Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Сведения о том, как провел Мандельштам ту часть зимнего семестра, что пришлась на 1910 год, исключительно скудны.

По существу, единственной надежной датой является доклад А. Штейнберга «Искусство и критика», состоявшийся 10 февраля (28 января?) 1910 года в Пироговской читальне, на котором Мандельштам определенно был.

Арон Штейнберг и его старший брат Исаак и были теми двумя российскими евреями из трех (третьим был Йозеф Мандельштам), что записались не на медицинский, не на юридический и даже не на естественно-математический, а именно на философский факультет497497
  Тут был один нюанс, о котором Мандельштам, возможно, и не задумывался. Но о котором знал и который четко учитывал Штейнберг: «Чтобы получить право на жительство, я должен был сдать в русском университете государственные экзамены. По философии я не мог их сдать, так как такого факультета не существовало. Значит, нужно было перейти на какой-нибудь другой факультет, для меня самый легкий – юридический. Поэтому в Гейдельберге я сразу же записался на оба факультета, в предвидении будущих событий…» (Штейнберг, 1991. С. 19).


[Закрыть].

Из старожилов, конечно, был Федор Степун, в 1910 году защищавший свою диссертацию о Владимире Соловьеве, но никаких, даже косвенных, указаний на знакомство с ним Мандельштама нет. Зато на медицинском, по-видимому, в свое время учился другой выходец из России Тимофей Ефимович Сегалов, защитивший диссертацию об эпилепсии у героев Достоевского; о Сегалове очень тепло вспоминает Степун как о талантливом исполнителе еврейского танца «дределе» и декламаторе прозы Глеба Успенского на благотворительных вечерах в библиотеке: «Танцевал Сегалов в длинном черном сюртуке и в заломанном на затылок цилиндре. Под локти за спиной пропускалась палка, большие пальцы запускались в проймы жилета, остальные, в растопырь, подрыгивались в такт музыке. Все тело подергивалось и раскачивалось в каком-то комическом, но не лишенном своеобразной грации ритме»498498
  Степун, 1990. С. 126.


[Закрыть].

С этим человеком, по всей видимости, Мандельштам познакомился достаточно близко. Во всяком случае 7 февраля 1916 года – в самый разгар увлечения Мандельштамом Цветаевой и поездок его к ней в Москву – они обедали втроем с С.П. Каблуковым, а Каблуков переписывался в том же году с Сегаловым и его женой, Марией Романовной, хлопоча об устройстве Мандельштама или переводчиком «Универсальной библиотеки» или на переводческую службу в один московский банк, а еще лучше сразу и в московский, и в петроградский банки, потому что Мандельштам, – по выражению жены Сегалова, это «человек-самолет»499499
  Во время своих наездов в Москву в 1916 г., Мандельштам если не останавливался, то по меньшей мере бывал у Сегаловых на Плющихе (См.: О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова // Мандельштам, 1990. С. 252 – 255).


[Закрыть].

Братья Штейнберги были одними из тех немногих соотечественников, с кем пребывание в Гейдельберге свело Мандельштама достаточно близко. Почти ровесник Мандельштама (он родился 12 июня 1891 года в Двинске), Арон Штейнбеpг в Гейдельберге появился еще в зимнем семестре 1907/1908 года, учился сначала все-таки на юридическом, потом на философском факультетах (жил – вместе с братом500500
  Исаак Штейнберг учился в Гейдельберге одновременно с братом; был видным деятелем партии левых эсеров; возглавлял Наркомат юстиции в первом большевистско-левоэсеровском правительстве 1917 – 1918 гг. См. его книгу «От февраля по октябрь 1917 г.» (Берлин: Скифы,1922) и статью «Дантоново и Робеспьерово начало в революции» в сборнике «Пути революции» (Берлин: Скифы, 1923). Тогда же в Гейдельберге учился и другой министр этого правительства – Борис Камков. Стоит отметить, что в Гейдельберге учились и некоторые члены Временного правительства, сметенного большевистским переворотом, в частности Абрам Рафаилович Гоц (1882 – 1940; в Гейдельберге – три летних семестра 1901, 1902 и 1904 гг.) и легендарный Борис Викторович Савинков (1879 – 1925; в Гейдельберге – летний семестр 1901 и зимний 1901/1902). Роза-Мейер Левине, вдова германского революционера (русского происхождения) Евгения Левине, пишет в своих воспоминаниях о муже: «Впервые я увидела Евгения Левине в Гейдельберге в начале 1910 года. Город был полон русскими революционерами» (Meyer-Levine R. Levine: Leben und Tod eines Revolutionärs. Carl Hanser Verlag, München, 1972. S. 7 – 9; она упоминает имена братьев Штейнбергов, революционного писателя Ольгина и др.).


