Текст книги "Уран"

Красные амбары

Дом Циммермана над рекой. С берега виден остров и корпуса Кренгольмской хлопковой мануфактуры – красные амбары, как называют их местные жители. Немцы в начале войны заняли склады под временный лагерь для военнопленных и устроили здесь братскую могилу – тысячи красноармейцев на закрытой территории умерли от голода и болезней. Участок был окружен колючей проволокой и оцеплен охраной. Люди просто сидели на голой земле и медленно умирали без воды и еды.

Затем в наскоро построенные бараки свозили евреев из Польши, Голландии, Белоруссии, чтобы методично уничтожать в газовых камерах.

После войны многие задавались вопросом, зачем германское правительство занималось перемещением сотен тысяч обреченных на смерть, а не расправлялось с ними на месте. Напрашивался один ответ: чтобы скрыть следы и масштаб преступлений и помешать возможному в будущем расследованию. Отчасти это удалось.

Поэтому советские войска, освобождая концлагеря, тут же собирали свидетельства нацистских преступлений, описывали увиденное и снимали на кинопленку. Позже эти кадры сыграли важнейшую роль в ходе Нюрнбергского трибунала.

Однако разрушать лагеря советская власть не торопилась. Арестные дома покрывали побелкой, над железными воротами сбивали нацистские лозунги и водружали новые. «Честный труженик всегда в почете». «Лучший воспитатель – лагерный режим». Места на крепких нарах, сколоченных хуторскими плотниками, заняли военнопленные финны, румыны, испанцы и пособники оккупантов – советские граждане.

Во время Нарвской наступательной операции в июле сорок четвертого в городе шли ожесточенные бои, здания подверглись сильным разрушениям. Теперь лагерные строительные роты восстанавливали фабрику и прилегающие кварталы.

Дом, который искал Воронцов, располагался неподалеку от петровских бастионов, в тихом и живописном месте, где некогда возвышалась усадьба шведского промышленника. Дворец сгорел, но сохранился флигель на каменном фундаменте, с высоким крыльцом. Тут и поселился известный на всю округу доктор Циммерман.

Неделю назад Алексей встретил доктора в приемной Гакова. Циммерман коротко расспросил о здоровье, не возвращается ли кашель и боли в груди. Выписал рецепт в аптеку и черкнул свой адрес на листке с подробным указанием, как найти дом. Сказал, что в субботу празднует день рождения, будет рад видеть у себя. Добавил, что ожидает только двух-трех близких друзей.

Алексей удивился приглашению. Решил как-нибудь потом ответить письменно извинением и отказом. Но в последнее время душу его пожирала такая мучительная тоска, что захотелось вдруг побывать в интеллигентном доме, вспомнить удовольствие отвлеченного разговора о книгах, о живописи; послушать классическую музыку, которую, как все знали, Циммерман очень ценил и собирал на граммофонных пластинках.

Теперь Воронцов стоял у калитки и смотрел во двор, где заливался лаем и гремел цепью большой лохматый пес. Подмывало повернуть назад, оградить свое одиночество от вторжения чужих голосов и прикосновений. Алексей даже представил, как возвращается в сырую комнату, сворачивается креветкой на скрипучей кровати, подтягивает колени и сдавливает палец на ноге с загноившейся ранкой от вросшего ногтя. Почувствовал, как всё его существо растворяется в боли, словно кусок сахара в кипятке.

Но доктор уже вышел на крыльцо, придержал пса.

– Тихо, Кербер! – Приглашающе махнул рукой. – Заходите, Алексей Федорович. Рад видеть. Уж извините, собака у меня лагерная, охранная. Не любит чужих.

– Нам тут без собаки нельзя. Зарежут, – добавила низенькая женщина в цветастой косынке, пристально, из-под руки оглядывая гостя.

Алексей слышал, что с Циммерманом живет его шестидесятилетняя тетка, которая управляется по хозяйству и, как и многие жители городка, держит кур, разводит огород.

