Текст книги "Неизвестный Де Голль. Последний великий француз"

Генерал де Голль нередко обращается к характеристике своей личной роли. Когда читатель «Военных мемуаров» впервые видит эти характеристики, они не могут не производить странного впечатления своей по меньшей мере необычностью. Возникает мысль о болезненном тщеславии и самомнении. Вот как он описывает свою роль в период «Свободной Франции» в первом томе мемуаров: «Я воплощал для моих сподвижников судьбу нашего дела, для множества французов – надежду, для иностранцев – образ непокоренной Франции среди выпавших на ее долю испытаний, и все это обусловливало мое поведение и указывало мне путь, с которого я уже не мог сойти».

В действительности это лишь своеобразная манера выражения чувства, в котором нет шарлатанского тщеславия, обычного для множества политических деятелей. Де Голль стремился к славе, но не ради самой этой славы, а ради служения идеалу вечной Франции, который он носил в своем сердце.

Александр Верт справедливо писал: «Если де Голль и был глубоко убежден, что на него возложена особая миссия, он, повидимому, получал очень мало удовольствия лично для себя от своих успехов, будучи совершенно лишен плебейского тщеславия какогонибудь Муссолини, Гитлера или даже Наполеона».

Отсюда и ощущение трагизма при описании тех ситуаций, когда де Голлю не удавалось служить Франции так, как он хотел ей служить. Это в особенности относится к последним страницам третьего тома мемуаров, где рассказывается об обстоятельствах добровольной отставки де Голля в январе 1946 года. Ведь только в отдельные ц непродолжительные периоды многолетней деятельности генерала возникали моменты полного доверия большинства французского народа к де Голлю, к его способности вести за собой Францию. Но гораздо более постоянным был разрыв между де Голлем и французами, разрыв, составлявший трагедию жизни этого необыкновенного человека.

Уход де Голля в январе 1946 года выглядит в мемуарах как финал великого дела, начатого 18 июня 1940 года, как заключительный акт неблагодарности к спасителю родины, как проявление ужасного непонимания его роли, как завершение его основной жизненной задачи. Поэтому де Голль отвлекается от людских дел и обращается к описанию своей одинокой жизни в Коломбэ, к окружающей его природе:

«Тишина наполняет мой дом. Сколько долгих часов я буду читать, писать, мечтать, и ни одна иллюзия не подсластит испытываемую мною горечь.

Чем старше я делаюсь, тем ближе становится мне природа. Каждый год ее мудрость приносит мне утешение: весна и лето, осень и зима – это для меня словно четыре повторяющихся урока».

И далее следует изложение в духе романтического пантеизма, напоминающего Шатобриана, того, что говорят де Голлю времена года. Монолог природы в роли зимы начинается словами: «Неужели навсегда победила смерть? Нет! Под моей замерзшей землей в мрачных глубинах уже совершается глухая работа, я предчувствую чудесный возврат света и жизни». А потом де Голль возвращается к себе и заканчивает третий том «Военных мемуаров» такими словами: «Старый человек, уставший от испытаний, отстраненный от дел, чувствующий приближение вечного холода, но всетаки не перестающий ждать, когда во мраке блеснет луч надежды».

Он не только не перестает ждать. Он не перестает бороться, уединившись в своей башне в Коломбэ. Мемуары де Голля – совершенно определенный акт политической борьбы, притом весьма эффективный. Используется любой повод, чтобы осудить политиканство, традиционную партийную игру, парламентские махинации, то есть все, чем была характерна история Третьей республики и от повторения чего де Голль предостерегает послевоенную Францию. В этих пассажах совершенно явно отражается мнение де Голля о тогдашней системе Четвертой республики, хотя прямо он ее и не упоминает. Он скрупулезно рассказывает о всех перипетиях борьбы с союзниками во время войны, явно противопоставляя эти действия проамериканскому раболепию своих преемников. А главное, он доказывает между строк всех трех томов, что в бурю на капитанском мостике французского корабля должен находиться именно такой человек, как он, Шарль де Голль!

