Текст книги "Уран"

Ниночка

Звали встать в головную колонну вместе с начальством, но Воронцов уклонился от приглашения, пошел вместе с работниками ОКСа. Всю дорогу от проходной до нового клуба один из каменщиков нес тяжелый немецкий аккордеон и наигрывал бодрые песни. Особенно удавался ему «Марш артиллеристов», и он раз за разом повторял излюбленную мелодию. Толпа подпевала:

 
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину – огонь! Огонь!
 

Звуки гармоней, обрывки песен, недружные выкрики сопровождали движение людей вдоль проспекта Кирова. Из радиотарелок неслись централизованные приветствия трудящимся, гул столичной демонстрации.

К шествию профком подготовил новые транспаранты, но портреты остались с прошлого года – Ленин, Маркс, Ворошилов, Молотов, Берия, Каганович. Разумеется, генералиссимус, увитый цветами и траурными лентами.

Праздничную речь директор Гаков начал с минуты молчания в память о вожде. Говорил о скорбном часе, который пробил для всей страны, о сплочении рядов. О новых трудовых обязательствах, которые взял на себя коллектив Комбината. О верности делу Ленина-Сталина.

В десять часов в Москве на трибуну Мавзолея поднялись члены правительства, раздался гул аплодисментов. Маршал Булганин открывал парад. Миллионы советских граждан, собравшихся на улицах и площадях, рукоплескали «великой победе дела мира, дела строительства коммунизма». Над Красной площадью взлетели реактивные самолеты – новейшее достижение военной промышленности советской страны.

Бестолковое возбуждение толпы, крики, бравурная музыка, мешанина запахов, объятия и толчки возвращали Воронцова в горячку недавней болезни. Казалось, он снова лежит на постели, не в силах поднять головы, и трепет красных флагов видится ему в бреду.

Он ощущал расстройство нервов, едва ли не панику. Улучив минуту, выбрался из толкучки, начал по тропинке спускаться к морю.

– Алексей Федорович, вы куда?! Ну-ка, возвращайтесь!

Ниночка в лиловом платье с глубоким вырезом, с рукавами-фонариками, стояла на склоне тропинки. Волосы валиком возвышались над ее лбом, круглым и блестящим, как у парикмахерского манекена. С ней рядом показалась невзрачная подружка – белые носки, толстый нос. Кажется, дочь начальника одного из цехов. Размахивая руками, обе звали Воронцова.

– Поднимайтесь к нам скорее! Нужна ваша помощь.

Оказалось, что Гаков отнюдь не забыл обещание Воронцова.

Готовился пикник у речки, Алексея ждали. Но сначала Ниночка повела его к себе домой и всучила патефон с пластинками.

Ругая себя за нерешительность, с неудобной, довольно тяжелой ношей, Воронцов шагал вслед за девицами, не умолкавшими ни на минуту. Нина рассказывала о поездке в Ригу, где можно «всё достать» и где в этом сезоне носят «андалузский горошек», сумочки-конверты и норковые воротнички на вырезах платьев. Некрасивая подруга с жадностью уточняла подробности. Из какого материала шьются платья? Какие бусы и броши, какие юбки входят в моду? А вы, Алексей Федорович, купили бостона, пошили костюм?..

От центральной площади многократным эхом продолжал разноситься гул репродукторов.

– Праздничным-праздничным убранством встретила Москва-Москва день международной солидарности трудящихся! День-день братства всех стран!

Во дворах слышались звуки гармоники, нестройные песни, нетрезвые голоса.

Рабочие сидели на деревянных лавках возле недавно поставленного ларька «Воды-Пиво», где продавались также вино, водка и папиросы, а вытоптанная земля была засыпана окурками, подсолнечной и рыбьей шелухой. Воронцова с девицами проводили долгими, пристальными взглядами. Кто-то бросил вслед шутливое замечание, грохнул смех.

Нина с подругой как ни в чем не бывало продолжали обсуждать прелестные свойства панбархата и паншифона, крепсатина и креп-марокена. У поворота на реку их догнала «прикрепленная» от предприятия «Победа» главного инженера. За рулем сидел шофер, на заднем сиденье Ангелина Лазаревна, а всё остальное пространство было заполнено корзинками, свертками и кастрюльками.

