Текст книги "Уран"

Пуповина

Пионерские кружки открылись в городе, в новом Дворце культуры. Сразу несколько девочек из класса записались на курсы домоводства. Когда Эльзе упомянула об этом за ужином, матушка глянула пристально в ее лицо, ничего не ответила.

Эльзе сделала так, что к ним в гости зашла черноволосая Айно, дочка мельника, который стал при новой власти председателем совхоза. Мать нажарила tortillid – ржаных лепешек, подала чай.

Не замечая, как варенье течет по ее круглому подбородку, Айно болтала разные глупости. Кроме прочего, рассказала, что на курсах учат кроить и шить не хуже, чем в ателье, на занятиях много эстонских девочек и для работы дают бесплатно нитки и бязевое полотно. Еще рассказала, что до Комбината пустили рейсовый автобус, а всем, кто ходит на курсы, сделали пропуска с печатями.

Мать промолчала и в этот раз. Но Эльзе запомнила, как внимательно та слушала про швейные и вязальные машинки в классе, про то, что девочкам разрешают забирать готовые вещи себе.

В субботу Осе и Вайдо пошли топить баню и носить из колодца воду к одинокой старухе Михалке – за это им всей семьей разрешалось помыться после хозяйки. Собирая в узел чистое белье, не глядя на Эльзе, матушка спросила:

– Хочешь пойти на курсы и шить вместе с Айно?

– Если ты позволишь, – боясь спугнуть счастливую минуту, девочка опустила глаза.

Братья вернулись, разговор оборвался. Однако было видно, что в голове у матери какая-то забота.

В бане матушка усадила Эльзе на полку, сама намылила ей голову, как не делала уже давно. Для крепости и приятного духа сполоснула волосы заваренной в кадушке nõges – свежей крапивой. Достала ridge – столетний деревянный гребень с резным узором. Проводя по длинным влажным волосам дочери, заговорила негромко, ласково:

– Что ж, не век тебя держать у своей юбки. Можешь записаться на курсы, я не возражаю. Но будь осторожна с чужими людьми, не подпускай их близко. Помни всегда – они принесли в наш дом беду, разлучили с твоим отцом и братом.

Эльзе помнила – под волосами у нее остался след от медной пуговицы чужака. Ранка давно зажила, но небольшое утолщение можно было нащупать пальцами. По счастью, мать, приметливая на мелочи, не углядела шрама.

В тот день, когда Ищенко напал на Эльзе, мать ездила в Кохла-Ярве. Зная ее характер, братья решили ничего не рассказывать. Вайдо и Осе отмыли сестру, отчистили ее одежду, заштопали порванные чулки и пришили новые пуговки к платью. А день спустя, тайно и быстро, лесные партизаны совершили казнь над чужаком.

Расчесав свои волосы, мать толкнула разбухшую дверь старой бани, выплеснула за порог крапивные листья. И, чего тоже давно не делала, обняла Эльзе, поцеловала в голову.

– Бог, девочка, все наши видит грехи, даже в помыслах. Всё тайное станет явным, всё скрытое выйдет наружу. Чистой держи себя, доченька. Ничего от меня не скрывай.

На дворе темнело, свет едва проникал сквозь мутное оконце под потолком рубленой бани, и матушка не заметила, как щеки Эльзе, ее маленькие груди и живот порозовели от стыда.

С мая девочка тайно получала письма от Павла. Айно помогала ей – забирала конверты на почте. Сокровеннее этой тайны в жизни Эльзе не было ничего. Ни близнецы, ни братья-партизаны, сидящие в бункере, не знали об этом.

Павел писал о своей жизни. О поступлении в университет, о прочитанных книгах, о футболе. О московском метро – подземных храмах, отделанных мрамором и скульптурой. После экзаменов он обещал приехать к дяде на Комбинат и остаться до августа. В одном конверте он прислал переписанное от руки стихотворение, в другом – набор открыток с видами Москвы.

Открытки эти поразили Эльзе. Замки и дворцы, как из древней сказки, казались невероятно огромными в сравнении с людьми-муравьями и жуками-машинами. Она подолгу рассматривала здание на Смоленской площади, Спасскую башню Кремля, высотку на Котельнической набережной и новое здание Университета. Ей не верилось, что этот сказочный город существует на самом деле, что люди могут запросто жить и работать в таких домах.