[Закрыть] – на Унтер-Неккарштрасе, 28, у госпожи Зайлер). В 1910 году, когда Мандельштам уже уехал, он возглавлял совет Пироговской читальни.

Будущий сотрудник философского отдела «Русской мысли», один из учредителей петроградской Вольной Философской ассоциации (Вольфилы), сокамерник Блока во время его ареста Петроградской ЧК 15/16 февраля 1919 года, эмигрант с 1924 года и впоследствии активнейший деятель Всемирного еврейского конгресса, – он оказался, по сути, единственным человеком, свидетельствующим о гейдельбергской жизни Мандельштама.

Отголоски этой жизни вкраплены в книгу его воспоминаний, начинающуюся столь для интригующе для нашей темы:

«В 1910 году я был уже третий год студентом философского факультета Гейдельбергского университета в Германии. В это же время я начал увлекаться русской поэзией и меня стал одолевать порыв самому писать стихи. Увлечение поэзией мешало занятиям в университете. Иногда бьешься-бьешься над каким-нибудь философским вопросом, кажется, никогда не постигнешь того, что хотел сказать Кант своей трансцендентальной дедукцией категорий, а тут промелькнет облачко на закатном небе – напишешь строчку-другую, и кажется тебе, что никаких проблем и не существовало, что они расплывутся, вот так же, как это облачко над долиной Неккара… Одно мешало другому. И я решил: если какой-нибудь уважаемый и признанный мастер русского стихосложения скажет мне откровенно, что в моих стихотворных упражнениях есть какой-то смысл, я начну заниматься поэзией, а если он посоветует мне заниматься чем угодно, но не стихами, я и тут послушаюсь его»501501
  Штейнберг, 1991. С. 5. В своем очерке о Шестове Штейнберг подробно рассказывает о его приезде в Гейдельберг в августе 1910 г. ради знакомства со своим заочным почитателем, предложившим ему услуги переводчика «Философии трагедии» и «Апофеоза беспочвенности» на немецкий язык. Несколько неожиданно для Штейнберга Шестов оказался рыжебородым киевским евреем по фамилии Шварцман. «Почитатель» водил «беспочвенника» по городу, показывал ему «Тропу философов» на противоположном берегу, университет и знаменитую «Царь-бочку» в замке.


[Закрыть].

Увы, в книге нет ни единого прямого упоминания о ровеснике и поэте, учившемся вместе с автором, – об Иосифе Мандельштаме!

И дело, как мне кажется, не в том, что Мандельштам был на виду у Штейнберга в 1909/10 годах, а воспоминания начинаются с 1911 года! Не-упоминание Мандельштама, которого он хорошо знал, представляется не таким уж случайным: ведь даже Ахматовой и Гумилеву, с которыми Штейнберг был едва знаком, у него посвящены целые абзацы и страницы. Думается, что свою роль сыграли своеобразная солидарность Штейнберга с Андреем Белым (на которого Мандельштам в 1922 – 1923 гг. несколько раз нападал в печати) и с Аркадием Горнфельдом, чей конфликт с Мандельштамом в 1928 году достаточно хорошо известен, а может, и сомнительное, с точки зрения Штейнберга, отношение Мандельштама к еврейству502502
  Тем не менее осмелимся высказать предположение, что упоминания Мандельштама могут обнаружиться в письмах Штейнберга родителям из Гейдельберга (частично они хранятся в Лондоне у его ближайшей сотрудницы последних лет жизни, Анны Григорьевны Клаузнер), а также в фонде А. Штейнберга в CAHJP – Центральном архиве истории еврейского народа в Иерусалиме, что и подтвердилось стараниями Нины Портновой (см.: Портнова, 2011. С. 252 – 259).