Служебная машина Гакова уже стояла у реки. Водитель выгружал свернутый трубой ковер, самовар, посуду. Жена директора бережно разворачивала тарелки, упакованные в бумагу. Дети бегали между деревьев.

Сам Гаков в стороне курил и негромко беседовал с незнакомым сухощавым человеком в серой кепке, в клетчатом пиджаке. Левая рука незнакомца в черной перчатке свисала вдоль туловища. Воронцов тут же понял, что перед ним однорукий майор, которого прислали из Ленинграда для расследования убийства Ищенко.

– Товарищ Воронцов? Давно хотел познакомиться! Аус, Юри Раймондович.

Рукопожатие майора было не мягче и не тверже необходимого, это не понравилось Алексею. Голубовато-известковые глаза улыбались, это настораживало.

– Странно, давно.

– Что, простите?..

– Давно хотели познакомиться и не вызвали меня повесткой… Да, по вопросу гибели шофера Ищенко – имею стопроцентное алиби. В тот вечер я был помещен в больницу с воспалением легких.

Аус рассмеялся, заражая смехом подбежавших детей.

– Подготовился!

Алексей поморщился от животного визга, который бегом понесла в перелесок миловидная девочка в синих бантах и белых носочках. Подумалось: майору лет сорок с небольшим. Значит, в тридцать седьмом – двадцать пять. Конечно, тогда уже состоял на службе. Расследовал, готовил основания для обвинений, допрашивал. Тем же спокойным, доброжелательным взглядом смотрел в глаза, ослепшие от страха, от яркого света направленной лампы. Интересно, как потерял руку. Впрочем, что мне за дело! Наплевать.

Подошла Ангелина Лазаревна, с кислой улыбкой обратилась к Воронцову:

– Напрасно вы тащили патефон, я бы послала водителя с машиной. Не нужно потакать капризам Ниночки, она привыкла истязать мужчин. К тому же все иголки стерлись, а портить новые пластинки я не дам. Вы, может быть, не знаете, но патефонные иголки – страшный дефицит!

Нина, помогавшая подруге расстилать на траве газеты под скатерть, услышала, вскочила, вынула из кармана коробочку, потрясла с победным видом.

– Иголки есть.

– Откуда? – изумилась мать.

– Секрет!

Тем временем на скатерти оформлялся богатый стол с домашними соленьями и пирогами, перченой колбасой и прозрачными ломтями сала на фарфоровых тарелках. Шофер директора вынес из машины казанок дымящегося плова и целый противень с кусками жареной курятины. К месту сбора подходили новые гости – парторг с женой и сыном, главный энергетик комбината, начальник милиции Лозовой.

Гаков открыл бутылку вина, сосчитав хлопочущих у стола и рядом женщин, разлил по стаканам. Мужчинам водка в пузатые стопки. Детям – лимонад «Дюшес». Комсорг Ремчуков помогал Ниночке наладить патефон, невзрачная подружка доставала из конвертов пластинки с красными бумажными наклейками, богато тисненными золотом.

Гаков поднял стопку – та же пустая трескотня, что целый день лилась из черных репродукторов. Неужели сам верит в то, что говорит? Директор человек неглупый, дотошный, проницательный. Многое повидал.

И всё же верит, решил Воронцов. Слова укрепляют стены непрочного храма. Директор из тех немногих, кто понимает: без этой не рассуждающей крестьянской веры глиняный колосс обрушится и погребет их всех под обломками.

Кто еще? Лица дышали пьяной радостью весеннего теплого дня, предвкушением гастрономических излишеств. Женщины не в счет, они текут за мужьями, как водоросли за рыболовной сетью. Лозовой, Ремчуков, главный инженер Бутко? Эстонец Аус – вот кто знает твердую цену словам. Для такого убить человека – точно гусеницу раздавить.

«А для меня? Мне ли судить человека, которого вижу впервые в жизни?»