Но Павел писал, что ходит по этим улицам и даже бывал в Кремле. Он обещал, что покажет Эльзе Москву, самый светлый и прекрасный город мира, столицу самой лучшей в мире страны СССР, где люди живут свободно и счастливо.

Письма Эльзе прятала в лесу, в дупле большого ясеня, чтоб доставать и перечитывать по дороге в бункер. Но открытки, не удержавшись, принесла домой и сунула в соломенный матрас. Перед сном потихоньку разглядывала их и представляла, как вместе с Павлом гуляет по сказочному городу, задирает голову к небу, чтобы увидеть Ruby tärni – рубиновые звезды на остроконечных башнях. Душу тревожил чужой язык, журчащие имена: Кремль, Сокольники, Пречистенка, Якиманка.

Эльзе вспомнила письма Павла сейчас, надевая полотняную рубашку, застиранную до прозрачной тонкости, заштопанную в нескольких местах. Сама не знала, как решилась высказать то, о чем думала в последнее время.

– Мама, ведь не все чужаки плохие люди… Есть такие, кто не желает нам зла.

– Что ты сказала? – мать повернулась, лицо ее дышало гневом. – Запомни, глупая девчонка, чужаки пришли, чтоб уничтожить наше племя! Тысячи эстонцев сослали в Сибирь! Их повесили, расстреляли! А русские взяли их собственность – дома, хутора, заводы и фабрики!

– Не только эстонцев ссылают, – дрожа от волнения, но чувствуя упрямый дух противоречия, шепнула Эльзе. – Братья говорят, что русские заключенные живут тяжелей, чем немцы и эстонцы. Их ставят на самую черную работу. А солдаты Омакайтсе служили в СС, убивали евреев…

Мать ударила ее по губам, так сильно, что Эльзе почувствовала во рту привкус крови. Никогда раньше матушка не поднимала на нее руку, и девочка сжалась, застыла от изумления.

– Ложь чужаков в твоей голове! Ты предаешь своих братьев, которые заживо гниют в лесах и болотах! Знай, скоро настанет день судного гнева! Огромные корабли придут в наши воды, большие войска сойдут на берег, с ними вернутся твой отец и брат… Чужакам не будет пощады! Месть восстает из руин!

Бледное лицо, искаженное гневом, вдруг показалось Эльзе незнакомым и страшным. Будто не матушка перед ней, а безжалостный Libahunt – оборотень, вселившийся в человека.

– Горе тому, кто предаст свою землю и предков, – из горла матери звучал железный голос, от которого стыла кровь. – Уйдешь к чужакам – значит, ты мне не дочь. Так говорю тебе я, Мара Сепп.

Вечером за ужином и на другой день матушка не сказала Эльзе ни слова, избегая даже смотреть в ее сторону. Душу заливала обида, поднималось упрямое чувство противоречия. Девочка вспоминала тесный, пропахший несвежим бельем и сыростью бункер, вечно потупленные взгляды Осе и Вайдо, безнадежность в глазах двоюродных братьев. Разве кто-то из них еще верил в прибытие кораблей? Нет, они просто боялись высунуть головы из болота.

Чужаки сильны, как великаны, и готовы делиться с другими силой и мощью. А крестьянские парни, которые ушли в леса после войны – никакие не рыцари, а просто глупцы, которых одурачили пустыми обещаниями дурные люди. Может, и Худой не прячет рацию в лесу, не держит связь с могучими врагами СССР, как он рассказывает. Может, он вовсе не диверсант, не координатор центра разведки, а просто обманщик. На Комбинате убили женщину – об этом говорили в школе. Эльзе была почти уверена, что это дело рук Худого.

Нет, Павел не такой, – думала девочка. Юный комсомолец верит в будущее счастье, прямо смотрит людям в глаза. И здания-дворцы, и мосты над реками, и те прекрасные слова, что льются над Москвой в песнях и стихах, – они не могут быть обманом.

А матушка? Что ж, она просто стара. Ей не слышно движения времени, она живет одними прошлыми обидами. Бог простит ее. Со временем она поймет.

Так думала Эльзе в конце этого странного дня, засыпая в своей постели. Рукой она нащупывала и гладила картонку с открытками Москвы, мысленно посылая привет русоволосому Павлу.

Девочка всё еще слышала во рту вкус крови и чувствовала себя щенком, который перегрызает материнскую пуповину.