[Закрыть].

Итак, примерно за месяц до окончания зимнего семестра, а именно – 10 февраля 1910 года503503
  А может быть 28 января? Мы не знаем календарной принадлежности этой даты.


[Закрыть], Штейнберг прочитал в русском кружке доклад на тему «Искусство и критика». Когда спустя 55 лет Штейнберг, по просьбе разыскавшего его Кларенса Брауна, нашел в своих бумагах пометы с этого доклада, то он и сам удивился тому, как отчетливо запечатлелся в его памяти «…19-летний Мандельштам… со своим детским голосом, которому я тут же подражал, и своей почти неподражаемой походкой»504504
  Из письма А. Штейнберга Ф. Каплан от 1 июня 1965 г. (CAHJP. A.Steinberg Collection. Box XIII).


[Закрыть].

Еще в гимназии Арон Штейнберг выделялся широтой интересов, любознательностью и активностью. И в Гейдельбергском университете было то же самое: он не только занимался философией, но и все время писал стихи и прозу, путешествовал, занимался психоанализом, делал один за другим доклады в Пироговской читальне.

Вот несколько автоштрихов к портрету самого Штейнберга, относящихся как раз к февралю 1910 года, обнародованных Н. Портновой.

Запись от 15 февраля: «Последние 2 месяца забыл о себе, погрузился в чужие мысли, наблюдал людей, любил природу, писал и читал доклад об эстетике; об одном еврейском писателе, много часов провел в беседах… скучно. Написал один хороший сонет «Зима», начинал много стихотворений, не находил терпения довести их до конца; много читал Kant’а и, мне кажется, скоро и эта чаша разбавленного вина будет допита до конца… Скучно».

Сам Браун тоже вспоминал, как Штейнберг показывал ему листок с пометами, сделанными по ходу состоявшегося после доклада обсуждения; там было и имя Мандельштама. Основным тезисом (Браун подчеркивает его нетривиальность для 1910 года) Штейнберга было утверждение, что произведение искусства должно рассматриваться как автономное целое, как система в собственном смысле слова, именно с этих позиций должна строиться и его критика как таковая, независимо от субъективных и биографических соображений. Штейнберг улыбался, вспоминая, каким гипнотическим оратором был Мандельштам и как он умел властно привлечь внимание слушателей к своим словам!

Доклад был в первую очередь конспектом задуманной Штейнбергом философской системы, опубликовать которую он, возможно, задумал под псевдонимом505505
  Об этом свидетельствует список, хранящийся в архиве вместе с черновиками доклада: «Доклад М. Аврелина, т. е. А.З. Штейнберга, в русской колонии Heidelberg’a 10 февраля 1910 года» (Портнова, 2011. С. 256).


[Закрыть].

Процитируем, вслед за Н. Портновой, начало реферата: «В кругу вопросов об искусстве центр занимает красота. Обыденный мир субъекта и объекта: субъект воспринимает, объект воспринимается. Все различают в мире восприятия красивое от некрасивого. Многие хитроумные и просто лукавые эстеты и все просто мудрые люди думают, что области безобразия и красоты строго отграничены <…> Это неверно. Мир бесконечен».

