Текст книги "Уран"

Сундук Зинаиды

Жизнь завертела Таисию, как белку в колесе. Разрывалась она между прачечной и администрацией, где по вторникам и четвергам убирала директорский кабинет. Майор Аус уехал в Москву, но обещал скоро быть, послал телеграмму: «Намерений не изменил».

Заведующий клубом через библиотекаршу выписал из Таллина книжки про организацию услуг питания. По ночам Тася, роняя тяжелую от дремоты голову, осваивала приготовление и подачу холодных закусок, бутербродов, различных напитков. Думала с тревогой, как же придется ей обслуживать и начальство, и пьяную молодежь – поди-ка, всем угоди! А если попадется хулиган вроде Игната? Побьет посуду, не заплатит за вино?..

В прачечную взяли на полставки молодую зэчку из нарвского ИТЛ, которая освободилась по амнистии для матерей с малолетними детьми. Сидела Анна по мужской статье – за пьяную драку и нанесение телесных повреждений подруге, которую застала со своим женихом. Сына родила в лагере, как сама говорила, «не то от Федьки, не то от горькой редьки».

Зинаида вызнала кликуху Анны, получив тем самым повод зубоскалить над новой помощницей, которую в лагере прозвали Нютка – Мокрая Дыра. Та не лезла за ответом в карман, и Таисия невольно краснела, слушая их похабные перебранки.

Вместе с тем Квашня почуяла, что перемены в жизни Таси происходят неспроста, и сразу отгородилась от нее показным высокомерием. Теперь она звала Таисию не иначе, как «барыня-сударыня» или «мадам-в-жопу-дам», вышучивая при ней креп-жоржеты, фильдеперсовые чулки и кружевные панталоны, намекая, что Тася ради пошлых нарядов уронила женскую честь и пошла по рукам. Нютка сопровождала подначки Зинаиды заразительным хохотом.

Таисия не сердилась, не вспоминала Квашне, как та ее сама толкала к житейским удовольствиям, сетуя на короткий бабий век. Вины за собой Тася не чувствовала и в ответ на ерничество молчала либо отшучивалась.

Злословие, впрочем, не мешало Квашне разворачивать свою сектантскую деятельность. Выяснилось, что по воскресеньям в Нарве Зинаида сама правит по старообрядческим книгам домашнюю службу, читает проповеди и «пророчествует». Тасе об этом рассказала Анна, которая бывала на этих бдениях и живо описывала злющих старух, скопцов, «богом ушибленных» инвалидов, исковерканных войной и болезнями, которые стекались с окрестных поселков послушать «матушку Зинаиду». Нютка шепотом призналась, что на этих сборищах вечно пьяная баба Квася падает оземь, трясется и кликушествует, а болящие кладут на себя ее руки, суют головы ей под подол. Многие верят в целительную силу «блаженной пророчицы».

Тася мимоходом заглянула в «Старообрядческий церковный календарь», который служил Зинаиде молитвенником и отсчитывал «от Рождества во плоти Бога Слова 1953 год, от Адама лета 7461». По этому календарю начало весны приходилось на восьмое марта, по новому стилю двадцать первое, а начало лета на девятое, по новому стилю на двадцать второе июня, первый день войны.

Удивительно показалось, что в советское время еще печатают такие книжки. Впрочем, в календаре упоминались и государственные праздники – День рождения Ильича, Первомай, годовщина Революции и День сталинской конституции 5 декабря.

Тем временем Николка нагулял где-то воспаление ушей, Настю переводили в новую школу, там требовали справки о прививках и копию трудовой книжки матери. Пока Таисия бегала по кабинетам, сдавала обходные листы, выписывалась из комнаты в бараке и принимала буфет под материальную ответственность, ребятишек то и дело приходилось оставлять в прачечной на попечение Анны и бабы Зины.

Хорошо хоть переезд, о котором Таисия больше всего тревожилась, случился так быстро и ловко.

Николка играл под столом у окна, Настя помогала матери сортировать белье, когда в прачечную заглянул шофер с нарядом на перевозку вещей. Оказалось, что Комбинат выделил машину всего на три часа, и никому не пришло в голову предупредить об этом заранее.