Цветы-колокольчики

Во вторник Таисия отпросилась с работы, пошла в милицию. На проходной спросила Ауса. Вышел лейтенант Савельев – тот холеный оперуполномоченный, что вел допрос по делу Ищенко. Осмотрел ее брезгливо: «Ждите». Она присела на скамейку во дворе, глядя, как входят и выходят из здания милиционеры. Ожидала увидеть майора, но тот не появился. Игната вывели через полчаса.

Муж похудел, сдулся изнутри, обвис лицом. Щеки красные, в прыщах, в черных ямках. Затхлый запах от телогрейки и сапог, будто их сняли с лежалого мертвеца.

Смотрел угрюмо, в сторону. Ни радости, ни облегчения, одна собачья тоска в глазах. Не спрашивая ни о чем, Тася повезла мужа к себе на Тринадцатый поселок.

В автобусе было свободно, но Игнат не захотел садиться. Встал у окошка, уставился на дорогу, двигая челюстями. Вспомнила Тася из детства – бобыль Тимоша, «порченый мужик», отравленный газами на империалистической войне, вот так же морщил губы, языком во рту перебирая дырки от выпавших зубов. Тимоша служил в колхозе пастухом, жил в деревне на самой окраине, один с лохматой овчаркой. Сторонился людей, носил при себе неизжитое горе. Мальчишки дразнили увечного, а Тася жалела, хоть и побаивалась.

Теперь Игнат жевал губами и глядел мимо лиц, будто в свое болящее нутро – как есть «порченый мужик». И запах от его дыхания шел тяжелый, гнилостный – чужой. «Часом, вздернется под лестницей, как тот Тимоша, напугает детей», – подумала Таисия.

Дети ждали отца. Николка завидел из окна, по коридору выбежал навстречу, хотел приласкаться. И отступил, поглядев в лицо Игната.

Настя окликнула братца, увела за печку. Мол, сиди, играй с черным щенком. Собака эта одна выжила из помета, который Игнат собирался утопить.

Пока Таисия умывалась и поливала на руки мужу, Настя вынесла еще горячий чугунок картофельной похлебки с луком, накрыла на стол, отерла салфеткой ложки. «Как взрослая, – подумала Тася. – Не отца встречает, мужика».

Пока Игнат ел, неловко скособочившись на стуле, Тася нагрела воды, поставила таз на середину комнаты. Отправила ребятишек во двор погулять со щенком. Достала чистые простыни.

– Раздевайся, помоешься.

– Не лезь! – Котёмкин скрипнул зубами. – Не видишь, худо мне!

Таисия не отступилась. Подошла, силой подняла его руки, начала раздевать, как лежачего больного – закатала и сдернула вверх гимнастерку, черную от пота нижнюю рубаху.

Игнат застонал. Тася ахнула: возле крестца и внизу ягодиц Игната вспухали горячими холмами пять или шесть красно-сизых карбункулов.

– Что ж ты молчал?

– Стыдоба… От чирьев помираю! – Игнат всхлипнул, припал к ее плечу. – А зудит, Таюха, мочи нету! Спасай хоть как…

Таисия осмотрела карбункулы. Два самых крупных уже почернели в середке, прочие лезли наружу гнойными головками. Как бы не заражение крови! Врача бы вызвать, да не поедет новая докториха ночью на Тринадцатый поселок. А беспокоить Циммермана ради такой непочтенной болезни неловко. Решила справляться сама.

Заставила Игната встать в таз, осторожно обмыла, обернула простыней. Подбросила в печку дров, выскочила вылить за забор черную, в жирной пленке воду. На обратном пути стукнулась к соседу.

– Алексей Федорович, нет ли у вас водки или самогона?

Тот стоял в накинутом на плечи пальто, растерянно моргал.

– Что-то случилось? Я слышал, Игнат вернулся.

Тася молча кивнула. Воронцов слегка приподнял тонкие брови.

– Да, водка есть… немного спирта, для компрессов.

– Одолжите, пожалуйста.

Воронцов подошел к самодельному шкафчику, отомкнул ключом дверцу. Тася успела заметить, что вся верхняя полка шкафа забита бумагами, вроде как чертежами. Он достал аптечный пузырек на двести граммов.

– Если чем-то нужно помочь…

Тася взяла пузырек, теплый от прикосновения его руки. Ах, Алёша, неужто обо мне тревожишься? Или так спросил, из вежливости?

– Да ничего, сама справлюсь. Благодарствуйте, отдам.