Далее доказывалась общность между полярными понятиями в эстетике, этике, философии. «Границы между красотой и безобразием, между добром и злом, между истиной и ложью, границы эти незаконны». Эта идея, считал он, должна быть основанием системы, которую он предложит миру. Поэтому свой реферат Штейнберг оценивал как судьбоносный506506
  12 октября 1969 г. он записал в дневнике: «Каждый может написать одну, по крайней мере, интересную книгу: историю собственной жизни. Высказал впервые в русском “реферате” под заглавием “Искусство и критика», давшем мне под конец 1910 академического года, во время каникул в Москве, повод поставить тему о новейших течениях в немецкой эстетике в самом начале списка тем, намеченных мною по предложению Вал[ерия] Як[овлевича] Брюсова для “Русской мысли” (напечатано в феврале 1911 г.)» Н. Портнова отмечает, что идеи этого доклада были развернуты Штейнбергом в пяти статьях, опубликованных в «Русской мысли» в течение 1911 г. (Портнова, 2011. С. 259).


[Закрыть].

Мандельштам проигнорировал такое понимание «искусства» и остановился в большей степени на «критике». Можно думать, что Мандельштам, который скажет потом: «только реальность может вызвать к жизни другую реальность» («О собеседнике»), оценил идеи об участии субъекта в познании, и “тоска по мировой культуре”, как определял он суть акмеизма, была тесно связана с идеологемой европейского философского единства, над которой работали «логосцы» и следовавший за ними А. Штейнберг.

Прикрыв глаза, Штейнберг медленно извлекал из памяти для сидящего перед ним Брауна суть того, что говорил тогда Мандельштам…

Так, Штейнберг процитировал в докладе строку Верлена: «Музыка прежде всего», и именно от нее оттолкнулся в своем выступлении Мандельштам. Его речь сводилась примерно к тому, что и сама критика может быть таким же органическим целым, как и то, чему она посвящена, и не важно, насколько она субъективна. Ее значимость может зиждиться и на ее собственном праве: праве быть произведением искусства. Характерность этого высказывания для критических статей самого Мандельштама в пояснениях не нуждается. Достаточно вспомнить статью «Франсуа Виллон», датированную, кстати, 1910 годом.

Штейнберг вспоминал также, что двумя излюбленными темами Мандельштама были философия и еврейский вопрос. Мандельштам, как показалось Штейнбергу, своим еврейством был смущен и подавлен. На вопрос, не родственником ли ему известный окулист Мандельштам, отвечал, что родней не интересуется507507
  «…Поэт казался определенно пристыженным и огорченным своим еврейством» – отмечал в Мандельштаме Штейнберг. О своем отношении к еврейству Мандельштам и сам ярко и откровенно написал в «Шуме времени».


[Закрыть].

Надо сказать, что и сам Штейнберг, спустя 12 дней после своего доклада, после встречи со своими провинциальными родственниками в Ковно, записал дневнике: «22 февраля 1910 г. Хорошие очень и нервные люди», и далее: «Как странно: я – еврей!?».

Рассказ Штейнберга завершался замечаниями о посещении Мандельштамом лекций Неймана, Виндельбанда и Ласка. В устной беседе с Брауном Штейнберг назвал имена еще двух соотечественников, игравших особо заметную роль в жизни русской колонии в Гейдельберге508508
  Brown, 1973. P. 45 – 46.


[Закрыть]. Это Борис Давидович Камков (Кац) и Александр Иванович Хаинский.

Кац, согласно матрикулу, родился в г. Кобилне 20 мая 1883 года. Будущий юрист – видный левый эсер, деятель июльского восстания 1918 года, – он проучился здесь два семестра в 1907/1908 году; два следующих семестра – во Фрайбурге, а затем еще два семестра в Гейдельберге – в то же самое время, что и Мандельштам509509
  В 1909 г. он защитил дипломную работу у Лилиенталя на тему «Проблема свободы воли и уголовное право» (см. также примечания к опубликованным В. Захаровым (А. Рогинским) воспоминаниях Б.А. Бабиной «Февраль 1922» в: Минувшее. Исторический альманах. Вып. 2. Париж, 1986, С. 39 – 43). Заметим также, что позиции гейдельбержца и левого эсера, члена первого и последнего послеоктябрьского коалиционного правительства Камкова во многом совпадали с позицией другого гейдельбержца и члена того же правительства Исаака Штейнберга, писавшего свою дипломную работу – «Учение о преступлении в Талмуде. Юридическо-догматическая штудия» – у того же профессора Лилиенталя (1910).