Но мемуары еще только пишутся, а до руля власти попрежнему далеко. Ничто его не радует, даже восторженные отклики на первый том мемуаров со стороны таких уважаемых людей, как Франсуа Мориак. Ему нужны не похвалы, не дифирамбы, ему нужна власть, а единственный голос одобрения, который волнует ему душу, – это тот «глас толпы», в котором он ощущает призыв самой Франции. Но она молчит и занимается своими делами. Остается говорить с богом, и генерал часто вспоминает его. Если речь заходит о будущем, он обязательно произносит: «Если бог продлит мои дни…» Когда вышел первый том «Военных мемуаров», то специально отпечатанные на лучшей бумаге 55 экземпляров с дарственной надписью автора были разосланы по особому списку, составленному де Голлем. Первым номером в списке числился папа римский.

В Коломбэ наведывается адмирал д’Аржанлье, бывший командующий морскими силами «Свободной Франции». Адмирал возит с собой чемодан, в котором полное облачение священнослужителя, складной алтарь с соответствующими принадлежностями. Адмирал переодевается и входит в церковном облачении, превращаясь в отца Людовика. Стол в салоне покрывается белой скатертью, и на нем устанавливается алтарь. Генерал помогает адмиралу, в данном случае отцу Людовику, правильно разместить предметы культа, заменяя недостающего мальчика из церковного хора. Затем генерал и мадам де Голль смиренно опускаются на колени, и начинается домашняя месса. Де Голля нередко видят под сводами многих храмов во время службы, начиная от бедной церкви в Коломбэ и до собора Парижской Богоматери. Правда, он выглядит рассеянным, смотрит по сторонам и, как говорили о нем, «считает мух».

Верит ли он в бога? Его официальное отношение к церкви проникнуто подчеркнутым почтением. Он образцово практикующий католик. И, однако, вопрос о религиозности де Голля почемуто часто задавали многие. Казалось, как может вообще возникнуть такой вопрос, если генерал ходит к мессе? «Увы, – пишет Турну, – кощунственные голлисты не верили в его искренность, и один из них без всякой почтительности не побоялся расхохотаться. Де Голль, по его мнению, не верит ни в бога, ни в черта. Он верит в добро и зло».

Есть и другие любопытные свидетельства. Жак Сустель, весьма близкий к генералу в период Лондона, рассказывал, как во время одной беседы на религиозные темы де Голль заявил: «Я не верю ни во что. Католическая религия служит частью политических структур франции». В другом случае генерал, беседуя с человеком из своего окружения, потерявшим веру, сказал: «Что касается меня, то, по многим соображениям, я являюсь верующим и практикующим…» И он добавил, что соображения эти «семейные, философские, исторические, географические и социальные».

Вдобавок ко всему, в характере и поведении генерала нельзя заметить и тени пресловутых христианских добродетелей вроде смирения, всепрощения, пассивного упования на промысел божий и прочего. И если он во чтото действительно верил, то верил в себя.

Но с другой стороны, несколько раз видели, как он в трудные для него времена неожиданно один отправлялся в собор и, опустившись на колени, застывал в неподвижности. Что же его влекло сюда? Стремление на мгновение отвлечься от жизненных передряг? Привычка? Сила традиции? Влекущая магия торжественной ритуальной обстановки? Желание прикоснуться к символам вечности? Повидимому, в этом сказывалось такое же чувство, которое побуждает порой убежденного атеиста искать в трудную минуту успокоения в созерцании пустынного пейзажа, любимого уголка родного города или особо понятного и прекрасного произведения искусства. Во всяком случае, Франсуа Мориак писал: «Никому не известны отношения Шарля де Голля с богом».

Пожалуй, не более определенны были и отношения де Голля с Францией. После «прощальной» прессконференции в июле 1955 года поток посетителей в Коломбэ заметно ослабевает, да и генерал реже появляется в Париже на улице Сольферино. Наступили месяцы наиболее глубокого уединения де Голля, молча следившего за положением страны. Казалось, ничто не говорило о возможности его возвращения к власти. По данным института общественного мнения, лишь один француз из ста высказывался в конце 1955 года за создание правительства во главе с де Голлем. В январе нового, 1956 года состоялись выборы в парламент, окончившиеся полным разгромом «социальных республиканцев», наследников РПФ. Они потеряли свыше трех миллионов голосов, сотню депутатских мест и стали одной из самых незначительных группировок в Национальном собрании. Напротив, большого успеха добились коммунисты, социалисты и другие левые партии. При поддержке коммунистов создается правительство социалиста Ги Молле, существовавшее рекордный срок – более года! Неужели постоянные заявления де Голля о неустойчивости режима опровергнуты жизнью? В действительности этот режим все глубже погружался в трясину беспомощности. Ги Молле держался у власти только изза того, что отрекся от своих предвыборных обещаний и шел на поводу самых реакционных, консервативных и авантюристических сил. Как раз в 1956 году Четвертая республика обнаружила невиданную беспомощность, и имя отшельника из Коломбэ все чаще мелькало в печати.