Игнат лежал на постели ничком, зарывшись лицом в подушку.

– К анженеру бегала? Курва…

Пока Тася точила ножик на камне, Игнат бубнил в подушку скверные слова, одно противнее другого. Видно, от тепла и сытости развязался язык, припомнились былые обиды. Выходило, что Таисия виновата во всех его страданиях: заела жизнь, лишила здоровья, упекла в острог. Дошел до того, что и детишек прижила ему на стороне.

Тася помнила время, когда оскорбления мужа доходили до сердца, ранили несправедливостью. Но теперь Игнат ругался без всякого отзыва, будто воздух молотил. Однако когда муж сильней возвысил голос, в дверь стукнулся, заглянул Воронцов.

– У вас всё хорошо, Таисия?

– А заходите, Алексей Федорович, – позвала она, вдруг осмелев. – Вот Игната из тюрьмы выпустили, чирья по всему филею. Думаю вскрыть, а то как бы внутрь не прорвало.

Инженер подошел, хмуро, но без страха и даже с некоторым сочувствием осмотрел фурункулы на теле лежащего Игната.

– Дело дрянь. Давно это у вас?

– Тебе что за печаль? Пришел глазеть! А ну как встану…

– Лежите, Котёмкин. Вам тут помочь хотят, а вы сквернословите, как дикарь. – Воронцов обратился к Таисии: – Может, его в больницу отвезти?

– Я сама, тут дело нехитрое. Вот только что за руки его подержите.

– Погодите-ка, сейчас.

Воронцов вышел, вернулся с жестяной кружкой. На дне плескалась вода. Подал Игнату.

– Выпейте.

– Чего это?

– Морфий. Выпейте, поможет.

Игнат осторожно глотнул, поморщился.

Воронцов придвинул к кровати два табурета, Тася села. Игнат снова выплюнул ругательство, но успокоился, сопротивления больше не оказывал. Алексей посмотрел на Тасю, кивнул.

– Кажется, подействовало. Можно начинать.

Тонкими руками Воронцов сжал запястья Игната. Таисия спиртом протерла, полоснула ножом самый крупный карбункул. Игнат дернулся всем телом, прикусил подушку.

– Молчите, вам уже не больно, – проговорил инженер гипнотическим голосом.

Тася вскрыла три черных нарыва, выдавила гной, почистила. После прикрыла раны марлей, прибинтовала.

Котёмкин подвывал, сучил ногами, но Воронцов крепко прижимал его плечи и голову. «Сам худой, а сила-то большая этакого борова держать», – с неуместной нежностью подумала Тася. И не испугался, не побрезговал помочь.

Вслух сказала:

– Спасибо, Алексей Федорович. Уже не знаю, что бы делала без вас.

– Мне не трудно, не стоит благодарности. Главное, чтобы ваш муж поправился.

Как по стеклу скребнул – «ваш муж». Знает ведь, что всё у них с Игнатом кончено, разведено. А может, ревность в нем заговорила?

Глянула в лицо инженера, которое от усилия было слегка покрыто испариной. Залюбовалась румянцем, тонким очерком ноздрей и губ. Тут же охолонулась, будто услышала голос покойной бабки: «О чем мечтаешь, несуразная? Выбрала время, соромница!»

Инженер ушел, отказавшись от чаю. Игнат притих. Начался дождик, ребятишки вернулись продрогшие, испуганные. От собаки пахло мокрой псиной.

Повечеряли. Тася легла с Настёнкой, Николку уместили в ногах.

Дождь как начался с вечера, так всю ночь сыпал в окно, стучал по крыше барака.

Спал Игнат беспокойно, стонал во сне. Таисия раза три за ночь вставала к нему, трогала лоб рукой – нет ли жара. Уже на рассвете, когда подошла, Игнат вдруг крепко схватил ее промеж ног, вцепился всей пятерней.

– Добрая ты, Таська, ко всем добрая, кроме меня, – зашептал, потянул к себе на кровать. – Обогрей ты мою душу. Истосковал, мочи нет. Тюрьмой весь пропах…

– Тьфу на тебя, что удумал!.. Дети проснутся.

– А мы тихонько, Таюшка. Помнишь, как на сеновале, в первый-то разок?..

