Текст книги "Уран"

Сонеты к Орфею

Он видел Ленинград. Пространство серых вод, и золотые шпили, и поднятые крылья двух мостов. И женщин с мягкими руками, с грубым смехом, в кудряшках, с папиросками в зубах. Они вечно сидели на постелях и пили, ели сладкое. Его кормили сладким, смахивая крошки. И устрицу однажды принесли в шершавом, толстом панцире – защитой служил моллюску раковины храм.

Он пил вино, и бусы надевали ему на шею женщины. И смех. Мужчины проходили чередой, наутро исчезая. Этот мир был теплым, праздничным и сладко-сонным. Мать винными губами целовала и говорила: «Скоро я умру».

Мать скончалась от внезапной болезни, а может – он догадался позже, – покончила с собой. Обстановка жизни переменилась так внезапно, что маленький Алёша не успел запомнить ни прощания с другими женщинами, ни переезда. Шести лет по решению Деткомиссии он был отправлен в северный город Петрозаводск, в образцовый Интернат № 4.

Из первых школьных лет он запомнил гидроаэропланы, которые приземлялись на воду Онежского озера. Детдомовцы в белых рубашках, в красных галстуках под веселый звук барабанов маршировали по берегу, приветствуя авиаторов.

Запомнил экскурсию в газовую камеру, рассказ о видах отравляющих веществ, душный противогаз, демонстрацию ядовитого дыма. В летнем лагере он занимался химией, учился стрелять, преодолевать полосу препятствий.

Августа Францевна, немолодая, бездетная учительница немецкого языка, обнаружила у Алёши Воронцова способности. Стала брать мальчика к себе на квартиру, подкармливать, внушать идеи о необходимости простого честного труда.

Впрочем, горны, барабаны, пионерские костры не истребили в некоторых детях памяти об улице. Неосторожно Алексей проговорился товарищу о детстве среди полураздетых женщин и постелей. Старшие, развращенные плодами древа познания, тут же его окрестили «сын шалавы», и прозвище приклеилось сокращенным «Шалава». Так Воронцов узнал одиночество среди толпы и полюбил свое положение изгоя, избранника, отличного от прочих.

Директор Интерната, инвалид Гражданской войны с обожженным лицом, провел с ребенком воспитательную беседу. Пионер Воронцов должен был понять и запомнить, что мать его, падшая женщина, осталась пережитком прошлого, а теперь его мать – Советская Родина, которой он должен быть благодарен до скончания дней.

К тринадцати годам Алёша Воронцов уже отлично говорил, читал и писал по-немецки, имел детский значок «Готов к труду и обороне», делал сложные химические опыты и, как многие сверстники, мечтал стать авиатором. Злая кличка стала забываться – теперь на обиду мальчик мог ответить кулаками. Двадцать второго июня их отряд собирался ехать на экскурсию в Ленинград. Поездку отменили – началась война.

По радио выступал Молотов. На главной площади Петрозаводска у памятника Ленину собрался митинг. Тысячи рабочих, школьников, студентов слушали партийных руководителей. «Мы будем работать только так, чтобы полностью обеспечить нужды нашей Красной армии. Мы удвоим, утроим свои силы и разгромим, уничтожим немецких фашистов».

Многие тут же записывались добровольцами в армию и в истребительные отряды. Алексей со всем классом отправился строить линию обороны.

Рыли траншеи, рубили землянки, ставили противотанковые заграждения. Сводки с фронтов и слухи, разносимые беженцами, опрокидывали картину мира, сложившуюся в голове подростка. Германия, родина Гёте и Карла Маркса, а с ней вся Европа, которую Алексей знал и любил из книг, вдруг поднялась походом на его родную землю. Затем, чтоб выжечь, уничтожить, растоптать. Чтоб рабски подчинить себе его народ.

Алёшу потрясло известие, что немцы, заходя в поселок или город, первым делом расстреливают коммунистов, комсомольцев и даже детей-пионеров вешают на столбах. По ночам в палатках ребята пересказывали друг другу услышанные от взрослых ужасы: о комсомолке, которой отрезали груди и вспороли живот за то, что она ночью подняла над сельсоветом красный флаг. О мальчике, который хотел взорвать немецкий поезд и был за это брошен в угольную топку. Девчонки плакали от страха, в юношах закипал гнев.

В сентябре, когда начались школьные занятия, интернат стали готовить к эвакуации. За день до отправки в Ташкент вместе с приятелем Славкой Данченко и с двумя восьмиклассниками Воронцов убежал на фронт.