По данным опросов, к середине года уже не один, а восемь французов из ста высказываются за правительство де Голля, ибо бессилие «системы» стало вызывать широкое недовольство.

Война в Алжире, как раковая опухоль, начинает быстро разрушать организм Четвертой республики. Правительство Ги Молле признало независимость соседних стран, Туниса и Марокко, но что касается Алжира, то именно здесь оно завело в тупик французскую политику. Специфика алжирской проблемы, предопределявшая ее исключительную сложность, заключалась в том, что в Алжире кроме 9 миллионов коренного арабского населения издавна жили 1200 тысяч европейцев, в основном французов. Буржуазная верхушка этого европейского меньшинства состояла из отъявленных колонизатороврасистов, отчаянно боровшихся против малейших уступок угнетенному коренному населению. Да и в самой метрополии привыкли смотреть на Алжир как на часть Франции, вроде Эльзаса и Лотарингии. В конце 1954 года, когда в Алжире возникла освободительная война, все французские политические партии, кроме коммунистов, выступили за вооруженное подавление повстанческого движения. Перед выборами Ги Молле обещал добиться мирного решения алжирской проблемы. Но, возглавив правительство, он быстро капитулировал перед требованиями колонизаторов и пошел на расширение войны. Численность французской армии в Алжире приближалась теперь к полумиллиону, но боевые действия не давали и видимости успеха. Продолжение войны требовало колоссальных средств, людей, вооружения. Война вызывала острую внутреннюю борьбу, подрывала международные позиции страны.

Начиная с весны 1956 года в печати все чаще мелькают мысли о том, что алжирскую проблему, пожалуй, не удастся решить никому, кроме де Голля, что у него, несомненно, есть свой план решительных мер, которые выведут Францию из кризиса, становившегося все более невыносимым. Одновременно усиливаются требования реформы государства, резкого укрепления исполнительной власти, так чтобы она могла принимать решения и действовать. Крупнейшие французские юристы выступают с проектами государственной реформы, созвучными с теми идеями, которые всегда выдвигал де Голль.

В апреле 1956 года сразу очень много известных лиц явились к де Голлю на прием. В начале мая его посетил лидер партии радикалов МендесФранс, генералгубернатор Алжира Лакост. Де Голль принимает всех, вплоть до Пьера Пужада, лидера неожиданно быстро возникшей группировки, объединявшей мелкую буржуазию, прежде всего мелких торговцев. Пужад выступал с самыми сногсшибательными лозунгами явно фашистского толка. Де Голль с презрением говорил об этой шумной группировке, которая на выборах 1956 года провела в парламент сразу 50 своих депутатов: «В мое время лавочники голосовали за нотариусов, теперь нотариусы голосуют за лавочников». Но Пужада он встретил приветливо, как и других. Де Голль мало говорил сам, стараясь узнать от своих посетителей, что же происходит в стране…

А Франция задыхалась в атмосфере немыслимой путаницы, замешательства, вызванного противоречивыми и лживыми заявлениями и обещаниями соперничавших партий. И никто не мог уже обещать ничего определенного. Чувство безнадежности охватывало широкие круги общественности. Явным диссонансом с этим унылым хором прозвучало первое за долгое время публичное выступление де Голля на церемонии открытия памятника бойцам Сопротивления в Эне в июне 1956 года. Генерал, собеседники которого давно уже не слышали от него в частных разговорах ничего, кроме мрачных пророчеств и убийственно уничтожающих замечаний по адресу стоявших у власти политиков, словно преобразился. Он говорил, что Франция в прошлом выдержала и не такие испытания, что он верит в будущее своей страны. В августе генерал отправляется в большую поездку; он посещает Антильские острова и другие французские владения на Тихом океане. Всюду устраиваются торжественные встречи. И снова де Голль говорит о своей вере в будущее: «Франция вновь обретет свое величие, без которого она не может быть Францией».

