к Елисейским Полям устремились толпы пешеходов. В 3 часа дня в субботу 26 августа 1944 года генерал де Голль подъехал к Триумфальной арке, где его ждали члены правительства, Национального совета Сопротивления, генералы, префекты, командиры Сопротивления. Де Голль зажигает огонь на могиле Неизвестного солдата. Необычайно широкий проспект, обрамленный по обеим сторонам бульварами, заполнили десятки тысяч людей. На балконах, в окнах, на крышах, на фонарях, деревьях – всюду люди. Шум приветственных криков, пение «Марсельезы», гром оркестров создают звуковой фон. Де Голль пешком, в окружении своих ближайших соратников идет к площади Согласия, а оттуда к собору Парижской Богоматери. Обстановка необычайно волнующая и носит какойто располагающий отпечаток человечности, поскольку здесь мало официальной парадности, обычного оцепления, скопления полиции. Де Голль, выделяясь высоким ростом, царит над своим окружением. Он спокоен и сдержан, но шагает размашистым шагом так, что его коротконогие спутники почти бегут. Время от времени он приветствует толпу поднятием рук. Не зря когдато в книге «На острие шпаги» он уделил так много места значению контактов вождя с массой на примере Гамилькара, Цезаря, Наполеона. Пожалуй, эта церемония, где стихийность, естественность чувств толпы гармонично сочетаются с рассчитанными действиями де Голля, представляет собой нечто редкостное даже в истории Франции, столь богатой живописными и величественными сценами.

Но особенно интересны ощущения самого де Голля. Ведь эта манифестация едва ли не самый радостный, торжественный момент его жизни, триумф, о котором он мечтал, который он готовил и которого добился. Интересно также крайне своеобразное осознание им своей цели, своего отношения к нации, родине, Франции. Шарль де Голль пишет в «Военных мемуарах»: «Поскольку каждый из тех, кто находится сейчас здесь, в сердце своем хранит Шарля де Голля как прибежище от бед и символ надежды, надо, чтобы все эти люди увидели его – такого знакомого, родного человека, и национальное единство воссияет тогда еще более ярким светом…

И вот я иду, взволнованный и в то же время спокойный, среди толпы, чье ликование невозможно описать, иду, сопровождаемый громом голосов, выкрикивающих мое имя, стараясь охватить взглядом каждую волну этого человеческого прилива, чтобы вобрать в себя все эти лица, то и дело поднимаю и опускаю руки, отвечая на приветствия. Это минута, когда происходит чудо, когда пробуждается национальное сознание, когда Франция делает один из жестов, что озаряют своим светом нашу многовековую историю…

А я среди этой бури – я чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, – миссия быть орудием судьбы…

С каждом шагом, который я делаю, ступая по самым прославленным местам мира, мне кажется, что слава прошлого как бы присоединяется к славе сегодняшнего дня. Под Триумфальной аркой в нашу честь весело вспыхивает пламя. Перед нами открывается сияющий проспект, по которому победоносная армия шла двадцать пять лет назад. Клемансо, которому я отдаю честь, проходя мимо его памятника, кажется, готов сорваться со своего пьедестала и присоединиться к нам. Каштаны на Елисейских Полях, о которых мечтал пленный Орленок и которые на протяжении стольких десятилетий были свидетелями удач и роста престижа французов, сейчас предстают радостными шеренгами перед взорами тысяч зрителей. Тюильри, свидетель величия страны при двух императорах и двух королях, площадь Согласия и площадь Карусель, где разливался во всю ширь революционный энтузиазм и проходили смотры победоносных полков; улицы и мосты, которым выигранные битвы дали имена; на другом берегу Сены – Дворец инвалидов, сверкающий купол которого напоминает о великолепии «королясолнца», гробницы Тюренна, Наполеона, Фоша, Институт Франции, через который прошло столько блестящих умов, – все они благосклонно взирают на обтекающий их человеческий поток. Затем к празднику приобщается Лувр, через который прошла длинная вереница королей, создавших Францию; вот на своих постаментах статуи Жанны д’Арк и Генриха IV; вот дворец Людовика Святого (вчера как раз был его праздник) и, наконец, собор Парижской Богоматери, где молится Париж, и Ситэ – его колыбель. История, которой дышат эти камни и эти площади, словно улыбается нам».