Накинув платок на плечи, Тася поехала вывозить из комнаты свой небогатый скарб, которого набралось неожиданно много. Торопливо вязала в тюки детские пальтишки, постели, посуду. Помогала шоферу тащить по узкой лестнице кровать, стол, комод. После вещи заносили в новую квартиру. Тут, спасибо, пособил сосед-химик, который, на счастье, оказался дома. Но шофер все равно выторговал у Таси шестьдесят рублей на водку: хорошо, оставалась последняя сотня от получки.

В прачечную вернулась уже к окончанию рабочего дня. Нютку встретила в дверях, размалеванную, в газовой косынке.

– На танцы не пойдешь?

– Да куда мне! – Тася махнула рукой.

Зашла, хотела позвать ребятишек. Но услыхала из угла, где стоял сундук Квашни, монотонный голос на одной ноте, будто капли били по голове.

– …Огромный был этот истукан, в чрезвычайном блеске стоял он пред тобою, и страшен был вид его, – бубнила Зинаида. – У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его – из серебра, чрево его и бедра его медные, голени его железные, а ноги его частью железные, частью глиняные.

Тася чуть отогнула занавеску и увидела Настю и Николку, сидящих тихо на скамеечке. Квашня читала им Библию, будто страшную сказку.

– …Камень оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их. Тогда всё вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них; а камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю…

– Что это вы, Зинаида Прокофьевна, детей мне пугаете?! – в раздражении Таисия подозвала детей. Николка бросился, прижался к матери, спрятал голову.

– Пророчествую я, Таисия, – спокойно, будто о житейском деле, сообщила Квашня. – Заметила в себе такое расположение.

– Совсем рехнулась от пьянства! – Тася сплюнула на каменный пол. – Советская власть, какие нынче пророчества? Обман один, да и все!

– Гляди, девкя… Больно ты осмелела, греха не боишься.

– Чего мне бояться? Жизнь моя трудовая, – строптиво ответила Таисия, успокаивая сына, осматривая больные ушки. – Не плачь, Николка. Знаешь, какой у нас нынче праздник? Пойдем на новую квартиру. Там и ванна с горячей водой, и плита на кухне газовая, печку не надо топить.

Сынок улыбнулся, Настя ахнула радостно:

– Правда, мама? Нам комнату дали?

– Я же тебе говорила. Что, не верила? Думала, выдумки? А вот и правда. Я и вещи перевезла – сейчас всё сами увидите.

– Поди-ка ты сюда, Таисия, – позвала Квашня. – Погляди напоследок, чего бояться-то надо. От всех таила, а тебе открою.

Квашня скинула на пол свою постель и, согнувшись, выдвинула из угла сундук, обитый коленкором на манер входной двери. Открыла крышку, выгребла тряпье. Пахнуло мышами, нафталином, подгнившей материей и звериным мехом, истлевшим от старости.

Квашня перекрестилась:

– Едино же сие не утаится вам, возлюбленные, яко един день пред Господем, яко тысяща лет, яко день един…

Круговым движеньем рук, будто отжимала белье, Зинаида стала обдирать газеты, которыми был оклеен весь сундук изнутри.

Таисия смотрела на сумасшедшую старуху, не зная, что делать – то ли плюнуть и уйти, то ли бежать на улицу за помощью. Мнилось, что Квашню накрыла пьяная горячка.

Из-под газет показались нос, сероватые щеки, волосы с золотыми бликами.

Отрубленная голова лежала на тарелке, в бульоне крови, тонкие пряди налипли на лоб. Лицо изображало застывшую смертную муку и напоминало инженера Воронцова, когда тот метался в горячке.

Настя сжала ручки на груди, будто в мольбе.

– Мама, что это?! – всхлипнул Николка, пряча лицо.

– Глава Иоанна Предтечи, – глухо отозвалась Зинаида, осенив себя двоеперстно. – Иоанн тот был пророк, крестил Христа в реке Иордань. Женщина его погубила, Суламея.