Теплым облачком, будто травяная пыль из сундука, в памяти взлетел тот вечер. Как заперли их в подклети жениховые дружки. Как Игнат подхватил ее, повалил в душистое свежее сено, начал вдруг щекотать. Шептались, возились, как дети малые – знали, что за дверью подслушивают гости и родители жениха. Только на заре, когда свадьба, так и не дождавшись выноса простыни, перепилась да уснула, Игнат поцеловал жену долго в губы, а после уж сладко, бережно приступил к любовному делу. Счастливой была их первая ночь, да не счастливой выдалась жизнь.

– Ты хучь любила меня чуточку?..

Тася вздохнула всей грудью.

– Как не любить…

И это правда – всем телом, всей душой предалась молодому мужу, босая за ним побежала бы на край света. Да только за прежним Игнатом, плясуном и певуном, а не за этим «порченым», угрюмым.

Куда ушла его веселость, легкий нрав? Видно, в черную воронку неспокойной совести. До дна мужика выпил лагерь, а что осталось – водка добрала.

– Приголубь меня, Таюха. В остатний раз. Чувствую, не жить мне… Чего-то будто лопнуло во мне.

Шевельнулась жалость, залила сердце. Эх, Игнат, опоздал ты с лаской да приветливым словом, перегорело всё внутри. Спохватилась – вдруг Настёнка проснется? Выросла девка, всё понимает. А за соседней стеной спит инженер Воронцов… Отдернулась, хотела подняться.

– Глупости, куда тебе, больному?

Игнат губами ткнулся в ее шею, в самое ухо зашептал:

– Дай мне, Таюшка, напоследок. Пожалей…

Он говорил и мял руками ее живот под тонкой рубашкой. Тася сначала отпихивала, отрывала от себя руки мужа, но был он так принижен и жалок, что причинить ему новое унижение ей показалось жестоким, словно ударить нищего-побирушку. Вздохнула, отвернула голову к стене.

Возились молча, чтоб не разбудить детей за занавеской. Игнат давил ее, хлопал пузом, будто хотел весь войти, спрятаться в теплом чреве. Таисия кусала губы, жалела о своей минутной слабости. А Игнат вдруг начал сквернословить, будто нарочно топтал память о первой их ночи, о духмяном клевере, о соловье на высокой березке.

– Противно тебе? Рожу воротишь? С инженером-то слаще? Заела жизнь мою, змея подколодная….

Проснулся щенок, пробежал по комнате, стуча когтями по деревянным доскам. Таисия ткнула мужа в бок кулаком.

– Тише ты, скотина!

Игнат бубнил, как пьяный:

– Всей роте давала, сука бесхвостая… И Циммерману… И шофер этот проклятый, Ищенко, видать, к тебе привадился! Я через блядство твое пострадал…

Игнат наконец истек семенем внутри ее живота. Замолчал. Отстранился от женщины, отвернул лицо, уткнувшись в свой локоть.

Тася поднялась, накинула платок на плечи. Взяла расческу с умывальника, встала у окна. Чесала волосы, разбирая запутавшиеся узлы. Щенок поскуливал, тыкался в ноги, просился гулять.

Дождь всё лил, не переставая. Стоячая лужа растеклась по двору, затопила цветы-колокольчики, которые Настёнка высадила у забора.

Сквозь разводы на стекле Тася смотрела во двор – на черные, обитые горбылями сараи, на покосившийся забор из тех же тесаных горбылей. Безысходность виделась в этой привычной глазу картине. И молодость ее, думала Тася, как эти чахлые колокольчики, не успев расцвести, погибала.

Игнат снова захрапел, а ребятишки проснулись. Щенок полез на кровать, Настя гнала его – знала, что мать будет сердиться.

Начинался субботний день. На дороге загремела тележка с бидонами, послышался крик разносчицы – в поселок привезли совхозное молоко. Таисия вытерла слезы жесткой рукой, подколола волосы и принялась раздувать остывшую печку.

Известка

Вечное проклятие человека – несбыточное ожидание. Воронцов вспоминал, с каким нетерпением ждал лета, как жил одной надеждой на освобождение из карцера зимы. Но вот пришло лето, расцвело, раскинуло по небу шелковые флаги облаков. И жарой придавило, пылью забило дыхание, пыткой мозольной разъело ноги.

Рабочие дни сделались безразмерными. Начальство подгоняло, к ноябрьским праздникам намечали сдать Восьмой участок – квартал жилых домов по улице Маяковского. По вечерам в своей комнате Алексей сверял проектную документацию, готовил отчеты для ревизионной комиссии.