Приведенный отрывок очень интересен, ибо в нем ярко отразились ум, характер, психология, словом, личность де Голля. Тот, кто скажет, что здесь много честолюбия и эгоизма, будет прав. Но не ошибется и тот, кто увидит здесь сознание высокой ответственности, радость служения своему идеалу, тому мистическому представлению о Франции, которую он некогда ощущал как сказочную принцессу и Мадонну старинных фресок. Он видит себя в центре на высоте исторического действия, но ощущает себя не его демиургом, хозяином, но в качестве орудия судьбы и носителя особой миссии. Здесь громким эхом отдаются звуки, услышанные им еще в детские годы. Представим себе вновь десятилетнего мальчика, потрясенного ростановским «Орленком». Он вспомнил о нем сейчас! Нельзя забывать и юношу, оказавшегося во власти поэтического обаяния Шарля Пеги и Мориса Барреса; их поэзия звучит в его душе 26 августа 1944 года, спустя почти полвека. Но все происходящее лишь финал, торжественный заключительный аккорд реального исторического действия, в котором наш герой без всяких романтических иллюзий прибегал к расчету, хитрости, коварству, твердости и, главное, к своей дальновидности, творил дело, успех которого он праздновал ликующей душой! История Франции с ее блистательными взлетами и трагическими падениями, с юных лет вдохновлявшая Шарля де Голля, встречается здесь с ним лицом к лицу…

Политик поразительного реализма раскрывает вторую, романтическую сторону своей души, составляющую секрет его обаяния. Он, как талантливый артист, не просто успешно играет взятую им на себя роль, но и решает одновременно, выражаясь термином Станиславского, свою «сверхзадачу». Продолжая сравнение из той же области, надо подчеркнуть и то, что он играет не спектакль, созданный воображением драматурга, а драму реального человеческого существования; не на театральных подмостках, а на великой и грешной земле Франции, истерзанной врагом и обагренной кровью, озаренной вдруг светом радости освобождения. Пользуясь однажды брошенным самим де Голлем сравнением, можно сказать, что здесь, как в музыке Шопена, страдание порождает мечту!

Облаченные в пышную историческую символику мечты де Голля, однако, не столь могучи, чтобы оторвать его от земли. Он вовсе не витает в облаках и не впадает в экстаз. От самих исторических реминисценций де Голля отдает духом реставрации. Перед его мысленным взором предстают образы королей, «создавших Францию»; проходя по площади Согласия, он вспоминает не сцены революционной истории Парижа, а несчастных «короля и королеву», сложивших здесь свои головы на гильотине. В церемонии 26 августа совсем не похоже на случайность сочетание характерных деталей методически осуществляемого им политического плана. По левую руку де Голля во время шествия по Елисейским Полям шагает Жозеф Ланьель, нормандский фабрикант, голосовавший за передачу власти Петэну, а затем «примкнувший» к Сопротивлению. Это классический тип консервативного, ограниченного буржуа. Слева от него Жорж Бидо, деятель католической партии, оказавшийся после гибели Жана Мулена на посту председателя НСС, а потом двигавшийся только вправо, докатившийся спустя много лет до махрового фашизма. За спиной де Голля шагают генералы Жуэн и Кениг, типичные представители старой милитаристской касты. А где же герои Сопротивления, его мужественные и бесстрашные руководители, где вожди славного парижского восстания, сделавшего возможной нынешнюю великолепную церемонию? Их чтото не видно, ибо на переднем плане исторической драмы в постановке генерала де Голля не подобает находиться коммунистам, хотя именно они вели за собой самые боевые и многочисленные силы Сопротивления.

Около половины пятого де Голль вступает под своды собора Парижской Богоматери. К сожалению, монсеньор Сюар, кардиналепископ, не встречает его. Дело в том, что четыре месяца назад он торжественно принимал здесь маршала Петэна. Поэтому бойцов Сопротивления возмутило бы его появление, хотя, как писал де Голль, он «лично пренебрег бы этим». Затем звучит торжественная благодарственная молитва…

Де Голль, по его словам, был глубоко удовлетворен, ибо он получил «вотум народа» и его популярность, созданная лондонскими радиопередачами и усиленная его бескомпромиссной борьбой против союзников, за национальные интересы, отныне освящена «гласом толпы». Все описание событий 26 августа очень похоже на старинные хроникиповествования о коронациях французских королей. Он особенно подчеркивает, что все произошло без иностранцев и даже вопреки им, поскольку американское командование считало неуместной церемонию в условиях прифронтового города и запретило дивизии Леклерка терять время на эту затею. Де Голль пишет, что «лишь француженки и французы» участвовали в этом чисто национальном порыве, символом которого являлся он сам.