Дальше повылезли из-под газет глаза и руки, крылья и головы, окруженные золотым сиянием. Квашня бормотала:

– Вот они, родимые… Пророк Илия едет по небу в огненной колеснице. А вот поможеница в родах. Видишь, держит яйцо, а в яйце младенчик? А это Образ Пресвятой Взыскание Погибших…

Николка заплакал в голос.

– Глупый, – прикрикнула Тася на сына. – Просто картинки, нечего тут бояться!

Толкнула Настю:

– Иди, одевайся. И брата собери.

Хоть и самой было жутко от черных икон, на которых прилипли клочки газет с обрывками слов «звезда», «авиация», «…мольская смена». Заставила себя шагнуть поближе, нагнуться к сундуку. Голос рассудка подсказывал, что у происходящего должно быть простое рациональное объяснение.

– Кто ж сколотил-то такой сундук?

– Мой батюшка покойник, – Зинаида узловатым пальцем проверила крепость оплетки с медными гвоздями. – На совесть изготовил, всех нас сундук переживет.

Тася возвысила голос:

– Да зачем же этакое дело?

– А как стали в восемнадцатом году мощи вскрывать, народ и потащил из церкви всякое добро. Ризы, оклады, подсвечники сельсовет забрал и увез на телегах, а иконы остались. Все понесли, и батюшка повыдрал из стен. Церковь-то у нас была старой веры, иконы древние… Доски хорошие, крепкие. И сколотил вот ентот сундук.

Отхлебнув из фляжки, Зинаида завела историю, которую Таисия слышала уже не раз.

– А в город поехала наниматься в горничные. К профессору одному, медицинскому, навроде хирурга. И сундук взяла. Чтоб лики-то не казать, газетами оклеила. Хорошо жила, в довольстве, в уважении… А как профессор помер, сына его НКВД забрала, а после и всю семью. Заодно и меня прихватили, перед самой войной. Квартиру их как опечатали, так и стояла пустая всю блокаду. И мой сундук в сохранности. Я уж после освобождения, как на Комбинат устроилась, поехала в Ленинград и дом нашла, и квартиру. Чужие люди мне сундук отдали, он у них в прихожей стоял.

Зинаида огладила крышку рукой.

– Никто, вишь, не тронул, не сжег, не прибрал. Видно, ждали милые, пока их личики откроются. Вот и время пришло.

Тася покачала головой.

– Личики! Что же они все страшные у вас такие?

– Да которые благостны, тех кулаки по домам растащили. А нам что осталось.

Квашня очистила еще один слой газет и показала внутри, на боковой стороне, небольшую красно-бурую икону с изображением двух стоящих фигур.

– Это, девкя, самая потайная, ее церковники в алтаре держали. Сатана и Архангел Михаил взвешивают души людские. Вся земля русская на том стоит: налево бес, направо ангел. Вдвоем и месят тесто человеческое, зернушко белое к зернушку черному. Не отлепишь, не разберешь.

Тася наклонилась, чтоб рассмотреть изображения. На иконе виднелись доспехи Архангела, темные одежды Сатаны, волосы, нимбы над головами – золотой и черный. Но лица почему-то были выскоблены. На месте счищенной краски выступало светлое дерево и белый подклад грунтовки.

– А выскоблил кто? – чувствуя холод под ложечкой, спросила Таисия.

– Этих батюшка над кроватью повесил, мать хотел попугать. Она уж как его молила – сними, в душу самую глядят. Она-то веровала маленько, а батя безбожник был. Считал, что в церкви один поповский обман. Вот и выскоблил лики, мол нечего бояться.

– Так ведь еще страшнее стало, тетя Зина!

– На то и святые, чтобы страх.

Прачка указала на бурый пламень, который горел в ногах у Сатаны.

– Видишь, огнь адский? Всё в нем сгорит. Как мнишь, Бог-то добрый? Нет, девкя, бьет он землю страхом и гневом. И отца мово не пожалел. Был одноглазый – глаз-то ему в детстве выстегнула лошадь, – а после этого сундука и второй глаз ослеп. Так и шарился в темноте. А я пошла в город, в службу к одному профессору. Как он умер, так нас всех и загребли…

Тася опомнилась:

– Смотри-ка, уж стемнело… А мне вещи разбирать, в комнате-то навалено! Настя, Николка, вы хоть поели? По дороге хлеба купить, магазин-то закроется!