В то время как малопомалу де Голль становился символом надежды, незадачливое правительство Ги Молле влекло страну к пропасти. Этот бывший преподаватель английского языка, человек робкий, тщеславный и слабый, очутившись у власти, предпринял немыслимую авантюру. Воспользовавшись негодованием французской буржуазии национализацией в Египте Суэцкого канала, он решил открыть «второй фронт» алжирской войны. Ги Молле тайно договорился с израильским премьером БенГурионом и премьерминистром Англии Иденом и 30 октября вместе с ними предпринял вооруженное нападение на Египет. Это была самая короткая в истории Франции война. Но она оказалась и самой позорной. 5 ноября французские войска вместе с англичанами высадились в ПортСаиде, а уже 6 ноября агрессоры вынуждены были объявить о прекращении военных действий. Суровое предупреждение из Москвы, осуждение ООН, негодование мировой общественности и отказ Вашингтона открыто поддержать агрессоров привели к молниеносному, невиданному краху. Обстановка в Алжире стала еще хуже, ибо алжирские патриоты были воодушевлены поражением Франции в Суэце и удвоили свои усилия в войне.

Генерал де Голль внимательно следил за этими событиями, хотя и не делал никаких публичных заявлений. Он знал заранее о подготовке нападения на Египет; его держал в курсе дела один из генералов. В принципа он стоял за самую жесткую линию в отношении Египта. Однако в частных беседах он возмущался плохой подготовкой и организацией операции и особенно тем, что командование было целиком английским. Генерал с презрением говорил Алену Савари, члену правительства Ги Молле: «Превратились в охвостье Израиля и британцев! Ждали англичан! Англичане всегда приходят слишком поздно!»

В результате суэцкой авантюры Ги Молле Франция стала получать нефти меньше на одну треть, чем ей было необходимо. Закрытие Суэцкого канала и его бойкот, когда канал уже открыли, тоже очень дорого обошлись Франции. Инфляция бурно развивалась, а валютные запасы почти иссякли. Мрачную картину представляли собой французские города зимой, оказавшейся очень суровой. На улицах неподвижно застыли вереницы засыпанных снегом автомобилей, лишенных бензина. Резко возросли цены. Ги Молле нанес такой удар по системе Четвертой республики, от которого она уже не оправилась.

Генерал де Голль испытывал двойственные чувства. С одной стороны, он видел, что упадок «системы» резко ускорился, увеличивая его шансы. С другой стороны, он болезненно переживал новое поражение Франции, потерю ее важных позиций на Ближнем Востоке, невероятное унижение страны и ослабление ее авторитета в мире. К тому же осенью 1956 года генерал переносит тяжелую болезнь. «Своему худшему врагу я не пожелал бы испытать те страдания, которые пришлось перенести мне», – говорил он. Уже несколько лет у него ухудшалось зрение, и в ноябре ему сделали операцию снятия катаракты. Сильно похудевший, с глубоко запавшими глазами, прикрытыми большими темными очками, он выглядел очень постаревшим. «Я не хочу больше показываться публично», – говорил генерал редким посетителям, вытирая слезящиеся глаза.

Но он следит за событиями и неизменно появляется у радиоприемника, когда передаются последние известия. Его высказывания о политическом мире Парижа становятся все более резкими: «Кавардак… Паяцы… Они безнадежны… Марионетки… Весь режим гниет». Богатого лексикона генерала не хватает для выражения его чувств, и он прибегает к любопытному словотворчеству: «политиканы… политихамы… политикикарлики…»

Но, как говорят, француз, хорошо знающий историю своей страны, не станет отчаиваться даже в горестные дни. А де Голль не только хорошо знал историю; он умел ее делать и обладал терпением и выдержкой. В декабре 1956 года де Голль согласился посетить военную школу СенСир, где учился почти полвека назад. Старого «сирара» пригласили возглавить торжественную церемонию передачи знамен от выпускников новому набору. Еще не оправившийся от болезни, 66летний генерал мрачно наблюдает за парадным маршем курсантов школы. Когдато и он стоял с винтовкой на плече в строю сенсирцев и с гордостью носил точно такой же мундир. Но как изменилось все с тех пор! Знаменитая военная школа оказалась теперь в другом месте. Ее старинное здание под Парижем, в СенСирэколь, разрушено в 1944 году бомбами английской авиации, оставившей после себя руины. Теперь СенСир находится далеко от столицы, в военном лагере Коткедан, в Бретани.