Правда, одна досадная деталь нарушает эту идиллическую картину. О ней де Голль не упоминает в своих мемуарах, но эту забывчивость восполняет генерал Эйзенхауэр в книге «Крестовый поход в Европе». 27 августа, то есть на другой день после манифестации, когда нация выразила де Голлю «безграничное» доверие, он почемуто счел необходимым обратиться к Эйзенхауэру с настоятельной просьбой: «Он просил меня «дать взаймы» две американские дивизии, – пишет американский генерал, – которые, по его словам, он хочет использовать для демонстрации силы и укрепления своего положения… Картина того, как человек, который был символом борьбы за освобождение Франции, просит союзные войска удержать и подкрепить его позиции в самом сердце освобожденной столицы, выглядела злой насмешкой…»

Но как бы то ни было, столица Франции освобождена. В отличие от многих европейских городов, она почти совсем не разрушена. Уцелели все, столь дорогие сердцу де Голля, памятники величия Франции. Более того, немцы, которые одно время пытались завоевать симпатии французов, покрыли позолотой статую Жанны д’Арк и даже привезли из Австрии и торжественно погребли во Дворце инвалидов прах сына Наполеона герцога Рейхштадтского, легендарного Орленка. По голодному Парижу ходила тогда острота: «Мы хотели мяса, а нам привезли костей…»

Действительно, еще не полностью освобожденная Франция ограблена врагом. Железные дороги не работают, немцы угнали больше половины вагонов и паровозов, взорвали тысячи мостов. Промышленность работает едва на треть своей довоенной мощности. Около двух миллионов молодых французов в плену или угнаны на работу в Германию. Общий хаос, транспортные затруднения вызвали голод. Правда, на черном рынке, в шикарных ресторанах есть все, но по фантастическим ценам, доступным лишь тем, кто нажился на войне. Всюду спекуляция, саботаж вишистов. Буржуазия отказывается от деловой активности. Она напугана Сопротивлением, глубоко демократичный и социальный характер которого внушает ей страх. Власть господствующего класса, опозоренного сотрудничеством с врагом, подорвана. Вся старая социальная структура расшатана, она вотвот рухнет. Кто же спасет ее?

Эту миссию и берет на себя де Голль, ибо, искренне стремясь к восстановлению величия Франции, он не намерен создавать какуюто новую социальную базу этого величия. Его старая традиционная опора – буржуазный строй – казалась ему единственно пригодной для Франции, хотя подавляющее большинство французов в момент освобождения придерживалось другого мнения. И вот он начинает управлять освобожденной Францией, что, по его словам, «исключает существование какойлибо власти параллельно с моей». Центральной задачей, за решение которой он энергично берется, становится ликвидация любых тенденций к участию в управлении страной со стороны… Сопротивления. Того самого Сопротивления, которое было его надеждой, без которого он не сумел бы ни отделаться от Жиро, ни добиться признания от союзников, ни въехать в Париж в качестве освободителя страны.

Послевоенная история Франции начинается с тягостного, ошеломляющего оскорбления, нанесенного Сопротивлению. Человек, провозгласивший 18 июня 1940 года: «Пламя французского Сопротивления не погасло и не погаснет» и благодаря этому вошедший в историю, начинает поспешно гасить священный огонь. Участники Сопротивления получают оглушительную пощечину от того, кто считался вождем Сопротивления. Презрев сентиментальные соображения, генерал де Голль ликвидирует Сопротивление.

28 августа 1944 года он вызывает к себе 20 главных руководителей парижских партизан и объявляет им, что силы ФФИ ликвидируются, что они должны сдать оружие, что бойцы Сопротивления будут включены в регулярную армию. Представителям НСС де Голль объявляет, что «с той минуты, как Париж вырван из рук противника, Национальный совет Сопротивления входит в славную летопись истории освобождения, но не имеет больше никаких оснований для существования в качестве действенного органа. Всю ответственность за дальнейшее примет на себя правительство».

Вслед за ликвидацией ФФИ 15 сентября были распущены народные трибуналы. 28 октября принято решение о роспуске и разоружении партизанской гвардии и милиции. Правда, Сопротивление продолжает существование в форме политических организаций: Национальный фронт, Движение за национальное освобождение (МЛН). Летом 1945 года в Париже был создан Национальный конгресс Сопротивления – Генеральные штаты французского возрождения. Эти организации, как и политические партии, ведут борьбу за осуществление программы НСС от 15 марта 1944 года. Но де Голль не только не поддерживает эту деятельность, он открыто выступает против нее, считая, что она подрывает единство нации и мощь государства – единственной основы национального возрождения. Де Голль рассматривает любые попытки оживления духа Сопротивления, любые политические требования его организаций и печати в качестве не только бесполезной, но и вредной оппозиции государству.