Недели две они блуждали по лесам, ночевали в брошенной деревне. Питались картошкой и капустой с колхозных полей, за которыми никто уже не присматривал. Прибились к артиллерийской части, попали в окружение. В ноябре сорок первого года после жестокого боя, во время которого погибли все его товарищи, контуженный Алексей попал в немецкий плен.

Он чуть не умер от тифа, лежа на мокрой соломе в заледенелом вагоне. Бредил немецкими стихами, и пожилой караульный, пожалев, передал для мальчика лекарство и шоколад.

В январе 1942 года Воронцов попал в трудовой лагерь «Тростенец», который фашисты устроили в Белоруссии, на территории колхоза имени Карла Маркса. Здесь юный Алёша на своей шкуре познакомился с новым порядком, который немцы вводили на оккупированных землях.

«Колючка» под электрическим током, охранные вышки с автоматчиками, надписи на русском и немецком: «Вход в лагерь воспрещается, без предупреждения будут стрелять!» В лагерь свозили беспризорных детей и сирот из разных мест, набрался целый барак мальчишек и девочек от семи до четырнадцати лет. Всех направляли на работы.

Молодой военный инженер Отто Штейн руководил постройкой помещений для охраны, гаражей, комендантского дома. Обнаружив, что Воронцов неплохо знает немецкий, он стал поручать ему перевод и составление нарядов. Научил читать чертежи, объяснял начальные принципы теоретической механики и сопромата.

К лету сорок второго в лагере была налажена обширная хозяйственная деятельность. Распахивали и засевали поля, построили лесопилку, слесарные и столярные мастерские, запустили мельницу. Женщины шили обмундирование для немецкой армии. Мужчины помимо сельского хозяйства занимались ремонтом техники, строительством.

Работали тяжело, по двенадцать – четырнадцать часов в день. Жили в дощатых бараках, питались отходами с кухни, на которой готовили продовольствие для охраны и соседней военной части.

Дети тоже шили, подметали, чистили, выносили нечистоты, набивали матрасы опилками, перевозили тачки с продуктами или стройматериалами. Усталый, рассеянный, зазевавшийся слышал окрик надзирателя-капо, получал удар сапогом или резиновой дубинкой. Навербованные из местных жителей, капо держались за свои места, сами побаивались немцев и сострадания к заключенным не проявляли. Непригодных к работе без разговоров ставили в расход.

Думая о том времени, Алексей вспоминал голод, донимающих насекомых, вечное расстройство кишечника, но не помнил, чтобы испытывал страх. Видимо, страх сделался частью естества, как дыхание, и перестал осознаваться. Летом дети работали и ночевали в полях, это было время передышки. Но в ноябре сорок второго советские войска начали массированное наступление и обращение с пленными ужесточилось.

В лагерь начали свозить из окрестностей и расстреливать заложников для устрашения партизан. Отто Штейна отправили на фронт. Детей почти перестали кормить, их запирали в бараке. Начались болезни, слабые умирали.

В первых числах декабря в лагерь прибыла комиссия высоких немецких чинов. Дети висли на окошке барака, отталкивая друг друга, чтобы разглядеть командирский Kübelwagen и гусеничные мотоциклы конвоя. Ненависть к фашистам странным образом смешивалась с восторгом, который мальчишки испытывали перед великолепными машинами.

В этот день не принесли обеда, вместо этого детей согнали в барак с каменным полом, где была устроена помывочная. Женщины-надзирательницы заставили их раздеться донага, одежду бросили в цинковые баки и унесли. Было холодно, они сбились в кучу в углу, младшие тихо скулили.

Вошли два капо. За ними шагал немецкий офицер в фуражке с изогнутой высокой тульей. Линии головного убора чем-то напоминали абрис скрипки. Сапоги нациста были начищены до зеркального блеска. Он пристально, брезгливо смотрел на детей.

По его знаку капо Василь, коренастый, со щербатым ртом, вынул из подсумка круг домашней колбасы. Разломил на две половины.

Чесночный запах вареного мяса имел ошеломляющее действие. Словно одурманенная, толпа детей колыхнулась, загудела. Потянулись вперед худые руки, открылись рты, послышалось невнятное мычание. Капо Гапчик взвел автомат, показывая, что приближаться нельзя. Василь ощерился, открывая небольшой черный провал между остальными крепкими и крупными зубами. Метнул кусок колбасы в толпу.