Ночью мучили дурные мысли, жара, комары. Снились штабелями сваи, кирпич, канавы и трубопроводы. Днем снова мотался по объектам, срывал голос, кашлял от строительной пыли.

Одни разочарования принесла и затея с аварийной бригадой. После семи кругов бюрократии, согласований и подписей, Воронцов наконец попал к новому начальнику колонии и смог отобрать по спискам девятерых расконвоированных. Азначеев выразил сомнение, что у молодого инженера получится приставить к делу блатных, но заявку подмахнул.

Слишком поздно выяснилось, что таджик и башкиры, осужденные кто за кражу лошади, кто за мелкий разбой, худо понимали или же делали вид, что не понимают по-русски. Двое братьев из городка Щекино Тульской области, получившие срок за ограбление винно-водочного магазина, тоже оказались неспособны к сколько-нибудь сложной работе – самые простые указания им приходилось растолковывать по нескольку раз.

Обучить бригаду ничему не получалось, ставить на аварии было нельзя. Бригадиры из вольнонаемных отказывались иметь дело с таким тяжелым контингентом. Пришлось отправлять бесконвойных на простейшие задачи: земляные работы, разгрузка стройматериалов, черновая отделка.

Впрочем, если шестеро «мужиков» хоть как-то закрывали наряды, трое «воров», которым представился случай соскочить с режима в ожидании амнистии, с первого дня «пошли в отрицалово». В рабочее время они резались в карты, пили портвейн, спали или болтались по городу, за что Воронцов уже не раз получал устные выговоры от начальства ОКСа.

Маевский, разумеется, ходил в троице блатных.

Если бы Воронцов мог заранее предполагать, каким мучением станут для него каждодневные встречи с Лёнечкой, он никогда не ввязался бы в эту затею. Нет, Маевский не устраивал припадков, как истеричный молдаванин Бочур – тот в ответ на каждое слово лез вперед лысой башкой, тыкал пальцами воздух и неопрятно брызгал слюной, доказывая свою правоту. Он не ерничал сквозь зубы, вызывая общий смех, как пожилой вор Зайцев, прозванный за сходство с покойным наркомом «дедушка Калинин».

Но всякий раз на утренней поверке или вечером, на приемке работ, когда Алексей уговорами и угрозами пытался хоть как-то наладить работу расконвоированных, Маевский утыкался в него взглядом из-под прикрытых густых ресниц и смотрел, не отрываясь, перекатывая веточку в зубах.

Этот взгляд сбивал, выводил из равновесия. Инженер начинал кричать, башкиры испуганно приседали, туляки угрюмо вешали головы, Зайцев насмешничал, Бочур взрывался потоком оправданий. А Маевский лишь морщил щеку в чуть заметной ухмылке. Встречаясь с ним глазами, Алексей чувствовал, как в животе обрывается пустота, будто съезжаешь с горы – или как перед голодным обмороком.

Напрашивался один выход – исполнить многократно повторенную угрозу и конвоировать воров обратно в расположение ИТЛ, а прочих отдать на земляные работы вместе с лагерным контингентом. Однако Алексей всё затягивал с решением, пустив дело на самотек.

Бригаду перебрасывали с объекта на объект, Воронцов перестал бывать на площадке, занимался бумажной волокитой. В конторе случайно услыхал, что «блатная бригада», как прозвали в ОКСе бесконвойных, осела в шестнадцатом доме по улице Жданова. Возвращаясь с аварийного участка, обещал себе пройти мимо, но всё же в какой-то апатии повернул на стройку.

Полдень плавился жарой, трещали кузнечики. На соседней площадке перекликались каменщики, скрежетала по щебню тачка с песком. Но шестнадцатый дом молчал. В корыте с гашеной известью мокли малярные кисти. Ступени были истоптаны белыми подошвами.

В окне первого этажа показался таджик Худойкулов. Алексей с трудом добился от него ответа, где все остальные.

– Зайц ушла, Боч ушла. Туляк-башкир другой бригадир взял. Мы белая тут всё.

Это «всё» включало и самого Худойкулова, с ног до головы испачканного известью.

– Значит, ты здесь один?

– Зачем один? Туда иди, третья этаж, там смотри, – испуганно моргал таджик.

«Не пойду, что мне там делать? – решил Воронцов. – Надо в контору, сдать накладные». Но в следующую минуту он уже поднимался по лестнице без перил.