Зинаида выудила из-под юбок стеклянный флакон, прихлебнула. Послала в спину Тасе слова, будто схватила за ворот, заставила обернуться.

– Звезда у тебя во чреве, пентаграмма.

Тася выпустила наружу ребятишек, сама вернулась.

– Что мелете попусту, какая звезда?

– Попомни, девкя, родишь теленка о пяти головах. Будет сам с собою бодаться. А час настанет, и отца своего порешит.

Зинаида подмигнула тусклым глазом, засмеялась, заухала совой.

– Иже в небеси начертано: грядет антихрист! Сталин – Сатаналин, Сталин – Сатаналин! Демон прегордый, князь инквизитор!..

Таисия выскочила из прачечной, сердце колотилось. Взяла Николку на руки, Настю обняла, оберегая детей от злого глаза и слова.

Едва успели к закрытию гастронома. Продавщица то ли по доброте, то ли по другой причине вынула из под-прилавка пакет мятных пряников – мол, для себя придержала, да уж так и быть. Настёнка обрадовалась – есть чем отметить новоселье!

В субботу весь день разбирали узлы, переставляли мебель. Перезнакомились с соседями, вместе пили чай. Заглянула любопытная Нютка с нарядчицей Качкиной, первой сплетницей на Комбинате.

А поздно вечером от соседки Тася узнала, что возле моста кто-то напал на инженера Воронцова и тяжело ранил его.

Клоога

Эльзе приснилось, будто лежит она в сумеречном амбаре без окон, на соломе. Дверь открыта в ночь, и черная злобная свора лает из темноты. Она раздета, чрево ее распахнуто наружу и сочится кровью, а псы-людоеды рвутся с цепей, почуяв запах плоти. Девочке жутко от дикого лая, стыдно своей наготы, но невозможно пошевелиться – тело будто охвачено параличом.

– Павел, Павел! – зовет она бессильно.

Мать склоняется, зажимает ей рот: «Молчи, бесстыжая! Накличешь беду! Эйнар спит на чердаке, соседи придут и узнают».

Эльзе проснулась в страхе, что мать и братья могли слышать ее крик наяву. Но в доме было тихо, только сверчок за печкой выводил свою песню.

До света лежала, думая, как ей попасть на Комбинат. С приезда Эйнара мать запретила ездить на курсы домоводства. Только через Айно девушка могла передавать записки Павлу. Вчера он сообщил, что скоро уезжает в Москву и хочет увидеться с ней.

Собирая завтрак, Эльзе неловко повернулась, и тарелка немецкого фарфора выскользнула из ее рук, с громким стуком раскололась на две половинки. Матушка подняла с пола осколки, глядя на белоснежную кромку разлома.

– Шесть красивых тарелок нам с отцом подарили на свадьбу. Их было шесть. А теперь вот ни одной.

Мать бросила осколки в худое ведро, и жестяной лязг удара отозвался в сердце Эльзе. Хотела попросить прощения у матушки, но почему-то не смогла, смолчала.

Как разбитый фарфор, жизнь ее была расколота пополам. Мать, братья, лесные партизаны, освободители родного края – их она любила всем сердцем. Но верить в их победу уже не могла. Они принадлежали прошлому, в котором немецкие псы лаяли из темноты.

О будущем мечтала эстонская девочка. О новой жизни, в которой сияют кремлевские звезды, несутся самолеты, летят поезда. Кино, театры, праздники, весна и Первомай. Веселые песни, улыбки, много друзей и мороженое. И Павел, их первый поцелуй под соснами на берегу моря.

Этим утром Эльзе решила для себя, что уедет из дома, как только окончит школу. Осталось пережить этот год. Она будет учиться еще прилежней, получит аттестат и поедет в Москву. Павел сказал, что во всех институтах студентам положено место в общежитии. Она поступит учиться на химика или инженера. А потом, может быть, вернется работать на Комбинат – если захочет муж. Они поженятся, как только Павел окончит свой институт. То-то Осе и Вайдо удивятся, узнав, чего добилась их сестра!