Усмиряя внезапную дрожь щек и верхней губы, Воронцов хватил водки. Взял кем-то поданную тарелку, встал у дерева и начал закидывать в рот еду, почти не заботясь о том, как выглядит в глазах окружающих.

Патефон зазвучал неожиданно громко, над речкой поплыла мелодия фокстрота «Цветущий май».

Краем глаза Алексей видел, как Нина закрутилась на ровной полянке у берега. Взлетела расклешенная юбка, высоко оголяя ноги в тонких чулках со швом. Подбежала, влезла под опущенный взгляд вырезом платья, взволнованно дышащей грудью.

– Идемте танцевать, Алексей Федорыч!

Выхватила из рук тарелку, поставила на землю. Почти насильно обняла.

Было неловко, даже неприятно касаться полной, с уже намечающимися складками спины этой мещанской Венеры, держать ее пухленькую потную ладонь. Ждал окончания музыки, но Ремчуков запустил пластинку снова, видя, что Лозовой и Гаков с женами только начали танец.

– Вы так смотрите, будто презираете меня, будто я для вас падшая женщина, – горячечно шептала Ниночка. – А ведь вы совсем, совсем меня не знаете! Я не могу жить без мечты, я даже хотела ехать на Север с экспедицией, если б не мое здоровье. А вы такой холодный, равнодушный человек! Думаю, если бы я погибала на ваших глазах, вы бы мимо прошли, даже не посмотрели.

– Но вы же не погибаете.

– Ах, я умираю, умираю! – она повисла на руках Воронцова, изображая мелодраматическую сцену. Он пошатнулся, пытаясь удержать крепко сбитое тело, оба едва не упали.

Нина распрямилась, рассмеялась невпопад, заливисто, громко. Побежала вдоль берега, схватив за руку некрасивую подругу.

Алексей с облегчением убедился, что женский интерес Ниночки в данном случае направлен на кого-то другого, присутствующего на пикнике, а сам он лишь выполняет функцию раздражителя. Интересно, кого она пытается заставить ревновать? Впрочем, не интересно совсем.

Закуска пробудила аппетит, он присел на край ковра, выбрал кусок румяной курицы, взял пирог. Приметил на фарфоровом блюде с синей каймой шоколадные пирожные-эклеры.

– Так вы, Алексей Федорыч, приобрели себе бостона на костюм? – кажется, второй раз за вечер поинтересовалась Ангелина.

– Никак нет, – ответил весело. – Не люблю серый цвет. Вы скажите, когда завезут зеленый или розовый, я, пожалуй, возьму.

– Всё шутите!

– Товарищ Воронцов, а ведь заявка твоя вернулась, с резолюцией, – не прекращая жевать, сообщил Бутко. – Дают бригаду расконвоированных, кто идет под амнистию. Новое начальство подписало.

Латинские мотивы зазвучали с пластинки. Ниночка танцевала в обнимку с подругой, Гаков ввинчивал штопор в горлышко бутылки крымского вина. Недоверчивая радость поднималась в душе Алексея вместе с ощущением сытости и приятного опьянения.

«Допустим, ты прав, – размышлял сам с собой, – тут повсюду разлита пошлость. Рукава-фонарики, начесы и накрашенные губы, хрустальные салатницы и креп-сатин, немецкий сервиз с накладными картинками, на картинках – жеманные толстые бабы в античных нарядах.

Выходит, ради этого сдвигались исторические пласты. Гибли, уничтожали друг друга, истощались непосильной работой миллионы людей? Шли войны, революции, писались тома сочинений?

И до сих пор стоят рабочие у обжигающих мартенов, глотают в шахтах угольную пыль; физики расщепляют атом, медики побеждают возбудителей тифа и чумы. Для чего же? Чтобы ценой немыслимых жертв на трон этой жизни вновь была посажена Ниночка, бессмертный типаж провинциальной светской львицы?»

И тут же возражал себе: «Нет, ты не можешь осуждать людей, изголодавшихся по сытой жизни, по жареной курице, теплой постели с периной и кружевным подзором. Когда ты ешь с ними хлеб, пьешь их вино, одновременно презирая их обычаи, ты сам становишься пошляком и подлецом. Эти люди с простыми мещанскими радостями, с их задушевными песнями и чувством общности, и есть соль земли. Без них – пустота, разрушение, хаос».