Воронцов покосился на заросли непролазных кустов вдоль реки, на смотровые вышки лагеря. Поторопился зайти в дом.

Не зная, что подарить имениннику, он принес бутылку крепленого вина и теперь чувствовал неловкость за то, что пожалел полторы сотни на коньяк и конфеты.

В гостиной, обставленной с неожиданным шиком – дубовый резной буфет, кресла, стол под ковровой скатертью, как на полотнах малых голландцев – сидел небольшой человечек с грустным лицом эстрадного комика. Его щеки, словно вуалью, были покрыты сеткой склеротических сосудов.

Циммерман коснулся плеча Алексея, подталкивая легким движением.

– Вот, инженер с комбината, Алексей Федорович Воронцов. Это моя тетенька, Руфина Осиповна, а это…

– Гуревич, очень приятно, Гуревич, – человечек сжал ладонь Воронцова двумя руками, неожиданно сильными и мозолистыми.

Доктор извлек из недр буфета чашки нежнейшего фарфора, молочник, серебряную сухарницу. Тетка внесла пузатый самовар.

Воронцов сразу ощутил, как его обволакивает покой чужого налаженного быта. Призрак Августы Францевны одобрительно взирал на благопристойный бюргерский уют.

– Я вам сочувствую, товарищ инженер, – хлюпнул носом Гуревич. – У вас такое благородное лицо. Иметь такое лицо в наше время – опасная, непозволительная роскошь.

Циммерман пояснил для Воронцова:

– Григорий Маркович изрядный шутник.

Гуревич печально вздохнул.

– Какой резон делать рекламу, когда нельзя заработать? Вот если б за остроты давали хотя бы пятьдесят копеек, я бы за месяц пошил себе барашковое пальто.

– Допустим, заработать можно. Лет десять за анекдот, – невозмутимо заметил Циммерман. Гуревич начал нервно обмахиваться газетой.

Тетка впустила нового гостя. Это был высокий блондин лет сорока, привлекательной наружности, в круглых очках и начищенных ботинках. Отчего-то он насупился при виде Воронцова.

– Проходи, Витенька, – Циммерман радушно расцеловал новоприбывшего в обе щеки. – Мой давний приятель Виктор Новожилов, начальник отдела промкооперации, член городской ревизионной комиссии. Вы не знакомы с Алексеем Федоровичем? Ведь ты бывал на Комбинате.

Воронцов припомнил, что где-то видел этого человека – на планерке или в директорской столовой.

– Не в городской, а в областной ревизионной комиссии, – поправил Циммермана «Витенька», не меняя угрюмого выражения лица.

– Так вы инженер с Комбината, – уточнил Гуревич, продолжая оглядывать Воронцова подслеповатыми глазками. – Секретный? Впрочем, не говорите – зачем мне это знать? А я, видите ли, простой сапожник. Ставлю набойки, выправляю каблуки, подшиваю валенки. Могу изготовить пару ботинок из вашей кожи.

– Спасибо, впишу этот пункт в завещание.

Циммерман усмехнулся и, проходя, ласково коснулся плеча Алексея.

– Рад, что вы пришли.

«У них какой-то заговор. Шпионы, политические? Впрочем, какая разница», – думал Воронцов, наблюдая за тем, как хозяин расставляет рюмки, вынимает из буфета графин с прозрачно-рубиновой жидкостью. Белые крупные руки доктора, лицо с чуть впалыми щеками, широко посаженными глазами и узкими, но довольно массивными челюстями выдавало породу, но заставляло вспомнить о каком-то животном или насекомом.

– Прошу любить и жаловать. Смородиновая наливка на чистом медицинском спирте.

Тетка внесла на противне большой пирог, распространявший сладостный жирный аромат. Гуревич одобрительно засопел, Новожилов перестал сверлить Воронцова мрачным взглядом и по-детски причмокнул.

– С чем пирожок? С курятиной? О, это я люблю.

– Ну, прошу за стол. Предлагайте тост, Гуревич.

Сапожник поднялся, двумя пальцами осторожно сжимая ножку хрустальной рюмки.