Закрепив свою власть в Париже, де Голль сразу же занялся провинцией. Примерно половина территории Франции была освобождена без помощи американских и английских войск. Французские внутренние силы, то есть Сопротивление, насчитывали осенью 1944 года полмиллиона человек. Они сами освободили кроме Парижа Марсель, Лион, Тулон, Тулузу, Монпелье, Лимож, КлермонФерран и много других городов. Естественно, что организации Сопротивления устанавливали свою власть в этих городах, ибо не могли же они оставить ее в руках вишистской администрации. При этом не обходилось, конечно, без крайностей и эксцессов, вызванных разными анархистскими и левоэкстремистскими элементами. Но де Голль приписывал эти крайности всему Сопротивлению, и особенно коммунистам. Его консервативные взгляды, приверженность к традиционным устоям «порядка», его антиплебейский инстинкт – все это воздвигало стену непонимания и отчужденности между де Голлем и Сопротивлением. В действительности основная масса людей Сопротивления, особенно коммунисты, вовсе не стремилась к какойто анархии. Именно поэтому они и согласились на передачу власти де Голлю, хотя и не одобряли многих его действий. Поэтому, в частности, де Голль и смог установить свою власть в Париже, а затем и в провинции. Парадоксально, но факт: Сопротивление, которое де Голль открыто начал третировать, все еще оставалось его опорой.

В течение двух месяцев после освобождения Парижа де Голль совершил серию поездок в провинцию. 14 сентября он прибыл в Лион и нашел положение здесь вполне нормальным. Затем он посетил Марсель, где обстановка произвела на него иное впечатление.

Но и в Марселе, как и везде, никто не помешал де Голлю установить власть префектов и командующих военными округами, хотя среди последних нередко фигурировали кадровые офицеры и генералы, служившие в войсках Виши. Из Марселя де Голль поехал в Тулон, а 16 сентября был в Тулузе. Здесь, как писал де Голль, коммунисты создали «нечто вроде Советской власти». Это было, конечно, не так, ибо иначе де Голлю вряд ли удалось бы отменить распоряжение об отстранении жандармов, вновь доверить им охрану порядка и назначить вызванного из Марокко генерала Колле командующим военным округом. Затем он посетил Бордо, Сет, Орлеан, везде укрепляя «власть государства». 25 сентября он был в Нанси, в Лотарингии, где, как он сам признал, «общественному порядку ничто не угрожало».

Во время своих поездок де Голль невольно приходил к выводу о необходимости проведения тех самых демократических и социальных преобразований, которых требовало Сопротивление. Он писал в связи с посещением своего родного города Лилля: «Чувства и размышления уже давно привели меня к убеждению, что освобождение страны должно сопровождаться глубокими социальными преобразованиями. Но в Лилле я понял, прочитав на лицах людей, абсолютную необходимость этого. Либо мы, сочтя это своим долгом, постараемся побыстрей и в заметной степени улучшить жизненные условия рабочих и урезать привилегии богачей, либо исстрадавшиеся трудящиеся массы поднимут волнения, в которых Франция может потерять все лучшее, что у нее осталось».

В этом де Голль убедился еще больше, посетив затем районы угольной промышленности севера, затем Нормандию, Брие, Шампань. В течение нескольких недель де Голль объехал почти все крупнейшие центры страны. И везде он видел потрясенную социальную структуру, измученный войной народ и пылкие надежды на возрождение и обновление Франции. Однако главный вывод, который он сделал, опять носил на себе печать его классовой позиции. Он, по его словам, понял, что «впереди долгие и суровые испытания, которыми не преминут воспользоваться в целях демагогии различные партии и коммунисты с их честолюбивыми замыслами».

В чем же выражались эти замыслы компартии, которая своей героической борьбой в Сопротивлении, своими жертвами приобрела в народе трагически прекрасное звание «партии расстрелянных»? Эта самая крупная партия, самая организованная, имевшая в момент освобождения под своим контролем сотни тысяч вооруженных партизан, стремилась только к завершению освобождения, к восстановлению экономики, к демократизации страны. Ее требования не выходили за рамки программы НСС от 15 марта 1944 года. И она действительно боролась за реализацию этой программы. Но никаких намерений установить власть она не имела, да и не могла иметь, ибо это было бы авантюрой.