Шаги гулко звучали в пустых дверных проемах. С третьего этажа открывался вид на море. Воронцов пошел сквозь комнаты по цепочке белых следов. Увидел в дальнем помещении козлы, ведро с известкой. В луче солнечной пыли брошены кирзовые сапоги.

Ветер с моря свободно летел сквозь дом, и синее небо, будто нарезанное кусками, выпирало из распахнутых окон. Маевский спал на ворохе телогреек в углу.

Обнаженный выше пояса, босой, он лежал, раскинув колени, локоть за голову. На груди и предплечьях синели наколки. Звериное совершенство продолговатых мышц, расслабленной позы. Сквозь нефтяной привкус сланцевого масла в воздухе пробивался запах животный молодого тела.

В комнате было тихо, только жужжала муха, попавшая между рамами распахнутого окна. Воронцов бесшумно подкрался к спящему. Словно магнитом его потянуло склониться, разглядывая наколки и слушая легкое дыхание, втягивая ноздрями звериный дух.

Лицо молодого вора, во сне чуть размякшее, детское, светилось безмятежным счастьем. Губы приоткрылись, влага блестела на зубах.

Воронцов смотрел. Мгновение остановилось.

Маевский открыл глаза.

Видел во сне закопченный котелок, огонь. Он сам, десятилетний, с тем, настоящим Лёнечкой Маевским, лежали рядом на полу вагона-телятника, который развозил зэка по лагерям. Баюкал детей неспешный ход поезда. Мягче перины казались оструганные доски, до черноты пропитанные грязью, пахнущие потом тысяч и тысяч человеческих тел. Ноздри щекотал дымок над варевом, в котором булькали и шевелились кости.

Взрослым, нынешним, прыгал жиган с подножки вагона. На станции встречал его оркестр, начальник колонии Азначеев в довоенном френче с золотыми петлицами. Жали руки, поздравляли с освобождением. Отметившись в конторе, свободным человеком он шел на завтрак в столовую, где для него одного накрыт был уставленный кушаньями стол.

Котлеты, творог с изюмом, сметана в граненом стакане, горошек в банках, черная икра. Хрустальные рюмки, портвейн, вино, гора бутербродов с колбасой и сыром. Всё будто нарисованное на картинках кулинарной книги, листал которую в кабинете Циммермана.

Выстроились у стола и соперничают за внимание Лёнечки поварихи, буфетчицы, судомойки. Все рады ему, для него нарядились, взбили волосы, осветленные пергидролем. А впереди всех голая мясистая девка в чудной высокой короне. Пляшет, трясет грудями, манит белыми руками, блядской улыбкой.

Лёнечка смотрит вокруг и не знает, что ему прежде сделать – черпнуть полную ложку икры, забить рот белым хлебом или схватить похабную девку за срам, который вот она уж выворачивает для него наружу.

Чужое присутствие рядом он услышал лагерным чутьем за минуту до пробуждения. Пальцами ног шевельнул, подтянул колени, готовый вцепиться в кадык или же отскочить, как пружина. Открыл глаза.

Воронцов отпрянул.

Они смотрели друг на друга. Лёнечка потянулся, расправляя мышцы. Бесстыжая девка всё плясала перед глазами, и, словно бы не просыпался, Маевский приподнялся на своем мягком троне и рукой, испачканной известью, прихватил Алексея за шею. Медленно и сильно потянул вниз.

Воронцов уперся рукой в стену.

– Вы что себе позволяете…

– Будто тебе непонятно?

Дальнейшее стало продолжением сна и осуществлением сновидений. Меловой привкус во рту, движение планет, столкновение, крушение прежнего мира.

На молодом теле вора выбриты все волосы, и на бедре еще одна наколка – череп, горящая свеча. Сознание раздвоилось. Алексей уже несомненно ощущал в себе присутствие чуждой, мощной воли. Некто посторонний управлял его телом, горячим, жидким и пульсирующим, как магма.

– Nein, nein. Du musst das nicht tun…

Лёнечка окаменел на секунду, услыхав от инженера немецкую речь. Звериным чутьем он понял, что нельзя прерываться, а нужно прижимать, давить, расстегивать, хватать за волосы случай, пока он подвернулся. А после уж решать, что делать с этой в руки ему упавшей тайной.

Алексей же в эту минуту перестал быть собой и даже не заметил, как под ними лопнул мешок с известкой и белая пыль поднялась в воздух, скрывая то, что должно быть скрыто.