С животным клекотом, как налетают чайки, дети кинулись в драку за еду. Выхватил добычу Элька Тулунбаев, крепкий и высокий мариец с изрытыми оспой щеками. Элька был добродушный увалень, но тут, видно, озверел от голода. Он запихнул в рот весь кусок и заглотил, не прожевав. От счастья зажмурились раскосые глаза с опущенными книзу уголками.

Гапчик выхватил Тулунбаева из голой толпы.

– Nein, es passt nicht. Das ist asiatisch, – холодно проговорил немецкий офицер.

Не подходит, он азиат. Почему? Кого они выбирают?

Тулунбаева отвели в сторону. Василь метнул второй кусок. На этот раз колбасу поймал белобрысый Мишка Матвеев. Откусил и, к удивлению офицера – Воронцов видел дрогнувшую бровь, – начал отрывать куски и делиться с другими детьми.

– Жрите! Да не хватай, на всех не хватит… Мелким дайте, суки!

Всё это время Алексей оставался стоять в углу. Он не прыгал за колбасой и не участвовал в дележке. «Сын шалавы» знал, что скоро умрет, и думал лишь о том, чтоб не уронить достоинства в глазах палачей. Какого черта это было нужно, он не смог бы ответить. Его воспитывали книги, героические мифы, и чувство вины, и сентиментальная Августа Францевна.

Он встретился глазами с офицером. Услышал, как тот спрашивает о нем Василя. Надзиратель назвал его имя.

– Jüdisch? – уточнил офицер.

– Nein, – ответил Алексей, уже понимая, что сейчас решается его судьба.

– Nein, Herr Of zier, – поправил его немец.

– Herr Of zier, – добавил мальчик, продолжая смотреть исподлобья.

Рука в серой замшевой перчатке указала на него:

– Nimm es weg.

Гапчик взял ребенка за плечо и вывел из барака.

Годы спустя, когда он решился сам перевести поэму Рильке, перед ним вдруг ожила эта сцена: открытая дверь, коридор, зимний свет из окна. Он делает шаг и оборачивается на пороге. А тени – те, кому не выпал случай, столпились у стены, дрожа от холода и осознанья, что им не суждено уйти отсюда…

Лежа в больнице с перевязанной головой, Алексей вспоминал то время как что-то далекое, происходившее не с ним. Он словно выздоравливал от войны, как от долгой тяжелой болезни.

Было чертовски приятно лежать и думать о том, что самое страшное позади. В который раз он возвращался из смерти в жизнь.

Собака слышит голос

Расследование сдвинулось с мертвой точки. На влажной земле рядом с местом, где был найден раненый инженер Воронцов, обнаружились отчетливые следы ботинок сорок пятого размера. Студенты техникума, возвращаясь со встречи литературного кружка, видели, как от моста быстрым шагом, размахивая руками, шел главный инженер Бутко. Рифленый рисунок подошвы его импортных резиновых калош совпал с найденными следами.

Арестованный сразу дал признательные показания. Тарас Капитонович трудно переживал потерю единственной дочери, навещал ее могилу, а по ночам приходил к мосту, где Нину видели в последний раз. Там, по его словам, плакал один, чтобы не тревожить жену, которая едва оправилась от удара.

В субботу вечером он увидал на мосту Воронцова, которого считал виновником гибели дочери. Вырвал штакетину из ограждения клумбы, подстерег молодого инженера и ударил сзади несколько раз.

Расчета убивать не имел. Говорил, что услышал внутренний голос, который и толкнул его на преступление. Следователи понимали, что причиной стало накипевшее горе, которое Бутко пытался держать в себе, да вот не смог.

Но как ни строил Аус словесные ловушки, как ни крутил фотографии погибших, обнаружить причастность главного инженера к прочим событиям на Комбинате не удалось. Обыск на квартире, допросы жены Бутко и домработницы также не дали результатов.

Но в деле появилась новая зацепка. Пришла телефонограмма из Таллина: «всплыли» денежные купюры, захваченные при ограблении почты.

Как выяснили в местном угрозыске, на толкучке сотенными бумажками расплатилась эстонка лет сорока пяти, худощавая, высокая, в клетчатом шерстяном платке. По-русски не говорила, роль переводчицы при ней исполняла девушка-подросток. Торговали дешевое пальто для девочки, поношенные туфли и кое-какие продукты. Торговка предположила, что покупательницы приехали с дальнего хутора, они направились в сторону автовокзала.