Конечно, до поры никто не должен знать о ее планах. Когда придет время, Эльзе попросит директора школы поговорить с ее матушкой. А если та не отпустит добром – что ж, придется делать наперекор.

В обед она понесла еду в бункер для братьев. Кликнув птицей, постучав условным стуком, пролезла в землянку.

Дух сырой земли и прогоревших углей, запах прелого белья, пота и кислого хлеба, которые так нравились ей прежде, теперь давили грудь, наводили на мысль о могиле. Постели на нарах давно перестали застилать. Под нарами, сколоченными из березовых лесин, виднелись мешки с печатями и пломбами – деньги, захваченные после ограбления почты. Они так и лежали в бункере, тратить деньги запрещал Худой. Он говорил, что нужно выждать год или два – пока милиция не перестанет искать пропажу.

Горела керосиновая лампа. Эйнар сидел за столом и писал донесение, он был мрачен. Брат перестал бриться, оброс бородой, говорил грубым голосом, и Эльзе рядом с ним снова чувствовала неловкость, как с чужим взрослым мужчиной. Сидя на нарах, Арво и Юрген играли в карты. Печать несчастья лежала на их лицах.

Девочка уже знала, что братья снова убили людей. Они ходили далеко, до крепости Раквере, встречались с тамошним отрядом партизан. Подстерегли на дороге партийного руководителя, воткнули кол в живот и повесили труп на дереве возле его дома, с надписью на груди. Это лозунг лесных партизан: «Месть восстает из руин».

Эйнар говорил, что акции устрашения необходимы, они заставят народ подняться на борьбу. Худой по рации отправлял донесения в Центр, подтверждая готовность партизан идти против Советов до конца. Но Вайдо и Осе считали новую жертву напрасной. Они уже не верили, что Эйнар сможет их вывезти в Лондон, и только страх перед Худым держал их в покорности. Правда, Осе в последнее время совсем перестал ходить в бункер. Только Вайдо исполнял поручения старшего брата.

Разворачивая узел с едой, Эйнар выругался грязным русским словом.

– Снова картошка с грибами! – Он со злостью ударил кулаком по столу. – Почему мать не зажарит цыплят? Не испечет сладкий пирог? Где водка, ведь я просил принести! Я дал вам деньги, а вы кормите нас, как свиней!

Эльзе испуганно сжалась. Арво свесился с нар.

– Не кричи на девочку, Эйнар. Твои деньги мы разделили между нашими семьями. У Юргена мать заболела и больше не может работать, у меня жена бьется с тремя детьми. Пришлось помочь и родичам партизан, которых арестовали два года назад.

Юрген поддержал товарища:

– Уж больно много ты на себя берешь, Эйнар! Ты не командир, а такой же боец, как мы. Посиди три года в бункере, и будешь рад любой еде и помощи. Твоей семье и так приходится туго, на жалованье Осе и Вайдо они теперь содержат не два, а три лишних рта.

Брат скрипнул зубами и снова отпустил запретное ругательство.

– Что ж, крысам нравится сидеть в норах! А я не собираюсь. Я готовлю большое дело. Русские надолго запомнят Эйнара Сеппа!

Он схватил со стола охотничий нож.

– Нужны деньги? Что ж, мы спим на тысячах!

Эйнар взрезал один из мешков, и пачки купюр посыпались на земляной пол, застеленный ветками. Он схватил несколько пачек и сунул в руки сестре.

Эльзе дрожала.

– Но Худой запретил…

– Плевать на него! Просто нужно действовать осторожно. Съезди с матерью в Нарву или дальше через границу. Купите мяса, цыплят, хорошего вина и водки. Купи себе новые туфли и платье! Только не в магазине – идите на рынок, к мешочникам. Там вас никто не будет спрашивать, откуда вы взяли лишнюю сотню.

Эльзе испуганно смотрела на Юргена. Тот спрыгнул с нар.

– Успокойся, Эйнар, хватит пугать девчонку!

– Разве я не прав? Эти бумажки уже отсырели. Скоро они покроются плесенью, и нам останется только сжечь их!