– Как вы знаете, в апреле нынешнего года было произведено снижение отпускных цен на такие продукты питания, как масло, сахар, мука, мясо, хлеб, рыба и водка… Также подешевели товары легкой промышленности и хозяйственное мыло.

– Только без политики! – поморщился Новожилов.

– Мы наблюдаем перевод на мирные рельсы легкой промышленности страны, – невозмутимо продолжал Григорий Маркович. – Вместо военной формы швейные фабрики начали осваивать выпуск бытовых вещей и обуви.

– Переходите к сути, – потребовал Циммерман.

Вскинув брови с комическим достоинством, Гуревич сделал паузу.

– Я лишь хочу сказать, что такой несерьезный человек, как я, переживший столь серьезные испытания в жизни, впервые за долгое время имеет основания для оптимизма…

– Выпьем за это, – оборвал Циммерман.

Гуревич еще продолжал:

– Хотя весь мой опыт говорит о том, что никогда и ничто не становится лучше со временем…

Выпили. Тетка вынесла миску дымящейся картошки, жареную курицу, овощной салат. Выпили за хозяина, начали звенеть тарелки – гости без особых церемоний набросились на еду.

Спирт с непривычки ударил в голову, и Алексей почувствовал, как утихает душевная тоска, донимавшая его в последние дни. Попробовал пирог – блаженство. Пересел в кресло у окна, о нем забыли, он наблюдал.

Доктор говорил:

– Интеллигенция заигралась в невинную жертву, как, знаете ли, проститутка в гимназическом платье. Ее, конечно, жаль, но совсем не так, как ей хотелось бы и как ей представляется. Интеллигенция не прочувствовала и не выразила великой трагедии вместе с народом, она вечно противопоставлена стихии народной радости. Как, впрочем, и народному гневу… Вечно умывает руки, как Понтий Пилат, а после принимает позу оскорбленной невинности. Противно! Вот когда интеллигенция научится смирению, отринет гордыню, по-настоящему почувствует себя частью большого народного тела, тогда, может быть…

– Золотые слова! – поддакивал Гуревич. – Время дало мне чудесную возможность отринуть гордыню. Кто я сейчас? Преуспевающий сапожник в промкооперации. Кем я был раньше? Бездельник, волокита, дурной студент, поэт средней руки. Мамаша держала литературный салон, папаша… Впрочем, не важно. Шатались по кабакам со всяким поэтическим сбродом… Кокаин, мелодекламация, Михаил Кузмин в туманном облаке обожания. Не слышали, товарищ Воронцов? Разумеется, откуда! Его близкий друг, Юрочка Юркун, был похож на вас. Тот же астеничный тип, что-то скандинавское… И поголовно все писали стихи, будто плотину прорвало.

 
Моя любовь одна с волшебством мук,
И с вами пуст – любви иконостас.
 

– Вы мало рассказываете о том времени, Гуревич, – заметил доктор. – А жаль.

Гуревич замахал руками.

– Бюллетень археологических раскопок – кому это теперь интересно?! Просто слегка удивительно, что на долю нас, смешных людей, выпала столь монументально серьезная эпоха. Я удивляюсь, как мы до сих пор живы, болтаем о пустяках и едим пирог с курятиной…

Алексей разглядывал гравюры на стене. Битва кентавров и лапифов. Набухшие мускулы, искаженные напряжением черты. Вспомнились лица с газетной полосы: Ворошилов, Молотов, Маленков… Нет, об этом лучше не думать. Ведь власть бывает чертовски обаятельна. Ганимед, похищаемый Зевсом-орлом. Подросток Эрот, принимающий чашу с вином из рук Диониса. Воронцов успел уже сообразить, какая общая тайна может объединять гостей Циммермана. Но пока что не решил, готов ли хоть в какой-то мере доверять хозяину столь оригинального по нынешним меркам жилища.

– Это гравюры с дачи Елисеева. Солдаты топили печи. Спасла библиотекарша, чудом сохранились, – пояснил доктор, заметив интерес Воронцова. – Я приютил у себя.