К уголовному миру, судя по описанию, женщины вряд ли имели отношение. А вот связь с «лесными братьями», которые скрывались в лесах и на болотах, казалась весьма вероятной. Ориентировку разослали по всем крупным магазинам и рынкам на случай появления купюр отмеченной серии.

Размышляя над новыми фактами, Аус вспомнил девочку-эстонку, которую видел вместе с Павлом, племянником Гакова. Вечером решил заглянуть к директору запросто, поговорить о Бутко и между делом задать юноше пару вопросов о его подружке.

Днем заглянул в больницу к Воронцову.

Салатово-зеленая краска стен в палатах должна была, по задумке архитекторов, радовать глаз, но вместо этого бросала на лица землистый отсвет. Алексей лежал на постели – голова в бинтах, зрачки расширены, запавшие глазницы отражают зеленоватую тень.

Аус взял стул, присел рядом, осведомился о здоровье. Соседи Воронцова, старик с перевязанным плечом и лысоватый полный диабетик, из деликатности вышли в коридор.

Алексей напомнил:

– Товарищ Аус, примите во внимание мою просьбу. Напавший на меня Бутко находился в состоянии аффекта. Если как-то можно закрыть дело по примирению сторон – я буду очень рад.

Майор кивнул.

– Ситуация понятная. Постараемся разобраться по справедливости.

Аус достал, повертел в пальцах папиросу. Оглянулся на запрещающую курение табличку, убрал папиросу в карман.

– Есть еще одно дело, Алексей Федорович.

– Слушаю вас.

– Я был в Москве, наводил справки в отделе «К». Говорил с генерал-лейтенантом Смирновым.

Воронцов смотрел в окно. Лицо его оставалось спокойным, только руки, лежащие поверх одеяла, соединились одна с другой, сплетаясь пальцами. Аус нагнулся, понизил голос.

– Почему вы не сообщили, что являетесь внештатным агентом отдела?

Воронцов проводил взглядом чайку, пролетевшую над крышами домов с долгим пронзительным криком.

– Вы же смотрели мое дело? Знаете, что я уволен в запас по состоянию здоровья. Лежал в клинике нервных болезней… Я теперь просто инженер-строитель.

Аус почувствовал досаду.

– Вы, Алексей Федорович, опытный, обученный немцами диверсант. И ваши навыки могут оказать нам огромную помощь. В городе орудует жестокий и расчетливый убийца. И если не найдем его как можно скорее, будут новые жертвы…

Был предписан постельный режим, не разрешалось читать – сотрясение мозга. И все эти дни, глядя в окно, Воронцов вспоминал детство. Лето, проведенное в диверсионной школе, куда он попал из немецкого лагеря «Тростенец».

Вспоминал, как легко давалась ему учеба. Особенно нравились химия и подрывные навыки, которым обучал курсантов капитан Бюллинг, а также чтение карт, ориентирование на местности и физическая подготовка под руководством обер-лейтенанта Генникса. Даже нацистские приветствия и лозунги вскоре стали привычны.

Но занятия, которые вел бывший поручик, белогвардеец Ельчин, у советских детей вызывали молчаливый протест и скрытые насмешки. Зачитывая отрывки речей Геббельса или главы из книги Германа Вирта «Происхождение человечества», Ельчин убеждал курсантов в превосходном устройстве нового немецкого порядка. Старик заворожен был мистической стороной нацизма, теорией о трех священных матерях, родоначальницах трех рас. Он по-своему толковал рунические знаки. Каждый раз в начале урока рисовал на доске Древо жизни, солнечное колесо с крестом бога Одина.

Отдельной страстью Ельчина были тайные общества – розенкрейцеры, софианцы, тамплиеры. В древних манускриптах пожилой русский полковник искал предсказание гибели СССР и возвышения Германии. Ельчин выпивал. По ночам из офицерского корпуса доносилась отдаленная музыка, пьяные голоса.

Опасаясь доносчиков, мальчики не откровенничали друг с другом, но пятнадцатилетний Алёша чувствовал, что другие курсанты, как и он, ненавидят Гитлера, крики «зиг хайль» и рассуждения о неизбежной победе нацизма. Воронцов мечтал только о том, чтобы скорее получить задание и оказаться у «своих».

Отогнав воспоминание, Алексей поднял взгляд на однорукого майора.

