Текст книги "Уран"

Агент U-235. Египетские боги

Мой замысел осуществляется успешно. Три капсулы сознания, три расщепленных гомункулуса ведут обособленное существование, почти непроницаемые друг для друга.

Они имеют не только различный функционал, но и характеры, привычки, голос, лицо, походку настолько индивидуальную, что случайный свидетель, видевший одно из моих проявлений в отдельности, вряд ли сможет узнать меня в другом качественном состоянии.

Мой фаворит – Анубис, или Õhuke, «Худой», как называют его эстонские штурмовики. Эталон бесчеловечности, Анубис чрезвычайно хитер, жесток и проницателен. Он упивается властью над людьми и предпочитает осуществлять убийства чужими руками.

Инструменты психологического воздействия, которым я обучался по книгам, Худой использует виртуозно. Он оценил потенциальную угрозу, которую стал представлять Ищенко, завербованный мной для сбора полевой информации.

Примитивная эротомания Ищенко помогла осуществить весь план. В личных разговорах Худой несколько раз наводил шофера на мысль о легкой доступности насилия над пятнадцатилетней Эльзе Сепп, которая имеет привычку ходить по лесу без сопровождения.

Дальнейшее развитие событий оказалось выгодным для вовлечения в круговую поруку братьев Сепп и прочих участников националистической подпольной организации.

Скрываясь в лесах на протяжении нескольких лет, бойцы сопротивления совершили ряд тяжких (для советского закона) преступлений. Под руководством Анубиса было разработано и осуществлено убийство эстонского коммуниста Анвельта и его семьи, а также ограбление почты и устранение женщины-почтальона. На счету ячейки также несколько убийств, поджоги, уничтожение колхозного урожая, взрыв памятника Ленину в одном из поселков, запугивание местного населения.

Однако следует отметить, что в последнее время участники сопротивления весьма деморализованы. Советская власть укрепляется, и местное население привыкает к такому положению вещей. Люди все меньше верят в помощь Запада, и мечты о независимости прибалтийских стран носят всё более абстрактный, отдаленный характер.

Под давлением этих обстоятельств отряд может объявить о самороспуске в ближайшие месяцы, а возможно, недели. Задача Анубиса – не допустить этого и с максимальной выгодой использовать партизан в своей игре. Для этого я запросил Центр о переброске из Англии в лесные районы Эстонии диверсионного отряда с необходимым количеством взрывчатки.

Мой второй симулякр, которому я дал агентурное прозвище Гарпократ, продолжает исполнять служебные обязанности на Комбинате. Живет неприметной обывательской жизнью, на хорошем счету у начальства. Сексуальные отношения с Ниной Бутко, секретаршей Гакова, позволили ему получить доступ к важнейшим секретным документам.

После перемещения на территорию Великобритании эти материалы станут для меня пропуском в мир Большой Разведки. Мои амбиции велики – но они соразмерны моим талантам, познаниям, аналитическому уму. Центр обязан будет удовлетворить их после успеха операции.

Гарпократ наладил систему сбора компрометирующего материала. В этом ему содействуют доносчицы Меркулова, Качкина и целый ряд полезных дураков, готовых утопить соседа из одной зависти к новым сапогам. Исследуя чужие пороки, он подчинил своей воле целую группу сотрудников предприятия. Ему доверят руководство Комбината, он вхож в любые кабинеты. Он продолжает разрабатывать способы давления на потенциальных исполнителей масштабной диверсии на заводе. Я подробно информирую Центр об этих планах и в ближайшие дни ожидаю прибытия связных.

Однако наиболее важные сведения я приберегаю для будущей торговли. Мой мозг – контейнер с ценной информацией. Поэтому я должен быть эвакуирован с советской территории наиболее безопасным способом. Только тогда британская разведка получит полную картину представлений о циклах ядерного производства в СССР.

Внушая координаторам представления о ценности «Гарпократа», я выдаю лишь небольшие порции сведений о структуре, технологиях, практических наработках и новых открытиях в области атомной промышленности. Оказавшись в руках спецслужб Великобритании и США, я смогу начать торг. Мои способности, энергия и личные качества должны открыть мне путь к руководящим должностям в системе разведки. Гарпократ, зная немецкий и эстонский, всё дальше продвигается в изучении английского языка.