Основательный Гаков, хитроватый Бутко, доблестный Лозовой, их женщины, их дети – вот крепкая основа мира. И не Воронцов, измученный вопросом беспросветной конечности жизни, не усталый циник доктор Циммерман, не уголовник Лёнька Май, который из всех хозяев выбирает самого бесчеловечного, являются залогом продолжения круга смертей и рождений. Дай в руки кому-то из них такую же власть, что имеет директор Гаков, всё полетит в тартарары.

«Дадут расконвоированных! – тут же вспомнил Алексей. – Как бы сделать, чтоб записать его в бригаду?»

Алексей один налил себе и выпил водки. Музыка, запах реки и весенней земли – всё волновало обещанием новой тревоги, душевных смут, несбыточного счастья.

Про ясные зорьки над городом Горьким пел хрипловатый баритон, и за столом подпевали, и Воронцов слышал в общем хоре собственный голос, хотя не мог не чувствовать ложь и невозможность этой песни. Песня должна была умереть в мире, пропахшем горелым мясом, дымом немецких концлагерей; в мире, где ковш экскаватора сгребал в траншеи трупы отравленных газами детей и женщин. В том мире, где сделался нормой чудовищный ужас доносов, арестов, резиновых жгутов, которыми отбивают от костей живое мясо. Где сотни тысяч каторжников обречены на рабский труд и безвестную смерть.

В то же время он чувствовал непререкаемую правду, выраженную в простых словах и музыке, и неизбежно сам включался в круг поющих, становился частью единой общности советских людей, которая в другие минуты казалась ему существующей лишь на плакатах, в газетных передовицах, на киноэкране.

Затем на фоне светлого, розовеющего неба явился ангельской породы юноша, державший на плече пиджак. Он сел на край ковра неподалеку от Воронцова, но есть не стал, только пригубил лимонад из стакана. Алексей жадно и быстро ощупывал взглядом его лицо – очерк бровей, лепку век, складку губ. Чтобы запомнить, присвоить, утащить в свой тайный угол и затем в одиночестве, в тишине, перебирать воспоминания, возобновляя в душе то чувство страстного благоговения, которым сейчас переполнялось всё его существо.

– Я – чайка! Нет, не то! Я – актриса, – вскрикивала Ниночка, пробегая между деревьями с газовым шарфом в руке. – Вы смеялись над моими мечтами! И мало-помалу я тоже перестала верить! Я пала духом… А тут заботы любви, ревность, постоянный страх!..

Гаков закуривал папиросу, закрываясь ладонями от ветра с реки, и освещенное огоньком лицо вдруг показалось Алексею незнакомым, старым, угрюмым. Ангелина выясняла у майора Ауса, где теперь его жена и есть ли дети; особист отвечал уклончиво.

Откуда это? Да, конечно, Чехов. «Чайка». Нина, очевидно, помнила этот монолог с экзаменов в театральное. «Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился».

Женщины обсуждали фильм, который должны были вечером «крутить» на площадке у «старого» клуба.

– Снова «Русский вопрос». Одна политика. Скучный, даже песен нет!

– А я слышала, будет новая комедия. «Майская ночь, или Утопленница».

– Этот фильм мы с Ниночкой смотрели в Ленинграде. Там играют все какие-то новые, я их не знаю. И главную роль дали совсем невзрачной девице. Даже один военный подошел после сеанса и сказал, что наша Нина гораздо интереснее, что ей бы нужно сниматься, – Ангелина Лазаревна понизила голос. – Я иногда жалею, что муж не позволил ей делать карьеру актрисы.

– Так стоит посмотреть?

– Если вы любите Гоголя. Только это не комедия, а вроде сказки. Можно даже с детьми.

Был разлит из самовара чай, съедены пирожные. Из разговоров можно было понять, что молчаливый юноша приходится Гакову племянником. На Комбинат тот приехал вместе с матерью всего на несколько дней.