Негромко, ласково доктор пригласил:

– Пойдемте-ка в мой кабинет, Алексей Федорович. Послушаю вас.

Кабинет Циммермана украшал еще один лист из альбома с гравюрами. Мраморный фавн, бесстыдно раскинувший чресла в послеполуденном сне.

Нет, нужно вырвать, выжечь, забыть. Умерло и похоронено. Выдумал себе любовь к отпетому уголовнику, влез в неприятности с головой…

Циммерман достал стетоскоп.

– Снимите-ка пиджак и расстегните рубашку. Вдохните глубоко и не дышите. Выдох. Теперь дышите ровно. Хорошо.

– Книги у вас роскошные, – не удержался Алексей. – Рильке!

Циммерман вытянул томик, зажатый медицинскими энциклопедиями.

– Возьмите, я все равно уж не буду перечитывать. Вы ведь владеете немецким?

Воронцов заставил себя ответить небрежно.

– Немного, в школе учил.

Открыл сразу на том сюжете, который навсегда засел в голове. Орфей и Гермес ведут Эвридику из царства Аида.

Разве знал он когда-то, заучивая звонкие строфы, что станет сам бесплотной тенью, блуждающей по тропикам собственной памяти, скованный безволием, как в тесных погребальных пеленах.

 
Das war der Seelen wunderliches Bergwerk.
Wie stille Silbererze gingen sie
als Adern durch sein Dunkel.
 

Доктор сел к столу, выписал рецепт.

– Вот, товарищ Воронцов, в нарвской аптеке вам приготовят – у них есть витамин Е и масло какао. Я бы вам еще рекомендовал усилить калорийность питания. Мясо, жиры, куриные яйца. И знаете что? С вашей склонностью к ипохондрии нужно иметь обязанности в жизни.

– У меня их достаточно.

– И все же я бы вам рекомендовал жениться. Дети, пусть и чужие, – это все же ответственность. Почувствуете себя полезным. Таисия Котёмкина простая женщина, но не глупа и вполне способна оценить вашу жертву.

Циммерман бросил в ящик стола стетоскоп.

– А интимная близость – что ж, для семейной жизни не это главное. Выдумайте объяснение. Ранение, болезнь. Могу вам справку выдать.

– Со своей жизнью я разберусь сам, – вспылил Воронцов, надевая пиджак и пряча книгу в карман.

– Сомневаюсь. Вы очень неосторожны, Алексей Федорович. Даже до меня доходят слухи о ваших странных пристрастиях к обществу молодых уголовников. Хорошо еще, сейчас такая неразбериха во всех инстанциях. Аресты, кадровая перетряска. Все ждут, куда повернется руль. Если бы не это…

– Мне нечего скрывать.

– Бросьте, каждому есть что скрывать. Нам предлагают соответствовать столь недостижимым идеалам, что даже директор Гаков страдает от несоответствия мечты и реальности. Я сам давно описан и пришпилен в компетентных органах. Меня обстреливают доносами, как святого Себастьяна. Спасает то, что я здесь – единственный знающий специалист и пользую все местное руководство…

Пес во дворе снова залаял надрывно, до спазмов в глотке. Циммерман выглянул в окно. Пока Алексей застегивал рубашку, хлопнула дверь, в гостиной послышались женские голоса.

– Мы сами решили зайти! От вас же не дождешься приглашения.

– И вы бы не узнали, как мы вас ужасно любим!

– Можно поцеловать?

– Давайте фотографироваться!

Две молоденькие медсестры и докторша в очках обступили доктора. Поцелуи, смех. Тетка хлопотала с чашками, устраивала в вазу букет из белых и лиловых астр.

– Фотографироваться! Вставайте здесь, все вместе.

– Нет, нельзя напротив света, лучше сюда, где буфет.

– Вы тоже идите, товарищ Гуревич!

– Алексей Федорович, и вы здесь? Скорее становитесь!

– Я сяду в кресло!

– Я лягу на пол!