Третий симулякр под агентурным именем Осирис представляет наибольшую опасность для равновесия моей игры. Он выбрал путь Пророка нового духовного учения – почти независимо от моей воли. Тайная секта, основанная им, представляет собой разношерстое сборище пассивных животных. Их жажда повиновения воистину примечательна, а глупость неизмерима. Идейная база секты представляет собой мистическую выжимку из всех известных мне религий, от манихейства до тотемных культов. Посвящение в некие «тайны бытия», угрозы, круговая порука, жертвоприношения и особые сексуальные практики – вот механизмы подчинения стада.

Однако Осирис, кажется, сам начинает верить в эзотерическую чепуху, которой пичкает адептов. Основа его философии – иерархическое устройство мира, в котором каждое из существ имеет предопределенность и связано с прочими существами во Вселенной. Поднимаясь по «лестнице совершенствования», он ищет закономерности существования зла и добра. Мистическое мышление, отчасти свойственное мне, в случае Осириса становится первостепенным инструментом познания, за которым уже на вторых ролях следуют разум и воля.

Мне кажется, Осирис склонен к фатализму. В нем ощущается усталость. Порой мне кажется, что я теряю над ним контроль.

Я опасен – в этом моя сила. Но расщепление сознания на множество монад начинает угрожать и моему существованию. Я наблюдаю у Осириса суицидальные настроения, что не способствует стабильности этого симулякра.

Впрочем, до сих пор он был полезен, и отказываться от налаженных им связей я не намерен.

Близок день, когда будут сброшены маски и в капсуле моего сознания вновь соединится божественное триединство Анубиса, Гарпократа, Осириса. Я обрету неведомое доселе могущество.

Ищи темное в темноте, исследуй неизвестное с помощью непознаваемого.

Я был великим скитальцем. Теперь я возвышаюсь над богами.

Конь рубит ферзя

В народе реформы, которые так поспешно начались после смерти вождя, вызывали ропот и недоумение. Многих возмущало такое внезапное прекращение дела врачей, первые реабилитации, угроза массового освобождения уголовников. Гакова же тревожила остановка важных строек, ограничение полномочий Особого совещания при МВД.

По дороге на работу, встречаясь, здороваясь с мастерами и цеховыми начальниками, расспрашивал, выслушивал жалобы. Поспешная передача строительных главков из руководства МВД всем добавила неразберихи и лишней бумажной работы. В ближайшее время Комбинат ожидало сокращение рабочей силы, этот вопрос обсуждался в райкоме.

А новости всё катились сверху, будто гудела, приближаясь, снежная лавина.

Колебания воздуха, признаки скрытой, но жестокой борьбы в руководстве доходили до низовых ячеек. Сражались за верховенство три могучих зверя государства, будто сказочные кит, лев и слон – ленинско-сталинская партия, армейский генералитет и всевидящая тайная власть с Лубянской площади. Победа в этой борьбе должна была определить дальнейшую жизнь страны. Гаков, как и многие, опасался, что опустевшее кресло вождя достанется Берии. Бог знает, куда повернет страну Лаврентий, сосредоточив в своих руках единоличную власть.

Гаков помнил, как был впервые вызван на Лубянку в марте 1947-го. В пустой холодной комнате без окон, где стояли обтянутый кожей дубовый стол да неказистый табурет, он провел несколько трудных часов. Перед ним лежали три пухлые папки. Секретные распоряжения, выдержки из докладов, переводы публикаций западных газет – информация об атомном проекте СССР свалилась на него огромной массой. В тот день было подписано его назначение директором строящегося завода по добыче и переработке редкоземельных металлов.

Дрожь сердца и напряжение мышц своей крепкой спины чувствовал Гаков, осознавая, какую гигантскую ответственность доверили ему партия и советский народ. Работы он не боялся, руководить людьми привык. Но дали ему в руки не угольную шахту, не лесопилку. Первый рубеж обороны. Уран, рождающий титанов для главной и последней битвы…

Страшная гибель Нины всё еще не укладывалась в голове, саднила душу. Но в приемной Гакова уже сидела новая секретарша, Анна Глебовна – горбатенькая, низкорослая старая дева. Она перешла в делопроизводители из отдела кадров и сразу навела порядок в секретарском хозяйстве.