– Если бы я мог чем-то помочь, поверьте, я бы давно это сделал.

Аус встал, одергивая пиджак.

– Всего хорошего, товарищ Воронцов.

Он направился к двери. Алексей окликнул:

– Погодите, Юрий Раймондович. Помните первое мая? Вы тоже были на пикнике. Нина Бутко принесла патефонные иголки. Жестяная коробочка, на ней изображение собаки, которая слушает граммофон… И надпись по-немецки.

Воронцов попросил у майора блокнот и карандаш, довольно точно воспроизвел картинку.

– Ведь эти иглы очень трудно достать.

Аус пожал плечами.

– Могла купить по случаю. В Риге, в Ленинграде.

– Нет, об этом знали бы ее родители. Я помню, Ангелина Лазаревна очень удивилась, увидев целую коробку.

Алексей подписал изображение: «Die Stimme seines Herrn».

– Собака слышит голос своего хозяина.

Майор рассматривал картинку, про себя удивляясь наблюдательности Воронцова. Думал, что рано вычеркивать инженера из списка подозреваемых – черт знает, что в голове у человека, который прошел концлагерь, успел побыть немецким диверсантом, а в конце войны, еще мальчишкой, работал в отделе переводов и шифрования советской контрразведки.

В подразделении «К» сообщили, что после болезни Воронцов сам попросился на незначительную должность куда-нибудь подальше от Москвы. Предложили Хутор № 7, где требовались специалисты разного профиля, которые могли бы совмещать функции тайного надзора над безопасностью Комбината.

Вроде бы всё сходится, да и наверняка каждый сотрудник проходит тщательную проверку. Но ведь никто из его окружения даже не догадывался о прошлом инженера. Значит, навыки маскировки он мог применить и для сокрытия связи с врагом.

– Что ж, спасибо и на том, – Аус убрал блокнот во внутренний карман.

– Это может ничего не значить, – словно преодолевая внутреннее сопротивление, добавил Воронцов, – но, когда я был в гостях у доктора Циммермана, точно такую же коробочку иголок принес комсорг Велиор Ремчуков.

В дверь постучали. В палату вошла Таисия Котёмкина в нарядном платье с красными маками, в лаковых лодочках. Смутилась, увидав майора.

Аус поднялся.

– Проходите, Тася, мне уже пора.

Женщина торопливо оправдывалась:

– А меня из месткома прислали. Вот, продуктовый набор. Говорят – снеси товарищу Воронцову, он всё же твой сосед. Сгущенка тут, бульон куриный, яблоки «белый налив»…

На ее лице, подкрашенном неумело, не в лад с ее природной красотой, блуждала виноватая улыбка.

– Всё это не нужно, зачем, я же вам говорил, – заспорил Воронцов, но Таисия уже обметала платочком пыль, выкладывала банки на тумбочку.

Аус вышел и прикрыл за собой дверь.

Сердце, о котором и думать забыл на время, вдруг напомнило о себе острым уколом. И вот она вернулась – как тихий непрерывный визг пилы, тонкая, нудная боль.

Отказаться от ужина не получилось. Рюмка настойки под ароматный борщ, голубцы со сметаной, крепкий грузинский чай. Жена Арсения Яковлевича, милая и тихая женщина, увела детей.

Гаков звонил главному энергетику с недавно установленного личного телефона, выяснял какие-то производственные вопросы. Аус сел за шахматы с Павлом.

– Что-то не видно твоей подружки. Эта эстонская девочка, как ее имя?..

– Эльзе Сепп. Мать ее не пускает. Сейчас много работы на огородах.

– Ты знаком с ее семьей?

– Только с братьями.

Павел поднял на майора ясный, прямодушный взгляд.

– Почему вы спрашиваете?

Аус переставил фигуру. Арсений Яковлевич вернулся в комнату, прислушиваясь к разговору.

– Ты ведь знаешь, мы расследуем гибель людей на Комбинате. Любая мелочь может стать важной зацепкой. Например, ты не пытался узнать у Эльзе, где их отец?

– Кажется, погиб в войну. Он был партизаном.

Гаков и майор обменялись короткими взглядами, думая об одном и том же. Парень, увлеченный игрой, пытался выбраться из ловушки, расставленной его ладье.

– Эта девочка, она комсомолка?

– Нет, но я убедил ее вступить, – Павел радостно улыбнулся. – Рассказывал ей о Москве. Эльзе хочет приехать к нам в гости, посмотреть Мавзолей и Кремль. Я ее, конечно, пригласил.