Расстановкой распоряжалась миловидная докторша – Воронцов несколько раз видел ее в госпитале. Помимо воли вовлеченный в суматоху, Алексей сперва был всунут между Гуревичем и полненькой курносой медсестрой, затем переставлен в задний ряд, рядом с таким же высоким Новожиловым. Циммермана усадили в кресло, медсестер – на подлокотники. Только сейчас Алексей заметил секретаря комсомольской ячейки Велиора Ремчукова, который вынимал из кожаного чехла фотоаппарат.

– Теперь все замерли. Улыбаемся!

После убийства Нины Воронцова вызывали в исполком, и там Ремчуков подробно и нудно расспрашивал его о личной жизни, об отношениях с женщинами, о Таисии. Показывал письма Котёмкина и анонимки неизвестных «доброжелателей». Ремчуков был воплощением и рупором того ханжеского лицемерия, которое на партийном языке называлось «морально-нравственный облик». Видимо, и сюда секретарь явился, чтоб наблюдать и наушничать.

Наконец дамы угомонились, сели пить чай. Обнаружилось, что доктор держится с Ремчуковым вполне по-приятельски. Они обсуждали какие-то «великолепные» ботинки, которые можно свободно купить в Риге. Подтрунивая над Гуревичем, Ремчуков живо пересказывал свою встречу с «довоенным» портным, которого нашел в Раквере по рекомендации Циммермана, чтобы пошить у него две рубашки и модный костюм из шерстяной материи по 275 рублей за метр.

– Для чего вам такой дорогой костюм? – кокетничала докторша. – Жениться собираетесь?

– Как только найду подходящую невесту, – Ремчуков с неуклюжей галантностью поднес ее руку к своим губам.

– Ах, какие женщины уговаривали меня жениться, – Гуревич запрокинул лысую голову. – Дочка коммерсанта Солодовникова призналась мне в любви на скачках, когда лошадь Лео Манташева по кличке Грымза взяла Императорский приз… Поэтесса Шапкина травилась серными спичками, одна курсистка из Сарапула устроила дуэль с подругой-медичкой. Да, да, не смейтесь, женские дуэли тогда входили в моду…

– Когда это, в каком году? До революции?

– Что это вы делали на скачках?

– Сколько же вам лет?

У обеих медсестер, и полненькой, и худой, были детские сюсюкающие голоса. Миловидная докторша курила и поддавала хрипотцы, пыталась копировать мужские ухватки, впадая в карикатурность. При этом бойко кокетничала то с Циммерманом, то с Ремчуковым и Новожиловым, вскидывая круглый подбородок, заливаясь грубым хохотом.

Слушая пустую болтовню, Алексей чувствовал всё возрастающее раздражение. Ему вдруг стало казаться, что секретарь следит за ним своими жидко-карими остекленевшими глазами.

Следовало поскорее распрощаться и уйти. Но разговор зашел о ремонтных работах в госпитале, о трудностях с получением стройматериалов, и Воронцов, сам от себя не ожидая, вдруг задал вопрос:

– Вы замечали, что во всех учреждениях вашего ведомства, но и не только… полы красят непременно в бурые, мясные цвета? Отчего это так?

Ремчуков подал голос:

– Представьте, я знаю ответ. Увлекался химией в школьные годы.

Секретарь поднялся, руками обрисовывая шар.

– Как формируется небесное тело – например, звезда? Под действием гравитации водород сжимается и постепенно образует всё более тяжелые элементы, по порядку таблицы Менделеева.

Женщины умолкли, обратились в его сторону с каким-то гипнотическим вниманием. Гуревич и Новожилов тоже повернули головы, прислушиваясь. Ремчуков был серьезен и казался весьма увлеченным темой.

– Кризис наступает, когда синтез доходит до элемента с массовым числом пятьдесят шесть. Крупные звезды взрываются, и часть материи выбрасывается в космос. Стабильный элемент с массовым числом нуклонов пятьдесят шесть – это, как вы знаете, железо, наиболее распространенное вещество в нашей вселенной. В соединении с кислородом образуется оксид железа Fe2O3, он же красная охра. Самый дешевый пигмент для изготовления красителей…

– Гениально! – выдохнула полненькая медсестра.