В кабинете, получив аккуратно разобранную почту и стакан крепкого чая с лимоном, Гаков развернул свежий номер «Правды». В Москве в эти дни начинался Пленум ЦК КПСС, от которого многие ждали поворотных решений. Но узнать что-то важное из газет было не просто.

Передовица объявляла, что по стране – в украинских селах, на предприятиях Урала, в крупных городах – с успехом проходит подписка на новый заем. На Кубани началась уборка хлебов. На заседании ВЦСПС осуждали милитаристскую политику США.

После короткой планерки Гаков вышел посмотреть, как разгружают новое оборудование для Центральной химлаборатории. Подошли женщины с шестого участка, пожаловались на непорядок. Экскаваторщик на «хвостах» начал копать траншею под трубы, открылись захоронения – кости, черепа.

– Всю неделю мимо ходим! Жуть пробирает, особенно вечером.

– Чего кипиш подняли, дуры? – ухмылялся шофер Гаманюк в грязной майке, с папиросой во рту. – Кости – та же труха. Круговорот материи в природе.

Женщины продолжали возмущенный гвалт. Гаманюк подмигнул директору.

– Собака и та умней бабы. На хозяев не лает!

После обеда Арсений сам отправился на злополучное место и застал там фотографа. Этот замкнутый немолодой мужчина оформился в городе больше года назад. Делал съемки для архива Комбината, рисовал транспаранты для праздников. Держался особняком, вроде инженера Воронцова, и тоже не имел семьи. Гаков не сразу вспомнил его фамилию – Кудимов.

Похожий на цаплю, худой и долгоносый, с блестящей проплешиной в окружении неопрятных кудрей, Кудимов ходил по раскопанной траншее с большим немецким фотоаппаратом и делал снимки вскрывшихся захоронений. На вопрос, для чего фотографировать кости, занервничал, стал бормотать невнятицу про указания то ли из месткома, то ли от комсомольского секретаря Ремчукова по жалобе работниц.

– Это же… Надо же выяснить откуда… Может, солдаты. Или что.

Гаков заглянул в могилу. Снял шляпу. Останки, перемешанные ковшом экскаватора, еще сохраняли кожные покровы. По обрывкам серого тряпья можно было понять, что хоронили их полуголыми, без гробов.

Фотограф нацелился и щелкнул директора, стоящего над ямой.

– Прекратите, Кудимов! – рассердился Арсений. – Идите, займитесь служебными обязанностями! Еще не вздумайте в газету поместить.

Сутуля плечи, повесив длинные руки, Кудимов съехал с горки траншеи, загребая землю ботинком. Гаков еще постоял, глядя на кости. Из земли торчала тряпка с набитыми цифрами и латинскими буквами. «Немецкие дела», – подумал с некоторым облегчением. Знал, что в окрестностях было немало нацистских лагерей.

Он возвратился в кабинет. Отстучал второму заму распоряжение – послать в военный архив и начальнику ИТЛ-1 запрос с координатами находки, а пока останки перезахоронить на местном кладбище.

В седьмом часу, когда уже собирался домой, зазвонил телефон министерской связи. Этот аппарат, не так давно установленный, использовался в особо важных случаях. Один такой повод состоялся в марте, когда Ванников лично сообщил ему о тяжелой болезни Иосифа Виссарионовича.

На этот раз звонил Авраамий Завенягин. Поздоровался, коротко спросил о делах. И сообщил, что арестован Берия, Мешик, семья Лаврентия, все близкие маршалу люди. Что раскрыт чудовищный заговор – Берия планировал привезти в Кремль водородную бомбу и под угрозой взрыва арестовать членов ЦК. Предупредил, что завтра в газетах объявят о действиях Берии, направленных на подрыв советского государства в интересах иностранного капитала.

Авраамий говорил бессвязно, запинаясь, как выпивший человек. Голос дребезжащий, монотонный, будто звон ложки в стакане, который слышишь сквозь сон в ночном поезде.

Мол, на заседании Президиума ЦК Хрущев, Маленков, Молотов и Каганович обвинили Лаврентия в злоупотреблении властью, фабрикации липовых дел, промышленном вредительстве и связи с иностранными разведками. Будто уже выпущен указ за подписью Ворошилова о снятии Берии со всех постов и лишении всех наград и званий, а в Москву введены по тревоге Кантемировская и Таманская дивизии для предотвращения провокаций.