Касание ветра, радуга над водопадом. Что ж, тем драгоценней минута, не омраченная тайной влюбленностью, ревностью, стискиванием зубов. Ведь есть уже гвоздь, саднящий душу, вороной масти, с нахальным, всё понимающим взглядом. И нет покоя, нет надежды, одна тревога и боль.

Воронцов отвернулся и прикрыл глаза рукой, заметив, что фотограф Кудимов ходит между гостями и щелкает затвором камеры. Готовились делать общий снимок, Ангелина Лазаревна сгоняла гостей в кучу под живописными березами. Алексей встал за спинами, в момент вспышки опустил лицо.

Шоферы собирали посуду, гости стали прощаться.

Аус и Лозовой уехали на милицейском «козлике» с брезентовой крышей. Семейство Бутко погрузилось в «Победу» вместе с противнями и корзинками, остальные пешком отправились на киноплощадку смотреть «Майскую ночь».

Воронцов давно опоздал на автобус, решил ночевать в рабочем общежитии, где всегда имелась свободная койка. Голова разболелась с непривычки от водки, от пустой болтовни. Он повернул к реке.

Вечер был нежный и тихий, плыл сладковатый запах черемухи. Алексей долго стоял один, смотрел на реку. Думал о Маевском, которого не видал уже больше месяца, представлял несбыточные картины. Знал, что на деле ничего этого не случится, а будут лишь новые опасности, хлопоты и препятствия. Будет тяжелая работа и вечный гул немецкой речи в тяжелых, беспокойных снах.

У моста из тени плакучей ивы вышла Ниночка, будто подкарауливала.

– Прогуливаетесь, Алексей Федорыч? Мне тоже захотелось воздухом подышать. Мои домой поехали, а я вышла. Вы сейчас куда?

– В общежитие.

– Я вас провожу.

Воронцов не нашел, что ответить. Молча зашагал в сторону домов. Нина шла рядом. Сломала ветку – отмахиваться от комаров.

– Темнеет уже. Я думала, всю ночь будет светло.

Алексей молчал. Она вздохнула.

– Хорошо вам живется, Алексей Федорович.

– С чего вы это взяли?

– Да потому что никого вы не любите, не страдаете душой.

Воронцов покосился на ее румяные щеки, глупый валик волос надо лбом. Ниночка вдруг вскрикнула, пошатнулась, схватившись за его рукав.

– Ах! Я, кажется, ногу подвернула!

Алексей поддержал ее. Началась суета: поиски соскочившей туфли, вскрики и междометия, запах пота и жасминовых духов, крепкая ступня и щиколотка в капроновом чулке со швом. Алексея переполняло чувство досады. Он прекрасно понимал, для чего Ниночка устроила этот спектакль, и злился, что приходится подыгрывать.

– Вы можете идти? Я провожу вас домой.

– Все-таки вы совсем бесчувственный человек!

С удивлением Алексей увидел, что она плачет. Неловко обшарил карманы, достал платок. Она взяла.

– Алёша… Можно называть тебя на «ты»? Знаешь, любовь такая вещь… Ты сам можешь не любить, но не можешь отказаться, чтоб тебя любили!

Она повернулась и, рыдая, чуть прихрамывая, пошла по дорожке обратно в сторону моста. После некоторого колебания Алексей догнал ее.

– Нина, я прошу вас, идите домой. Уже поздно, вас могут обидеть.

– Глупости какие! Что со мной случится?

Нина вытерла глаза.

– Прощайте, Алёша. Не надо, не ходите за мной!

Воронцов повернул на освещенную улицу, направился в сторону общежития. Из сумеречных дворов слышались пьяные крики, свист, песни под гармошку.

Возле семейных бараков, которые в июле шли под снос, гуляла большая компания рабочих с Комбината. Плевали подсолнечной шелухой, булькали в стаканы самогонкой. Толстая рябая девка, кажется судомойка, выплясывала перед гармонистом. Ее пудовые груди под ситцевой рубашкой подскакивали, то разлетаясь, то стукаясь друг о друга.

 
Надоели мне бараки,
Надоели коечки.
Надоело мне-ка, девушке,
Гулять без дролечки.
 