Юрген взял деньги из рук Эльзе, бросил обратно в мешок.

– Думаешь, нам не хочется мяса, вина? Обнять своих друзей и близких? Но жизнь дороже, Эйнар. Сам знаешь, если московиты нас найдут, и тебя, и меня ждет расстрел. Вспомни лагерь Клоога!

Эльзе увидела, как Эйнар побледнел и опустил сжатые кулаки. Девочке стало вдруг по-настоящему страшно – она почувствовала, как на всех них надвигается безжалостная сила, имя которой соединялось с именем города, о котором она так мечтала – Москва.

Помолчав, Юрген взял из мешка и протянул ей небольшую пачку сотенных купюр.

– Так и быть, эти можно потратить. Но будьте осторожны. Поезжайте в город, идите на рынок. Не тратьте больше одной купюры за один раз. И сразу уезжайте домой.

– Водки! Пусть принесут нам водки, – крикнул Эйнар, когда девочка уже выбиралась из землянки.

Эльзе бежала по лесу, чтоб поскорей удалиться от бункера. Ей всё казалось, что небо обрушится, земля провалится под этим местом, где ведут такие жуткие разговоры. Добежав до залитой водой канавы, она вдруг поняла, что повернула не к хутору, а в сторону Комбината, и оказалась почти на том месте, где на нее напал шофер. Дальше тянулось болото, торчали из земли вывернутые корни упавших деревьев.

Она выбралась на высокое место, побежала обратно к дому, споткнулась, без сил упала на мох. Деньги, спрятанные за пазуху, жгли ее кожу. Вспомнилось, как она убегала от Ищенко. И тогда, и сейчас ее пугало не осознание угрозы насилия и гибели от рук человека. Этот страх был нечеловеческой природы. От него нельзя было скрыться. Будто огромный волк-оборотень глядел на нее между сосновых стволов.

Что-то темнело впереди – небольшая яма, угли, обгорелые ветки. И в центре костра… человек. Ребенок!

Труп, присыпанный листьями. Под лохмотьями обгорелой плоти округлялась грудная клетка, виднелись белые кости. Ребра, сочленения бедер и плеч, позвонки. Круглый затылок. Голый и гладкий хвост. Собака!

Кто-то поймал и зажарил на костре собаку, на кустах висели клочья черной шерсти. Неужели это сделали братья?..

Чтобы заслониться от всё нарастающего ужаса, отступая, девочка начала шептать молитву. Но слова отдавались в воздухе пустым звуком. Тогда она запела по-русски:

 
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы – пионеры, дети рабочих!
Близится эра светлых годов,
Клич пионера «Всегда будь готов!»
 

Песня помогла, страх отпустил.

Эльзе бежала по лесу и продолжала петь, вспоминая улыбку Павла, праздник Первомай, своих одноклассников. Счастье – неужели его не будет? Светлые годы – неужели они не приблизятся?

Подбегая к хутору, Эльзе еще раз ощупала деньги под платьем. На тропинке она увидела Вайдо, который возвращался с Комбината.

Брат спросил про Эйнара, и девочка пересказала сцену, которую наблюдала в землянке.

– Хорошо, я принесу им водки, – нехотя согласился брат.

– Еще я видела костер и мертвую собаку. Я испугалась, что это ребенок. Но у нее был хвост.

– Ты зря пошла в ту сторону. Там есть дыра в заборе, рабочие выходят с Комбината.

– Неужто русские едят собак?

– Это, верно, лагерники, воры, – проговорил брат, пожав плечами.

Эльзе замечала, что в последнее время Вайдо стал вялым и каким-то пришибленным. Безропотно выполнял поручения матушки. Придя с Комбината, несмотря на усталость, носил воду, колол дрова и делал все домашнюю работу за себя и за Осе. Казалось, этой покорностью он пытается удержать установившийся порядок вещей, тогда как Эйнар хотел скорейших перемен.

Они вошли в дом. Матушки не было – она ушла в поселок за покупками и, видно, еще не вернулась. Только сейчас сердце Эльзе перестало колотиться от страха. Ей хотелось слышать голос брата, такой знакомый и успокаивающий.