Напоследок Завенягин сказал, что уже вызван для допроса Ванников и сам Авраамий, наверное, завтра будет арестован. Просил сжечь все бумаги со своей подписью. Бросил трубку.

Эти новости были так чудовищно невозможны, что Гаков сразу поверил каждому слову. За собой он не чувствовал вины, но понимал, что тень столь страшных обвинений раскинется по всему руководству Спецкомитета.

В ухе звенело, перед глазами плыли цветные точки.

Гаков нашел на связке ключ, открыл сейф, вынул бутылку коньяка. Налил и выпил рюмку. Мельком вспомнил постыдную минуту с уборщицей Таисией.

Страстно, до судороги в позвоночнике, захотелось, чтобы женщина оказалась рядом. Слышать ее запах, осязать белую, чуть влажную, как пшеничное тесто, плоть. Чувствовать жаркую мякоть нутра. И чтоб ее легкие руки обняли голову и голос шепнул слова утешения.

Как еще не рожденный ребенок, он бы спрятался в ее теле от жизни, от жестокой необходимости делать выбор между злом и еще большим злом. Нина, Таисия – обе горячие, мягкие. Лишенные той девической стыдливости, которая так расхолаживала в интимной близости с Идой.

Гаков выпил еще.

На верхней полке стопкой отложены были анонимные доносы. Измененным почерком, печатными буквами обвиняли в убийстве Нины мастера очистных сооружений Губанова, оперуполномоченного Савельева, заведующую продмагом Арутюнян. Разумеется, инженера Воронцова и – вчера подбросили письмо – доктора Циммермана, который якобы возглавлял заговор евреев-сионистов против советского народа.

Гаков взял было папку с письмами из министерства, но, так и не открыв, положил обратно. Руки его дрожали.

Что бы там ни вычитали в этих распоряжениях за подписью Берии, уничтожение таких бумаг – прямое должностное преступление. Да и копии хранятся в архивах, с печатями, под замком. Думать о том, глупость ли сморозил пьяный Завенягин или же намеренно хотел его втравить в подсудное дело, Гаков не хотел. Страшно было от одной мысли: если его снимут с должности, кто же продолжит начатое? Кто откроет фонтан на площади и памятник героям войны? Кто достроит общежития на улице Чкалова и засадит город сиренью, рябиной и кленами? Кто полюбит эту землю как свою, кто устроит жизнь этих людей – родных, измученных болью прошлого и тяжелым трудом, только начавших просыпаться для счастья?

Со стола упала книжка, открылась на странице с шахматными задачами. Гаков поднял, машинально взглянул – на доске всего шесть фигур. Мат в два хода, конь рубит ферзя.

Бесовское семя

Со дня смерти Сталина что-то разладилось в мире. Море колыхалось тяжело и гулко, чайки по утрам заводили похоронный плач.

Торговки скупали соль, спички и крупу. На рынке, в магазинных очередях шептались о подорожании, о забастовках на фабриках в ГДР, о захвате целых городов Сибири освобожденными уголовниками. Арест Берии, объявленный в газетах, пугал не меньше, чем война.

И в прачечную к Зине повадились ходить две старухи-торговки, явился обдерганный мужичок с жидкой бородкой, обликом и манерой похожий на попа. Шептались в углу, читали шепотом засаленные книжонки. Тася как-то подошла из любопытства, прислушалась – будто церковное, жития святых.

С начала июня Квашня стала отлучаться из прачечной. Говорила, что ездит в Усть-Нарву лечить больные ноги, но Таисия не верила. Злилась, что приходится ворочать кипятильные котлы в одиночку, задыхаясь мыльным паром.

Злость вошла в душу и легла под сердцем после случая, о котором Таисия никому не рассказывала, но вспоминала часто, кусая губы и чувствуя, как жар поднимается снизу живота.

Было это две недели назад, во время болезни Игната. Зинаида исчезла с утра. Таисия провернула, высушила и нагладила два мешка казенного исподнего, бросила замачиваться ворох тяжелых наматрасников и собралась пойти в столовую на обед, как вдруг услыхала за спиной железный лязг. Обернулась и ахнула. В дверь вошел и тут же запер ее на засов смуглый цыганистый парень в картузе с козырьком, в порыжелом бушлате, из-под которого виднелась тельняшка-рябчик. Уголовник, зэк, стоял и нагло скалился сахарными зубами; Таисия заметила в ровном ряду чуть выступающий клык.