– Велиор, вы чудовищный эрудит, – поддакнула подружка.

– Многие знания – многие скорби, – пробормотал Гуревич и быстро переложил себе на тарелку последний кусок пирога.

– Циммерман, а давайте-ка музыку! – потребовала докторша, прикуривая новую папиросу от прежней.

Новожилов поставил пластинку, хотел запустить патефон.

– Постойте, постойте! Вам подарок, доктор! Чуть не забыл! – Ремчуков эффектным жестом вынул из кармана и потряс над ухом коробочку. – Патефонные иголки! Немецкое качество!

Интимно, с нижнего регистра, шагнуло в комнату «Танго соловья».

Как чудно высвистывал эту мелодию Лёнька Май, лежа в песчаных дюнах у моря! Пошленькая музыка толкнулась в сердце, отозвалась беспробудной тоской.

Кто я, откуда пришел и куда уйду? Для чего эта мука, ханжески прикрытая пустыми романтическими сказками? Зачем моей плоти непременно нужно для счастья это судорожное и краткое обладание чужим телом? Кто заставляет меня с таким отчаянием желать постороннего и опасного человека? Что за голоса внутри меня ведут нескончаемый спор?

Не проще ли покончить разом со всем этим, уничтожив постыдную летопись моей жизни? Морфий не для того ли был украден, чтоб умереть без боли, во сне?

Дамы вытащили танцевать мужчин. Докторша подняла с места Циммермана, полная медсестра Новожилова. Худенькая направилась было к нему, но Воронцов без всяких церемоний повернулся спиной и скрылся в коридоре.

Зашел в уборную, чисто вымытую и пахнущую хлоркой, со старомодной фаянсовой раковиной, с высоким смывным устройством, украшенным подвесом на бронзовой цепочке. В зеркале – жалкое, усталое лицо, круги под глазами. Типичный портрет неврастеника.

Вернулся в коридор, обнаружил черное крыльцо, выходящее в сад. Ветер утих, в отдалении шумела река. Темнели на фоне закатного неба деревья, усыпанные мелкими яблоками и сливами. Из сарая слышалось квохтанье кур.

Алексей всей грудью вдохнул запах подгнивающих плодов, сладкий и ностальгический.

– Что-то вы, Алексей Федорович, не веселы. Всё тоскуете по нашему прекрасному вольноотпущеннику? – Циммерман пошатнулся на крыльце, усмехнулся собственной неловкости. – Я и сам, признаться, не устоял под стрелами Амура. Глаза, улыбка, что за плечи, что за душа! Впрочем, сердце я одел гранитом, тра-ла-ла и что-то там…

– Лев Аронович, я должен перед вами извиниться. Когда я лежал в госпитале, я украл у вас из аптечного шкафа четыре пузырька с морфином.

Циммерман шагнул в сад, заглянул ему в лицо.

– Да что вы? А я думал совсем на других. Ну, и что вы сделали с препаратом?

– К сожалению, вернуть уже не могу. Сам не знаю, зачем тогда взял. Таисия вскрывала фурункулы своему мужу, Игнату Котёмкину, я дал ему как обезболивающее. Немного развел в воде. А всё остальное… одним словом, больше ничего нет.

– Но сами вы, надеюсь, не употребляли?

– Один раз выпил раствор, но понял, что делать этого больше нельзя. Человек не должен привыкать к такому способу счастья…

– Ну слава богу. Честно сказать, у нас были хлопоты от этой кражи, пришлось разбираться. Впрочем, появилась причина уволить фельдшера, пьющего и весьма невежественного.

В приступе самобичевания Воронцов вдруг решил, что исповедь должна открывать всю правду до конца.

– Я передал эти пузырьки… одному лагернику. С меня требовали денег, и я расплатился… Вы понимаете, на зоне это валюта, и весьма ценная.