[Закрыть].

Гораздо меньше известно об Александре Ивановиче Хаинском. Ни его матрикула, ни иных официальных записей, говорящих именно об учебе в Гейдельберге, обнаружить не удалось. Но в небольшом собрании документов о «Русской Пироговской в г. Гейдельберге читальне» его имя встречается не один раз. Так, им как заведующим подписан датированный маем 1909 года «Отчет о состоянии кассы с 25 февраля по 8 мая 1909 г.»510510
  Вместе с ним расписались члены правления: М. Островская, Александр, М. Шанканов, А. Ляшперт, члены ревизионной комиссии: Л. Салова, Г. Гурвич.


[Закрыть]. Но в другом документе, датированном 1 августа 1909 года, заведующим значился уже Яков Орховский511511
  По всей вероятности, смена заведующего связана с инцидентом, происшедшим между А.И. Хаинским и неким товарищем Александром (фамилия, предположительно, Брюллов), членом правления. Из протоколов третейского суда видно, сколь малозначительными были причины и поводы для этого разбирательства. В первом случае (май 1909 года; стороны: тов. Александр, Островская, Мальцев против т. Хаинского; представители сторон: тов. Ланц и Медиш) суд вынес обоим порицание за взаимную некорректность (см. подробнее: Нерлер, 1994. С. 60 – 63).


[Закрыть].

Во втором случае разбирался очередной конфликт между товарищами Александром и Хаинским в связи с инцидентом, возникшим на собрании 6 ноября 1909 года. Едва ли Мандельштам присутствовал на этой разборке (хотя и исключить этого тоже нельзя: в Гейдельберге он в это время определенно был), но приведем все же текст постановления и этого третейского суда, настолько выразительно передает этот документ безоговорочную личную порядочность того поколения русских революционных интеллигентов (ох уж эта терминология: «товарищ Александр»!), их хрупкую незащищенность и наивность, детскость, если угодно. Многим из них позднее, когда подготовляемая ими революция вырвалась из их рук и закрутила, засвистела над Россией снеговыми метельными столбами, эти свойства характера стоили жизни.

Итак, читаем: «В словах “Тов. Новомисский предупреждал меня о Вас, тов. Александр!”, произнесенных т. Хаинским на публичном заседании третейского суда в мае 1909 года, суд лжи не усматривает. Тов. Новомисский, давая о тов. Александре в своей беседе с тов. Хаинским похвальный отзыв во всех отношениях, упомянул между прочим и о некоторых мелких недостатках т. Александра как члена правления, чисто технического характера.

В вышеприведенных словах т. Хаинского суд поэтому видит большое преувеличение того, что ему было сказано т. Новомисским.

Преувеличение это допущено однако т. Хаинским неумышленно и при повышенной атмосфере собрания.

Суд считает необходимым подчеркнуть крайнюю неосторожность заявления, сделанного т. Хаинским в условиях, не допускавших немедленной проверки, и в такой форме, которая при недоговоренности могла дать повод к самым различным толкованиям.

Переходя к инциденту, разыгравшемуся на собрании 6-го ноября 1909 года, суд находит, что оскорбление, нанесенное т. Александром т. Хаинскому, является незаслуженным.

Хотя суд видит смягчающее вину т. Александра обстоятельство в том, что оскорбление было нанесено им в субъективной уверенности в своей правоте и в пылу раздражения, вызванного чувством обиды и приподнятого настроения собрания (чему способствовало отчасти и поведение т. Хаинского), суд тем не менее находит его поступок некультурным и недопустимым, тем более что ему дана была возможность т. Хаинским восстановить истину при помощи третейского суда.

Суд поэтому постановляет, чтобы т. Александр извинился публично перед т. Хаинским в выработанной самим судом форме.

Подписи: Гр. Гурвич, М. Островская, т. Борис, Л. Левин, Г. Ланц».