Изменилось, и отнюдь не к лучшему, положение самой французской армии. После освобождения Франции она непрерывно ведет грязные войны в Индокитае, затем в Алжире. Недавно ей пришлось испытать позор суэцкой авантюры. И всегда она терпит поражения. Ежегодного выпуска офицеров из СенСира и других военных училищ не хватает, чтобы восполнить бесславные потери. Часть французской армии находится в Европе. Но здесь она подчинена Атлантическому союзу. Незадолго до выступления де Голля в СенСире стало известно, что с начала 1957 года силами НАТО в Центральной Европе, в состав которых входили и французские войска, будет командовать бывший гитлеровский генерал Шпейдель! С тех далеких времен, когда молодой Шарль де Голль, вдохновленный военной романтикой де Виньи, Пеги, Барреса, мечтал о будущей великой славе французской армии, произошло очень много такого, что показалось бы ему тогда чудовищно нелепым кошмаром. Теперь это стало действительностью.

Но генерал скрепя сердце все же пытается вдохновить молодежь гордым сознанием принадлежности к кадровому офицерству, сознанием, которое он испытывал, когда был сенсирцем и которое сохранил вопреки всему. «Вы выбрали военное ремесло, – говорит он в своей речи. – Оно потребует отказа от свободы, от денег, оно связано с тяжелыми испытаниями, с часами горечи, с годами тоски. Но в обмен за это оно дает вам высокое сознание зрелости, радостное чувство служения великому делу, высокую гордость, надежду на свершение великих дел и неизменно самую прекрасную мечту о славе, осененной знаменами».

По традиции и долгу старого военного он и должен говорить здесь примерно такие вещи. Но де Голль не собирается ограничиваться этим и, презирая все каноны, резко напоминает о «маразме», который переживает Франция. Он обрушивается на «систему», угрожающую самому существованию французской армии, которую, как он заявляет, «хотят утопить в атлантической и европейской интеграции». «Вы начинаете военную карьеру в мрачных обстоятельствах», – говорит он. Однако свою речь де Голль заканчивает выражением оптимистической веры в судьбу Франции: «Сенсирцы, я говорю вам, что никогда не терял веры в будущее Франции». Вновь звучит мотив надежды, уверенности, который неизменно отличает его редкие тогда публичные выступления.

Но и на этот раз генерал ничего не сказал об Алжире, о том, что особенно волновало всех и что в первую очередь хотели от него услышать. В начале 1957 года стало совершенно ясно, что алжирская драма приближается к своему последнему акту. Бесконечное продолжение войны не устраивало никого. Но каким должен быть конец? Где и как искать выход из тупика? В ответ на эти вопросы можно было услышать множество разноречивых ответов, в которых отражались самые неожиданные и противоречивые стремления, интересы и иллюзии. С некоторой долей условности их можно разделить на три главных направления.

Крайняя колонизаторская тенденция ярче всего выражалась верхушкой европейского меньшинства в Алжире и находила поддержку в мелкобуржуазном населении метрополии. Представители этой тенденции упорно твердили, что «Алжир – это Франция», что необходимо путем самых крайних усилий подавить восстание, а затем осуществить «интеграцию» Алжира с Францией. План «интеграции» был противоречив и явно фантастичен.

Другое направление, на сторону которого склонялись постепенно все более широкие круги общественного мнения метрополии, отражало желание какоголибо компромисса, способного удовлетворить всех, начиная от сражавшихся за освобождение алжирцев до крайне правых колонизаторов.

Третья, наиболее реалистическая и дальновидная тенденция сводилась к признанию неизбежности и необходимости предоставления Алжиру независимости. В 1954 году, в момент самого начала войны в Алжире, никто, кроме коммунистов, и слышать об этом не хотел. Но теперь здравый смысл брал верх в умах растущего числа французов.