– Шах и мат, – объявил Аус. – Уж не обессудь.

– Дядя Юри, давайте еще партию! Я отыграюсь, – парень смотрел умоляюще.

Майор покачал головой.

– В другой раз, Павка. Поздно, пора тебе спать.

Гаков вышел проводить гостя. Зашел разговор о Бутко. Аус рассказал, что Воронцов просит о закрытии дела по примирению сторон.

– Хорошо бы так, – обрадовался Арсений. – Тарас от горя помешался, это ясно. Осудить легко, а нужно иметь милосердие… Ведь и мы недоглядели. Партийный актив, да я сам… Гложет меня эта мысль – не уберег я Нину.

– У вас, кажется, нет патефона? – спросил майор.

– Нет, всегда Бутко приносили. Я больше люблю живую музыку.

– А где покупают иголки? Вы не в курсе?

Гаков покачал головой.

– Арсений Яковлевич, между нами – что за человек Велиор Ремчуков? Как он попал на Комбинат?

– Он сам, кажется, из Кирова. На Комбинате с ноября прошлого года. Прибыл по рекомендации нарвского обкома. Кончил областные партийные курсы. Претензий к его работе особых нет. Ведет учет, вовлекает молодежь в самодеятельность. Проводит политинформации…

– Ремчуков пытался ухаживать за Ниной?

– Что сказать… Она многим нравилась.

– Как думаете, он способен на убийство?

Гаков вынул пачку «Казбека», предложил папиросу майору, закурил сам.

– Тут как в хорошем детективе – убить мог любой из нас. И у меня был мотив, если рассуждать со стороны… Но Велиор ни при чем. Он в тот вечер уехал в Нарву, в санаторий.

Аус это знал. Журава по его приказу проверял показания свидетелей и лично ездил в дом отдыха, чтоб подтвердить алиби секретаря.

– Что ж, Арсений Яковлевич, спасибо за откровенность. И не сомневайтесь – преступник будет найден и наказан по всей строгости закона.

Гаков молча кивнул.

На углу проспекта майор распрощался с директором, пожали руки.

Прохладный ветер с моря напомнил о приближении осени. Подняв ворот пиджака, Юри зашагал к дому мимо стройки, через новый квартал, где в некоторых окнах уже горел свет – люди заселялись в просторные квартиры.

Подумал о Таисии, вспомнил ее виноватую улыбку, пока она хлопотала возле Воронцова. Близость их горячая вспомнилась, когда он явственно ощутил, что, отдаваясь ему, женщина закрывает сердце. Принимая телом, не пускает в потемки души. И ничего не поделать с этим – глупая штука любовь, не подчиняется ни разуму, ни расчету.

На соседней улице залаяли собаки. Коробка с патефонными иголками – да, нужно осмотреть еще раз квартиру фотографа Кудимова. Послать Жураву по магазинам, пусть узнает. Заодно и сам зайду в аптеку – купить валидола.

Вспоминая разговор с Воронцовым, Аус снова увидел перед глазами дело, которое листал на Лубянке. И документы, удивительные свидетельства времен войны.

В Государственный Комитет Обороны (ГКО), товарищу Сталину

Спецсообщение. Совершенно секретно

1 сентября 1943 года к Управлению контрразведки «СМЕРШ» Брянского фронта явились: Кругликов Михаил, 15 лет, уроженец г. Борисова БССР, русский, образование 3 класса, и Маренков Петр, 13 лет, уроженец Смоленской области, русский, образование 3 класса. В процессе бесед и опроса подростков установлено наличие диверсионной школы подростков в возрасте 12–16 лет, организованной германской военной разведкой Абвер. В течение месяца Кругликов и Маренков вместе с группой из 30 человек обучались в этой школе, которая дислоцируется на охотничьей даче, в 35 км от гор. Кассель (Южная Германия). Одновременно с Кругликовым и Маренковым в наш тыл с аналогичным заданием были заброшены еще 27 диверсантов-подростков в разные районы железнодорожных станций Московской, Тульской, Смоленской, Калининской, Курской и Воронежской областей. Это свидетельствует о том, что немцы пытаются этими диверсиями вывести из строя наш паровозный парк и тем самым нарушить снабжение наступающих войск Западного, Брянского, Калининского и Центрального фронтов.

Начальник Управления контрразведки СМЕРШ Брянского фронта генерал-лейтенант Железников Н. И.