Ну, не буря ли это в стакане воды? Конечно, она самая – буря в стакане воды, но сколько, согласитесь, в ней чистоты, порядочности, культуры и вместе с тем страсти – всего того, чего так недоставало вскоре разыгравшимся бурям иного рода! Разве что в страсти недостатка не ощущалось. Атмосфера, запечатленная в этом документе, кажется уже навсегда и утраченной.

…Февраль 1911 года был заполнен стихами, дружескими встречами с Сергеем Платоновичем Каблуковым, версткой новой подборки стихов в «Аполлоне» и всякой всячиной. Санкт-Петербургский университет в январе бастовал и был еще, кажется, закрыт. Но уже созрело решение поступать в этот домашний университет, и в середине мая Мандельштам примет формальное крещение в методистской кирхе выборгского пастора Розена.

Накануне – 7 мая – из этого же университета будет уволен Гумилев – конечно же, как не внесший платы. И с самим Мандельштамом это еще произойдет, причем дважды: в общей сложности за шесть лет он проучится восемь семестров, но университетского диплома так и не получит.

Во всяком случае вряд ли бы он смутился, получи он из далекого Гейдельберга с сургучной печатью конверт и узнав, что 25 февраля 1911 года подписи господина ректора, действительного тайного советника Ганса фон Шуберта и дисциплинарного чиновника доктора Макса Кастенхольца скрепили его, Йозефа Мандельштама, из Гейдельбергского университета исключение.

Разумеется, как не внесшего плату за обучение.

…Он не смутился бы, конечно, но – как знать! – гейдельбеpгские видения и воспоминания посетили бы его в этот день: и мансарда в пансионе фрау Джонсон, и семинар Эмиля Ласка, и Пироговская читалка, а возможно и та, имени которой нам не суждено да и не нужно знать.

А вот представить мемориальную доску себе на здании пансиона фрау Джонсон или заметку о себе в гейдельбергских путеводителях Мандельштам и тем более не мог512512
  Ср.: «В доме 30 по ул. Фридриха Эберта (Anlage 30), в семейном пансионе “Континенталь”, владелица которого носила несколько англизированную фамилию Джонсон, осенью 1909 и в начале 1910 проживал русский лирик Осип Мандельштам» (Buselmejer М. Literarishe Führungen durch Heidelberg. Eine Kulturgeschichte im Gehen. Heidelberg: Winderhorn Verlag, 1991. S. 29).


[Закрыть].

«O TANNENBAUM, O TANNENBAUM!..»:
МАНДЕЛЬШТАМ И ГЕРМАНИЯ

Габриэлле Леупольд

Памяти Габриэлы Фельберг

«Немецкие» впечатления были для Мандельштама-ребенка едва ли не ярчайшими из всех других «европейских» впечатлений. Они окружали поэта с самого раннего детства и в степени, соизмеримой только с еврейским или русским началом.

Немецкое – попадалось на глаза на прогулках по Петербургу: «Мы ходили гулять по Большой Морской в пустынной ее части, где красная лютеранская кирка и торцовая набережная Мойки. Так незаметно подходили мы к Крюкову каналу, голландскому Петербургу эллингов и нептуновых арок с морскими эмблемами, к казармам гвардейского экипажа» («Шум времени»: «Ребяческий империализм»). Этот «голландский Петербург» семи-восьмилетний Мандельштам, тогда еще не Осип, а Иосиф, не обинуясь, «считал чем-то священным и праздничным».

Но самые прочные «немецкие» ассоциации прописались дома. Отец поэта, Эмиль Вениаминович Мандельштам, в юности учился в берлинской Высшей талмудической школе, откуда, впрочем, бежал, но германофилом оставался всю жизнь. В отцовском кабинете, в своеобразно-естественном окружении мускусного запаха иудаизма, стояли и «турецкий диван, набитый гроссбухами, чьи листы папиросной бумаги исписаны были мелким готическим почерком немецких коммерческих писем», а главное – «стеклянный книжный шкапчик, задернутый зеленой тафтой».