Но эти три основные тенденции, сталкиваясь и переплетаясь в сознании людей, выражались в немыслимо запутанном виде. Проблема Алжира горячо обсуждалась повсюду: в парламенте, на съездах политических партий, на страницах газет, в частных беседах. Страстные споры вспыхивали в кругу семей или дружеских компаний, собиравшихся за бутылкой вина в какомнибудь бистро. Ведь Франция осуществляла самое крупное в ее истории военное предприятие за пределами Европы. Война обходилась в четыре раза дороже злосчастной войны в Индокитае, а результаты ее уже сейчас оказались во много раз более пагубными. Выходов из положения предлагалось так много, что невозможно было найти ни одного. Подобно нравственному и политическому кризису старинного «дела Дрейфуса», алжирская драма волновала совесть и умы, бившиеся в поисках авторитетной, бесспорной истины. А тот, кого обычно называли «самым знаменитым французом», к кому инстинктивно обращались вопрошающие взоры множества людей, продолжал хранить молчание. В отличие от остальных политиков, яростно отстаивавших свои планы решения алжирской проблемы, генерал де Голль публично не говорил о ней ни слова. Его многочисленные посетители просили его изложить стране свою точку зрения, но генерал решительно отказывался, заявляя, что «для этого еще не наступило время». Ему доказывали, что все благонамеренные люди Франции, то есть вся французская буржуазия, хотят знать его мнение. «Благонамеренные, – отвечал с презрением де Голль, – это подлецы. Они хотят, чтобы я говорил. Но что я могу сказать этим ограниченным буржуа, которые никогда ничего не понимали и которых перевешали бы в 1944 году, если бы не было де Голля?»

Оставалось только гадать о мыслях генерала или изучать его старые высказывания. На своей «прощальной» прессконференции в июле 1955 года он в довольно туманной и условной форме говорил о возможности «интеграции» Алжира с Францией, то есть использовал тот же термин, который служил лозунгом «ультра». Однако он много раз в частных беседах с разными людьми признавал неизбежность предоставления Алжиру независимости, считал, что Алжир, в сущности, уже потерян и что речь может идти только о том, чтобы после провозглашения независимости добиваться сохранения в этой части Северной Африки экономического и политического влияния Франции на основе соглашений с независимым алжирским государством. Но это были частные разговоры; они лишь давали пищу для многочисленных и противоречивых слухов по поводу намерений де Голля, которому приписывали самые невероятные замыслы.

Любопытно, что 12 сентября 1957 года кабинет генерала де Голля опубликовал следующее коммюнике: «Заявления, приписываемые иногда в прессе генералу де Голлю некоторыми его посетителями после случайных и отрывочных бесед, связывают только тех, кто о них сообщает. Что касается генерала де Голля, то, в случае если он находит полезным сообщить общественности о своих мыслях, он делает это сам и публично. Это относится, в частности, к вопросу об Алжире».

В атмосфере странного недоумения по поводу намерений генерала он вдруг отправился в самый эпицентр драмы, сотрясавшей Францию болезненными конвульсиями, – в Алжир, в Сахару, где только что были обнаружены гигантские запасы нефти, столь необходимой Франции. Может быть, здесь он скажет чтото определенное? Но нет – встречи, разговоры и… никаких программных деклараций. Однако сам тон и характер его высказываний во время этой поездки крайне интересны с точки зрения последовавших затем событий. Генералгубернатору Алжира Роберу Лакосту, социалисту, превратившемуся в самого ревностного защитника интересов ультраколонизаторов, он заявляет: «Алжирская проблема не может быть решена без де Голля». На другой день он добавляет: «Не забывайте, Лакост, что решение будет долгим и что оно связано со всем комплексом будущих проблем». Де Голль явно не хотел заранее связывать себе руки какимлибо определенным курсом в решении алжирской проблемы. Попрежнему это – последователь Бергсона, отвергающий заранее установленные принципы и склонный считаться только с конкретными обстоятельствами. И, конечно, именно сейчас, как никогда ранее, он знает цену молчанию, о котором он когдато красноречиво писал, что это «блеск сильных и убежище слабых, целомудрие гордецов и гордость униженных, благоразумие мудрецов и разум глупцов».

Генерал явно не возражал против того, чтобы различные, подчас просто враждебные друг другу политические течения связывали с ним свои надежды. Неопределенность, скрытность, тайна, окружавшие подлинные намерения генерала, служили для него важнейшим тактическим средством подготовки возвращения к власти. И он с ледяной выдержкой проводил такую тактику, превращавшую его в объект всеобщих смутных надежд. В самом деле, если однажды, во времена «18 июня», де Голль совершил чудо, то почему он не может совершить его еще раз? Во всяком случае, лучше уж расхлебывать кашу под руководством самого де Голля, чем какихто Ги Молле, БуржесМонури, Гайяров, возглавлявших по очереди правительства, не пользовавшиеся никаким доверием общественности. К таким мыслям склонялось все больше французов, измученных алжирской войной.