– Да, понимаю.

Циммерман уже казался совершенно трезвым. Лицо его выражало серьезное и глубокое сочувствие.

– Дорогой мой, это большая ошибка! Вы напрасно так близко его подпустили. Урки народ отпетый, неисцелимый. Воры – не люди, уж поверьте, я их много повидал. Зараза, человеческая гниль.

Снова заныл больной палец на ноге. Черт дернул признаться. Зачем? Чтоб выслушать пустое нравоучение? Алексей коротко поклонился.

– Извините еще раз. Я должен идти. Хочу успеть на автобус. Лев Аронович удержал его за локоть, приблизил свое крупное лицо, понизил голос почти до шепота:

– Вам бы сперва почитать его дело. Понимаете, блокада, война. Ведь этот Маевский – он людоед. Их банда делала котлеты из человечины, сами ели и торговали на рынке… В деле есть показания…

В ушах зазвенело, будто его ударили ладонями по барабанным перепонкам. Циммерман продолжал говорить, но Воронцов видел только, как шевелятся губы.

– Простите, простите…

Не помнил, как прощался с гостями. Только лицо Ремчукова, равнодушный и злобный взгляд насекомого, почему-то застрял в памяти.

Шел по городу без мыслей, почти машинально.

В полупустом автобусе сел в угол у окна, открыл подаренную Циммерманом книгу. Читая, начал успокаиваться, согреваться.

В памяти всплывали целые четверостишия, но общий смысл поэмы вдруг стал открываться иначе. Когда-то был заворожен бесчувствием, посмертным целомудрием души, которой чужды радость и страданье. Как в колыбели мирно спит дитя, так в смертной колыбели – Эвридика. Хотя желанья умерли в душе, но Рильке между строк дает понять – она не хочет выходить на землю.

Теперь же он подумал об Орфее и прочитал совет необходимый, быть может – жизни будущей зерно. Иди и не оглядывайся вспять. Подземный мир покинь без размышлений. И сожаленье к прошлому оставь. Иди вперед, живые голоса пусть заглушат унылый стон умерших. Иди и наслаждайся красотой и безобразьем, радостью и болью. Не избегай страданья, ведь оно – такой же плод на дереве познанья, как радость, благодарность, чистота. Испытывая горе, ты живешь, и, может быть, еще узнаешь счастье. Цветок вечерний в память Эвридики брось в реку. И оставь слепым теням их сумеречный мир без сожалений. Иди и не оглядывайся больше…

Мир книги и собственных размышлений так захватил Алексея, что он проехал остановку у центрального КПП. Спохватился, вскочил. Пришлось выходить у реки, пробираться по тропе между плакучими ивами.

На середине моста Воронцов остановился. Из облаков вышла луна, и река осветилась серебристым сиянием.

Разговор с Львом Ароновичем, Рильке, полночь над рекой, луна. Что это как не знаки, указующие путь из мрачной ямы, в которую он провалился бог знает сколько времени назад? Он смотрел вниз, на воду, и физически переживал внутренний перелом, переход от самоубийственного упадка к возрождению. Да, он Орфей, и вот его правда – идти вперед, не оглядываясь, откинуть прошлое, и только так он сможет вывести душу свою, Эвридику, из мрачного мира теней.

Сходя с моста, Воронцов вспомнил, что здесь встретил Нину Бутко. Воспоминание живо отозвалось в душе – неловкость, с которой он придерживал ее за локоть, и раздражение от глупого ее кокетства, и запах цветочных духов.

Этой девушке самой уготована была судьба цветка, который сорвали, чтоб вдохнуть аромат, насладиться его красотой и бросить без сожаления.

Воронцов услышал шорох за спиной, как будто большое животное продиралось сквозь заросли. Послышался звук удара, плечо обожгло, он дернулся в сторону. Свирепое, рычащее существо напрыгнуло сзади, сдавило шею. Удар, взрыв в голове.

Так и не успев понять, что с ним произошло, Воронцов увидел вспышку перед глазами и провалился в темноту.