Воронцов ускорил шаг, стараясь не встречаться глазами, не смотреть в лица. Но его нагнал истошный, визгливый голос:

 
Как у наших у ворот,
У нашей калитки
Удавился толстый жид
На суровой нитке!
 

Грянул хохот, и на душе стало тягостно, смутно, будто легло предчувствие беды.

На другой же день город и окрестные поселки облетела ужасная новость. В отхожей яме за семейными бараками было найдено тело Ниночки. Как позже определила экспертиза, молодую женщину задушили, отрезали язык и уже мертвой воткнули в грудь заточенный деревянный кол.

Безутешным родителям пришлось узнать еще одну скорбную подробность. Нина была на третьем месяце беременности.

Часть 3. Лето

Чужое горе

Убийство секретарши Гакова встряхнуло Комбинат. В администрации, в цехах, у пивного ларька и в очереди к молочной бочке шепотом передавали друг другу жуткие подробности смерти молодой женщины. Клубился страх, расползались слухи. Известно стало и о беременности Нины. Гадали, кто отец ребенка – местный, чужой? Вспоминали, что за последние полгода дочка Бутко ездила к тетке в Ленинград, бывала в Риге.

Обсуждая местных, в отцовстве подозревали главного энергетика Созина, известного ходока по женской части, комсорга Ремчукова – «в тихом омуте черти водятся» – и даже самого директора Гакова. Но главное подозрение у досужих кумушек вызывал инженер ОКСа Воронцов, с которым видели дочку Бутко тем вечером на тропинке в березовой роще.

Тася не верила, что Алексей может быть причастен к смерти Нины. А насчет беременности – кто ж теперь дознается, чей это ребеночек погиб вместе с матерью? Даже баба Зина, уж на что охочая до сплетен, и та уклонялась от предположений.

– Соромное дело – не камни ворочать, охотников вдосталь. Не этот, так другой.

Разговор заканчивала своей любимой присказкой:

– Не хитро насрать в ведро: дужку отворотил да полное и наворотил.

На другой день после убийства, получая наряды в главном здании, Таисия видела мельком, как следователь Аус с двумя милиционерами осматривал приемную, шкафчик Нины, стол с бумагами.

Больно было смотреть, как начальница профкома Ангелина Лазаревна, обычно расфуфыренная и строгая, теперь стоит опухшая от слез, в спущенных чулках и несуразной кофте. Майор задавал вопросы тихим дружелюбным голосом, и та что-то отвечала, показывала бумаги на рабочем месте дочери, всхлипывая и сморкаясь в мужской платок.

Дня через три, выходя из столовой, Тася снова увидала неприметного майора. Свесившись из окна первого этажа, он курил папиросу. Поздоровался.

Как раз тем утром Таисия думала про объявленную в газетах амнистию, про «дело врачей», вдруг признанное ошибкой. Копилось в душе недовольство. Раз уж те обвинения, прозвучавшие на всю страну, не имели твердых доказательств, что говорить о рядовых делах? Осмелев, звонко спросила:

– Когда убийцу-то будете искать, товарищ следователь?

– Прямо сейчас и начнем, – с улыбкой пообещал майор.

От улыбки этой Тася осмелела, уперла руки в бока, как делала, бывало, родная бабка – «семейный командир».

– Оно понятно. Невинных-то проще хватать, пока бандиты ходят на свободе!

Майор пыхнул напоследок папиросой. Бросил окурок.

– Отпустим вашего мужа, товарищ Котёмкина, не беспокойтесь.

– Когда? – удивилась Тася.

– Завтра. Приходите часа в четыре. Я подготовлю бумаги.

Аус хотел сказать что-то еще, но Тася быстро накинула платок на голову и торопливо зашагала в сторону прачечной.

Не знала, радоваться или печалиться. Выходит, сама напросилась встречать Игната. Как бы Котёмкин не подумал, будто хочется ей вернуть его назад. Нет, Игнат. Можно склеить разбитую чашку, да вот пить из нее не получится – протечет сквозь трещины.