«Над иудейскими развалинами, – вспоминал Мандельштам в «Шуме времени» – начинался книжный строй, то были немцы: Шиллер, Гете, Кернер – и Шекспир по-немецки – старые лейпцигско-тюбингенские издания, кубышки и коротышки в бордовых тисненых переплетах, с мелкой печатью, рассчитанной на юношескую зоркость, с мягкими гравюрами, немного на античный лад: женщины с распущенными волосами заламывают руки, лампа нарисована, как светильник, всадники с высокими лбами, и на виньетках виноградные кисти. Это отец пробивался самоучкой в германский мир из талмудических дебрей» («Книжный шкап»).

Продолжим цитату – чтобы уткнуться в «немецкое» и на материнских полках этого шкапа: «Еще выше стояли материнские русские книги – Пушкин в издании Исакова – семьдесят шестого года. Я до сих пор думаю, что это прекрасное издание, оно мне нравится больше академического… У Лермонтова переплет был зелено-голубой и какой-то военный, недаром он был гусар. Никогда он не казался мне братом или родственником Пушкина. А вот Гете и Шиллера я считал близнецами. Здесь же я признавал чужое и сознательно отделял. Ведь после 37-го года и стихи журчали иначе. А что такое Тургенев и Достоевский? Это приложение к “Ниве”. Внешность у них одинаковая, как у братьев. Переплеты картонные, обтянутые кожицей. На Достоевском лежал запрет, вроде надгробной плиты, и о нем говорили, что он “тяжелый”; Тургенев был весь разрешенный и открытый, с Баден-Баденом, “Вешними водами” и ленивыми разговорами. Но я знал, что такой спокойной жизни, как у Тургенева, уже нет и нигде не бывает»513513
  Похоже, что Мандельштам имеет в виду тургеневский роман «Дым», где, кстати, мельком упоминается и Гейдельберг.


[Закрыть].

Звучал в доме и немецкий язык – составная часть того, кáк говорил отец. «Речь отца и речь матери – не слиянием ли этих двух питается всю долгую жизнь наш язык, не они ли слагают его характер? Речь матери, ясная и звонкая, без малейшей чужестранной примеси, с несколько расширенными и чрезмерно открытыми гласными, литературная великорусская речь… У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие. Русская речь польского еврея? – Нет. Речь немецкого еврея? – Тоже нет. Может быть, особый курляндский акцент? – Я таких не слышал. Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, где обычные слова переплетаются со старинными философскими терминами Гердера, Лейбница и Спинозы, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза – это было все что угодно, но не язык, все равно – по-русски или по-немецки. По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно… Четырнадцатилетний мальчик, которого натаскивали на раввина и запрещали читать светские книги, бежит в Берлин, попадает в высшую талмудическую школу, где собирались такие же упрямые, рассудочные, в глухих местечках метившие в гении юноши: вместо Талмуда читает Шиллера, и, заметьте, читает его как новую книгу…» («Шум времени»: «Хаос иудейский»).

Немецкий язык звучал и в школе: «На уроках немецкого языка пели под управлением фрейлин: «O Tannenbaum, o Tannenbaum!»514514
  «О, елочка, о, елочка!» (нем.).


[Закрыть] В «Сведениях об успехах и поведении ученика 3 класса Тенишевского училища Мандельштама Осипа за 1901/2 г.», читаем: «Русский язык: За год чрезвычайно развернулся. Особый прогресс наблюдается в самостоятельном мышлении и умении излагать результаты его на бумаге. Немецкий язык: К делу относится прекрасно, речью владеет довольно свободно, читает и пишет вполне удовлетворительно»515515
  Оригинал – в архиве Е.Э. Мандельштама, младшего брата поэта (Собрание Е.П. Зенкевич).


[Закрыть], а в выданном ему за номером 24 аттестате Тенишевского училища в графе «немецкий язык» стоит пятерка.

Есть еще одно – несколько неожиданное – свидетельство тонкости проникновения Мандельштама в немецкую речь и немецкую культуру. Весь шуточный цикл «Антология житейской глупости» построен на обыгрывании русской «кальки» классической немецкой фразы, ее зачина: «Das ist…». Буквальный перевод – «Это есть…», но так никто не говорит. В результате – прекомический эффект, в случае с Натаном Альтманом усиленный еще и игрой с фамилией художника:

 
Это есть художник Альтман,
Очень старый человек.
По-немецки значит Альтман —
Очень старый человек.
 