– Вайдо, ты знаешь, что такое «лагерь Клоога»? – спросила она, собирая ужин.

Брат отвел глаза.

– Думаю, это как-то связано с войной. Кажется, Эйнар и Юрген служили в тех местах. Да, я вспомнил, они эвакуировали этот лагерь вместе с немцами.

Вайдо подошел к окну, обнял сестру, лицо его на время прояснилось, сделавшись мечтательным.

– Эльзе, ты бы хотела уехать отсюда? Далеко-далеко, к теплому морю. Говорят, есть море, которое не замерзает зимой.

– Да, я хочу уехать, Вайдо, – кивнула девочка. – Мне страшно. Мне кажется, с нами всеми должно случиться что-то ужасное.

Брат застыл, продолжая поглаживать ее плечо.

– Да, ты права. Это всё Худой. Он служит Дьяволу и нас заставляет участвовать в этих делах.

– В каких делах? – тихо выдохнула Эльзе.

– Черные мессы. Мы собирались в ателье фотографа, там была голая женщина, мы называли ее царицей. Он заставлял нас стоять перед ней на коленях и целовать ее ноги. Я не могу тебе рассказать, что мы еще там делали… Но потом… Худой заставил Осе убить ее. И фотографа тоже. Ты знаешь, ведь Худой, он – колдун. Он влезает в нутро человека и приказывает делать грязные вещи. Он и сейчас сидит в моей голове и требует, чтобы я…

Вайдо медленно повернул к ней лицо. Через его глаза на Эльзе смотрел не человек – оборотень, присутствие которого она ощущала в лесу. Девочка застыла, чувствуя, как рука брата поднимается к ее шее. Нет, это была рука Дьявола.

Стукнула дверь, мать крикнула из сеней:

– Что ж вы не заперлись на щеколду? Сколько вам повторять!

Эльзе бросилась к матушке, помогла ей снять ботинки. Та принесла из поселка мешок крупы, рыбные консервы, сахар.

– Скоро Успение Пресвятой Богородицы, день моих именин. В субботу, как стемнеет, вы приведете в дом Эйнара. Я хочу, чтобы мы вместе встретили праздник.

Вайдо так и стоял у окна, повернувшись спиной, но Эльзе видела, чувствовала – Дьявол отступил.

Скоро явился Осе, от него пахло вином. Неужто и правда он убил ту женщину на Комбинате? Да нет, верно, братец Вайдо пошутил. Хотел напугать сестру страшной сказкой, а потом развеселить, как часто делал в детстве. Вот глупая, она чуть было не поверила этой выдумке!

Чтоб поскорей выкинуть из головы всё, что рассказывал Вайдо, Эльзе вынула деньги и рассказала о просьбе старшего брата.

– Что ж, так тому и быть, – проговорила мать, пересчитывая бумажки с изображением Ленина. – Завтра мы с Эльзе поедем в Таллин, нужно будет встать к пятичасовому автобусу. Мы разменяем деньги на разных рынках, купим вашей сестре сапожки и пальто.

– А мне купите бензиновую зажигалку, – попросил Осе.

Мать покачала головой – ей не нравилось, что младший сын начал курить.

– Ладно, если будут продавать. А тебе, Вайдо? Тебе что-нибудь привезти из города?

– Привезите мне мыло, – ответил брат невнятным, тусклым голосом. – И веревку.

Эльзе первая рассмеялась.

– Вайдо, у тебя очень глупые шутки! Хватит разыгрывать нас.

Поужинали наскоро, чтобы лечь пораньше. Осе сразу захрапел. Вайдо собрался и ушел, сказал, что переночует в бункере. Эльзе забралась в постель. Ей хотелось поскорее забыть этот суматошный и тягостный день.

Матушка уснула. В свете луны, который сочился из окошка, девочка достала и принялась рассматривать открытки Москвы. Едва ли не впервые она задумалась о том, что будет, если Павел вдруг узнает о братьях-партизанах. Нет, он не должен узнать.

Полная луна излучала бледное сияние. Наверное, так же светилась кожа обнаженной женщины, которой целовали ноги братья-близнецы. Что еще они делали с ней? Неужели такой бывает любовь? Волнующий стыд охватывал Эльзе при этих мыслях.