В прачечную привезли большую партию постельного, срочный наряд. Отмывали пятна, сушили, гладили. Тася едва хватилась – шесть часов, надо бежать в административный корпус.

Думая поскорее разделаться, Таисия в полчаса перемыла два коридора и лестницу, добралась до приемной. Следователи натоптали, пришлось два раза менять воду, тряпкой собирая с крашеных досок глину и песок.

Мыла пол внаклонку, напевала что-то, не думая. Разогнулась, локтем убирая волосы с глаз, вздрогнула от неожиданности. В дверях своего кабинета стоял директор Гаков.

Крупный, видный мужчина и держится как хозяин. Крепкий подбородок с ямочкой посередке, волос густой, серебро на висках, а брови черные, прямые. Люди боятся этих бровей, сурового взгляда – Таисии приходилось видеть, как перед директором мокрой мышью дрожали инженеры, мямлили рабочие с пудовыми кулаками; как теряло свою заносчивость столичное начальство.

Только вот отчего Гаков ссутулился, будто пришибленный? И глаза растерянные, детские. Тася вдруг сердцем ощутила исходящее от него горе, как чувствуют жар или холод. Испугалась чего-то.

– Извините, я думала, все ушли.

– Это вы извините, что напугал. Делайте свою работу, – достал папиросу.

Таисия ополоснула тряпку в ведре, намотала на швабру. Сжав плечи, чтоб уменьшить свое присутствие в пространстве комнаты, споро прошлась по углам, вымахнула мелкие бумажки из-под стола. Обмела ковер. И вдруг услыхала за спиной сдавленный звук.

Гаков сидел на кожаном диване. Возле ног – рассыпанный табак, вдрызг размятая, так и не прикуренная папироса. Рыдал беззвучно, кусал кулак. Седеющие волосы на голове распались, клок повис надо лбом.

Что же такое случилось, что плачет при чужой женщине большой, могучий, почти всесильный мужчина? Нарушение всех основ жизни – в этом рыдании.

Обтерев руки о халат, Тася подошла.

– Да что же вы?.. Что случилось?..

Гаков замолк, отер лицо. Хотел что-то сказать, но в следующий миг вцепился руками в свои волосы и взвыл, уже не сдерживаясь.

В растерянности Таисия схватила его голову, прижала к груди – как утешала сына в детском горе.

Гаков рыдал, захлебываясь, содрогаясь, обняв женщину, всё крепче прижимая ее к себе. Тася гладила его по волосам, шептала слова утешения, сама всё боялась – вдруг кто-то войдет? Наконец мужчина затих, словно прислушиваясь к чему-то, что было у нее внутри.

Всё, что случилось дальше, показалось таким естественным и вместе с тем невероятным, что сознание само собой вымарывало из памяти события по мере их осуществления. Гаков обхватил ладонью грудь Таси, погладил трепещущими пальцами. Раскрыл вырез ее рабочего халата. Прижался мокрым лицом.

Усадив на диван, поцеловал ее, обхватывая губы своими солеными от слез губами. Подталкивал, наваливался сверху, неловко пытаясь отстегнуть чулок.

С дивана съехала кожаная подушка. В неловком объятии мужчина и женщина сползли вниз, на ковер, еще влажный после мытья.

В сознании Таси мешались пронзительная жалость, обморочный страх и стыд за всё происходящее, особенно за свой неказистый лифчик – старенький, тесный, надставленный сзади куском бельевой резинки. Гаков тяжело дышал, обшаривая руками ее грудь, живот и бедра. Так суетно, неумело, долго он возился с одеждой, что Тася сама помогла, обнажилась, где он хотел, открылась навстречу.

Гаков вошел в нее, мелко содрогаясь всем своим большим тяжелым телом, и замер. Он лежал так долго, словно бы уснул. Но Тася чувствовала, как из глубины ее лона в тело мужчины струится сладкий колыбельный покой.

Медленно высвободила она затекшую руку. Гаков начал двигаться, всхлипывая и бормоча невнятные слова. И на влажном дощатом полу, выкрашенном бурой охристой краской, Таисия приняла в себя его мертвое горе и живое семя.