– Чего тебе? – от испуга она крикнула хрипло и тонко, будто чайка в окно.

Тот молча распялил руки и пошел на нее, всё улыбаясь, пританцовывая каблуками по полу. Животная страшная сила катила впереди его движения, будто жар от костра.

Тася схватила длинный ковш, черпанула кипятка.

– Обварю!

– А плещи, красивая! Всё одно жигану пропадать!

Тася замахнулась было, но не смогла плеснуть в лицо, метнула воду веером, только замочила брызгами бушлат. Чернявый с силой схватил, отвел ее руку. Облапил, прижался устами к устам мокро и сладко.

На Тасе одна сорочка под халатом, а задохнулась, будто шубу навалили. Толкнула было в грудь насильника, да запрокинулась, и как отшибло ум и память. Казалось, черный бес целует ее в шею, шепчет горячо:

– Любушка, лебедушка моя!

Из какой сказки-небыли выпорхнуло ласковое слово? В который раз шептал его Лёнечка, обжимая тугие груди молодыми, крепкими руками? Человечью природу сплевывал, как папиросу с губы, обнажал на свет звериную безжалостную силу.

Не дав очнуться, жиган крутанул, повернул ее к себе спиной, толкнул, уперев щекой в теплый край кафельной печки. Задрал подол, обнажил полные белые ляжки. И всей силой въехал в раскрытую женскую плоть, будто ножик воткнул.

Тася вскрикнула, забилась. Жиган сунул ей в рот растрепавшуюся косу, оцарапав десну холодной шпилькой.

– Тише, любушка, голубушка моя! Пожалей ты мою буйную головушку.

Тася выплюнула шпильку изо рта, глотнула воздуха. Теперь уж делать нечего – терпела привычно, как сносила пьяного Игната, когда наваливался ночью с мужскими надобностями. Только Игнат справлялся быстро, а этот присосался пиявкой, крутил, подталкивал, въезжал всё глубже, будто шахту копал. Выпростал из халата ее груди и всё гладил, нашептывая бесстыжие, ласковые слова.

Тася взмокла, обессилела в его руках. Поплыли круги перед глазами, замерцала желтизна. Сладко и неотвратимо внутри нее пробуждалась сила зверя. И тот зверь, с которым спаривалась она, уже не уговаривал человечьим языком, а рычал и всхрапывал, донимая до самой глубины нутра. Вздох вырвался, словно высвобождая из нутра тесную тяжесть, которая давила душу много месяцев. Сомлела уже не от страха – от животной радости любви, которой прежде не знала, не ведала.

Далеко, возле комендатуры, послышался лай собак, и Таисия откликнулась, взвыла, будто ухнула в черную пропасть, обрызганную кипящими вспышками звезд.

Очнулась спустя время на каменном полу. Халат намок в остывшей воде, юбки на голове, между ног саднит горячо и мокро. Дверь приоткрыта, и незваного гостя уж след простыл – не окликнул, не попрощался.

Оправилась, поднялась. Глянула в осколок зеркала у печки. И вдруг усмехнулась некстати сама себе: «Красавица!»

И правда, с бледным подбородком и примятым рубцом на щеке, с блуждающим взглядом и растрепавшейся толстой косой, была она хороша неузнаваемой, бесовской красотой. Внутри ее будто лопнул нарыв, и ни стыда, ни обиды не чувствовала больше Тася за то, что делал с ней молодой урка, а за несколько дней до того директор Гаков и нелюбимый муж Игнат. «Глядите же вы у меня», – вдруг подумалось ей весело.

В воскресенье Таисия поехала в Таллин и купила на толкучке отрез немецкого крепдешина и лаковые туфли-лодочки. На сдачу взяла у перекупщицы початый тюбик губной помады и черную тушь для ресниц.

Увидав ее впервые с подкрашенными губами, Зинаида хмыкнула:

– Помятай, девкя, не в том углу сидишь, не те песни поешь.

– Уж не вам бы про углы-то, тетя Зина, – отрезала Таисия. – Сектантство развели, еще меня с вами притянут.

Квашня помолчала, помешивая в баке белье. Свернула цигарку из вонючего местного табака-самосада, глянула в окошко.

– Да, праздничек – черно-черно, инда синё…

С моря и правда надвигалась грозовая туча.