 
Он художник старой школы,
Целый свой трудится век,
Потому он невеселый,
Очень старый человек.
 

(Очевидцы свидетельствуют, что в авторском исполнении пародировалась еще и немецкая фонетика: «Отшэнь старий тшэловэк…»).

Вспоминая в «Шуме времени» о тех годах, Мандельштам помянул и Германию: «А все-таки в Тенишевском были хорошие мальчики. Из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова. Маленькие аскеты, монахи в детском своем монастыре, где в тетрадках, приборах, стеклянных колбочках и немецких книжках больше духовности и внутреннего строю, чем в жизни взрослых» («Шум времени»: «Тенишевское училище»).

Долго еще немецкое и еврейское начала – неразлучной парою – будут сопровождать Осипа Эмильевича516516
  Ведь даже Дрейфус – французcкий еврей обвинялся в шпионаже – в пользу Германии! И, стало быть, был ее отголоском!


[Закрыть]. Хотя жизнь, конечно, содержала образчики и нарочито «раздельного» их сосуществования.

Например – на Рижском взморье, где «…по рельсовой подкове, на песчаной насыпи, сколько хватает глаз, бегают игрушечные поезда, набитые «зайцами», прыгающими на ходу, от немецкого чопорного Бильдерлингсгофа до скученного и пахнущего пеленками еврейского Дуббельна…

Всю землю держал барон с моноклем по фамилии Фиркс. Землю свою он разгородил на чистую от евреев и нечистую. На чистой земле сидели бурши-корпоранты и растирали столики пивными кружками. На земле иудейской висели пеленки и захлебывались гаммы. В Маойренгофе, у немцев, играла музыка – симфонический оркестр в садовой раковине – «Смерть и просветление» Штрауса. Пожилые немки с румянцем на щеках, в свежем трауре, находили свою отраду.

В Дуббельне, у евреев, оркестр захлебывался патетической симфонией Чайковского, и было слышно, как перекликались два струнных гнезда. Чайковского об эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением…» («Шум времени»: «Хаос иудейский»).

Вот и наметилась другая многозначительная «пара» с немецким капиталом – Германия и музыка. Но этой темы мы еще коснемся.

А пока еще одна «связка» с участием Германии: «Германия – социал-демократия – революция». Не даром одна из главок «Шума времени» озаглавлена: «Эрфуртская программа». Мандельштам даже за Маркса брался, но «обжегся, и бросил – вернулся опять к брошюрам: “Капитал” Маркса – что “Физика” Краевича. Разве Краевич оплодотворяет? Брошюра кладет личинку – вот в этом ее назначенье. Из личинки же родится мысль… Здравствуй и прощай, Каутский, красная полоска марксистской зари!

Эрфуртская программа, марксистские Пропилеи, рано, слишком рано, приучили вы дух к стройности, но мне и многим другим дали ощущенье жизни в предысторические годы, когда мысль жаждет единства и стройности, когда выпрямляется позвоночник века, когда сердцу нужнее всего красная кровь аорты! Разве Каутский Тютчев? Разве дано ему вызывать космические ощущенья (“и паутинки тонкий волос дрожит на праздной борозде”)? А представьте, что для известного возраста и мгновенья Каутский (я называю его, конечно, к примеру, не он, так Маркс, Плеханов, с гораздо большим правом) тот же Тютчев, то есть источник космической радости, податель сильного и стройного мироощущенья, мыслящий тростник и покров, накинутый над бездной» («Шум времени»: «Эрфуртская программа»).

Встретившись в темноте отцовского кабинета, в самой речи родительской – и даже в расписании поездов на рижском взморье – русское, еврейское и немецкое (расширяющееся до всеевропейского) начала – в сущности уже более не расставались, составляя каркас личности поэта. Их соотношение в разное время разнилось, но поражала сама по себе их неразлучная слитность.