Собственно, даже активные сторонники возвращения де Голля к власти, старые, преданные ему голлисты, не имели ясного представления о планах своего шефа в алжирском вопросе. У них, как и у всех других политических партий, кроме коммунистов, не было никакой единой линии в решении алжирской проблемы.

Наиболее заметную тогда среди голлистов группу возглавлял Жак Сустель, который связывал с приходом к власти генерала надежду на сохранение «французского Алжира» и его интеграцию. В 1955 году, будучи алжирским генералгубернатором, Сустель близко сошелся с влиятельными лидерами «ультра». Некогда он пользовался полным доверием де Голля. Однако его отношение к Сустелю стало довольно холодным изза политиканства бывшего этнографа в конце существования РПФ. Тем не менее Сустель связывал с де Голлем все свои политические замыслы.

Другая группа голлистов, которую представлял молодой и энергичный политик из Бордо Жак ШабанДельмас, видела свою главную задачу в передаче власти де Голлю. Алжирскую войну они рассматривали в качестве подходящего повода для ликвидации Четвертой республики и учреждения нового режима в духе известных идей де Голля. Что касается решения алжирской проблемы, то они верили, что гений генерала найдет нужный путь.

Наконец, третья, довольно слабая группа голлистов состояла из людей, понимавших бессмысленность и опасность продолжения войны и надежд на сохранение Алжира в колониальной зависимости от Франции. Типичным представителем этой группы был Эдмон Мишле, считавший, что только престиж генерала может заставить страну согласиться на предоставление независимости Алжиру. Немало сторонников прихода де Голля к власти, таких как Андре Мальро или Франсуа Мориак, открыто возмущались продолжением войны и особенно ее варварскими методами.

Но никто из голлистов, каких бы взглядов он ни придерживался по алжирскому вопросу, не мог с уверенностью сказать, что именно он выражает точку зрения генерала. К тому же де Голль никогда этого и не позволил бы. Он вообще не считал нужным посвящать даже самых близких соратников в свои замыслы по такому сложному и щекотливому вопросу. Он лишь позволял им выступать в качестве его сторонников. И они довольствовались этим. Ведь без де Голля они в политическом отношении ничего собой не представляли. Только укрываясь за огромной тенью генерала, они могли рассчитывать на какоето политическое будущее. Вообще отношения между де Голлем и его соратниками были совершенно не похожи на обычные взаимоотношения лидера политической партии и его ближайшего окружения. Как правило, такой лидер находится в зависимости от него, он должен внимательно учитывать требования своих политических единомышленников. Совсем иначе держался де Голль. Он требовал от своих сподвижников безусловной личной преданности, не интересуясь их мнением. В этом смысле одинокое положение де Голля носило исключительный характер и отражало его стремление выступать не в качестве лидера политической партии, а в роли общенационального вождя, стоящего выше всех партий. Плачевный опыт РПФ многому научил генерала, в том числе и недоверию к своему подобострастному окружению. Он уже видел немало измен и отречений, только усиливших его презрительное отношение ко многим, очень многим людям, особенно к тем, кто слишком часто заверял его в своей верности. Поэтому в последние годы Четвертой республики у него неожиданно вырывались признания: «Мне гораздо легче с моими старыми врагами, чем с моими друзьями». Рассуждая однажды о своих политических перспективах, он вдруг заметил: «Возвращение к власти? Де Голль – да… но без голлистов».

Разумеется, многие из них чувствовали это. Но одни были преданы генералу не за страх, а за совесть и готовы были следовать за ним в любом направлении. Другие рассчитывали в будущем лишь на личную политическую карьеру. Но находились и такие, кто надеялся оказывать на де Голля, в случае установления его власти, свое влияние, особенно по алжирскому вопросу. «Я знаю, – говорил Мишель Дебрэ, – что генерал абсолютно не согласен со мной и Сустелем в алжирской политике. Но сейчас гораздо важнее положить конец режиму, который ведет Францию к краху. Я надеюсь, что потом мы убедим генерала в необходимости интеграции».