Нет, всё это сказки. Когда-нибудь она сама узнает, что происходит между влюбленными. Это должно быть что-то прекрасное, невыразимое словами.

Засыпая, девочка думала о Павле, и сердце сжималось нежной тоской. Непременно надо увидеть его до отъезда. Они снова сядут на велосипед, поедут к морю. Она будет чувствовать его дыхание на своей шее, будет смотреть на его сильные руки, покрытые золотистыми волосками. Он снова поцелует ее на берегу – осторожно, неловко. Но в этот раз она не будет стыдиться и убегать. Она продлит поцелуй.

«Клоога», – произнес над ней бесплотный голос.

2 октября 1944 г. Сов. секретно

Народному комиссару внутренних дел Союза ССР

Генеральному комиссару государственной безопасности товарищу Берия Л.П.

Спецсообщение

В районе Клоога уезда Харьюма Эстонской ССР, в 30 километрах южнее города Таллин, обнаружен организованный немцами специальный лагерь, в котором содержалось около 2000 евреев, пригнанных на принудительные работы из Гродно и Каунаса.

Лагерь расположен вдоль линии железной дороги Таллин – Пальдиски в 3-4 км к западу от станции Клоога; с юга лагерь граничит с озером Клоога-Ярв.

На территории лагеря находились казармы и служебные помещения 20-го гренадерского полка «СС», немецкой военно-строительной организации «ТОДТ», бараки для евреев и военнопленных красноармейцев.

В результате осмотра лагеря и опроса сохранившихся на его территории людей установлено, что утром 19 сентября с. г. в лагерь прибыла специальная команда «СС» или гестапо, в числе 60 человек немцев, и в течение дня расстреляла более 1600 человек мужчин, женщин и детей еврейской национальности. От смерти случайно спаслись не более 80 человек.

Расстрелы производились в нескольких местах, из коих достоверно установлены три:

1. Сарай, расположенный в 500 м от лагеря, непосредственно у линии железной дороги, куда евреев специально загоняли.

По окончании расправы сарай, заполненный трупами, был облит бензином и сожжен. Точно установить количество людей не представляется возможным.

2. Лесная поляна в 500 м в стороне от сарая, куда евреи из лагерного барака доставлялись под конвоем полицейских эстонцев. На месте евреи принудительно укладывались плотными рядами, лицом вниз, на сложенный из дров квадрат площадью в 4-5 метров и в таком виде расстреливались.

На трупы накладывался второй слой дров, на который аналогичным образом укладывалась и расстреливалась вторая группа доставленных из барака евреев.

Созданные таким образом две пирамиды из расстрелянных людей и дров были облиты керосином и подожжены.

3. Множество трупов расстрелянных евреев обнаружено в самом двухэтажном бараке, где содержались евреи.

В числе расстрелянных много врачей, артистов, научных деятелей и т. д.

Находившиеся в лагере 250 человек военнопленных красноармейцев, по рассказам допрошенных свидетелей, расстреляны также немцами.

Расследование на месте производит Республиканская правительственная комиссия.

27 сентября нами арестован и заключен под стражу один из активных членов военно-фашистской организации «Омакайтсе» Синипалу Август Фрицевич, рождения 1898 г., уроженец г. Таллин, эстонец, женатый, беспартийный, из рабочих, по специальности маляр, проживающий в г. Таллине. ‹…›

Синипалу в 1943 г. перешел на официальную службу в 3-ю роту 287-го полицейского батальона и в составе своего подразделения с августа 1943 г. принимал участие в охране заключенных в лагере Клоога евреев и в конвоировании их к месту массового расстрела 19 сентября с. г.

Синипалу на первичном допросе виновным себя признал и назвал ряд своих сообщников по активной полицейской службе, к розыску которых нами приняты меры.

Народный комиссар внутренних дел ЭССР комиссар государственной безопасности Резев

Резолюция: Разослать тт. Ст<алину>, М<олотову>, М<аленкову>, Щер<бакову> и Швернику. Л. Берия 10.10.44.