Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Ни о чем не нужно говорить,

Ничему не следует учить…473473
  Из одноименного стихотворения, написанного в Гейдельберге в декабре 1909 г.


[Закрыть]

…Мы не знаем, как Мандельштам учился, сколь исправно он посещал лекции и семинары – хотя бы те, на которые записался и за которые заплатил. Но мы точно знаем, что был он занят и другим, и, может статься, это другое как раз и было для него самым главным уже тогда.

Другое – это, конечно, стихи.

…Вернемся в Россию, в весенние месяцы 1909 года, когда поездка в Германию только планировалась.

Весной Мандельштам, вероятно, познакомился с Гумилевым (если только это не произошло годом раньше – когда оба находились в Париже). 23 апреля он впервые попадает в квартиру Вячеслава Иванова на Таврической, на заседание «Академии стиха» в знаменитой ивановской «Башне», но стихов своих в первый раз, кажется, не читал. Его литературное крещение в ивановской «Проакадемии» состоялось вскоре – 16 мая. Присутствовали, кроме него и хозяина, М. Замятнина, Е. Дмитриева, П. Потемкин, В. Ивойлов (Княжнин), Б. Мосолов, В. Гофман, В. Пяст, Е. Герцык.

Пяст написал об этом вечере в своих мемуарах: «…Однажды пришел… Виктор Гофман в сопровождении совсем молодого стройного юноши в штатском костюме, задиравшего голову даже не вверх, а прямо назад: столько чувства собственного достоинства бурлило и просилось наружу из этого молодого тела. Это был Осип Мандельштам. По окончании лекции и ответов аудитории ему предложили прочесть стихи. Не знаю, как другим (Вяч. Иванов, конечно, хвалил, – но ведь это было его всегдашним обыкновением!), но мне чрезвычайно понравились его стихотворения»474474
  Пяст В. Встречи. М., 1929. С. 139. О том, что стихи Мандельштама «были приветствуемы Вяч. Ивановым», записал позднее (18 августа 1910 г., возможно, со слов Мандельштама) в своем дневнике и С.П. Каблуков.


[Закрыть].

Второе майское событие, которое хочется отметить, – это сдача 27 мая экзамена по латыни за 8 классов мужской гимназии475475
  Свидетельство № 10153 о сдаче с оценкой «удовлетворительно» (СПбГИА. Ф. 14. Оп. 3. Д. 59170. Л. 6). В Тенишевском коммерческом училище, которое Мандельштам окончил в 1907 г., латынь и греческий не изучались.


[Закрыть]. И, хотя, по-видимому, сам экзамен не принес особой радости ни экзаменатору, ни абитуриенту, но еще один необходимый шаг для получения права на университетское образование был сделан.

Можно предположить, что встреча с Вячеславом Ивановым и его похвала произвели на 19-летнего поэта сильнейшее впечатление, заставив его привязаться к признанному мэтру и теоретику символизма. Как вне сомнения и то, что Мандельштам знал все или почти все из того, что Иванов публиковал.

Поэтому столь простым и естественным казалось ему поддерживать установившиеся отношения и на расстоянии: не будучи в Петербурге, он завязывает с ним серьезную и вместе с тем весьма странную переписку. Странную уже потому, что Иванов, кажется, так ни разу и не ответил ни на одно письмо – может быть, по занятости, а может, и из-за граничащего с непочтительностью тоном поэтического, «братского» равноправия, с которым к нему обращался молодой и столь «невоспитанный» поэт, не чувствующий установленной им, мэтром, дистанции.

Первое письмо Мандельштама было отправлено 20 июня из Павловска (в Царском Селе Мандельштам жил до отъезда за границу):

«Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки. Радую себя надеждой встретить Вас где-нибудь летом. Почти испорченный Вами, но… исправленный Осип Мандельштам».

Одним из таких семян, быть может, был и совет поехать учиться в Германию: подозревать в этом совете Вячеслава Иванова, берлинского ученика Теодора Моммзена, не покажется натяжкой.

Следующая зафиксированная летописью дата – 28 июля, а если сделать поправку на новый стиль, то 9 августа. Этим числом датирована посланная из Берлина открытка – брату Александру в Мустамяки (дача Чебакова) с изображением открытой террасы винного заведения (Weinhaus «Rheingold»).

Текст же гласит:

«Дорогой Шурочка!

Сижу тут и дожидаюсь поезда. Вспомнил о тебе и решил послать тебе это вещественное доказательство своих губительных наклонностей. Одновременно пишу маме.

Твой Ося»476476
  Cм.: О.Э. Мандельштам в переписке семьи / Публ. Е.П. Зенкевич, А.А. Мандельштама и П.М. Нерлера // Слово и судьба, 1991. С. 55 – 56.


[Закрыть].

Поезд, которого дожидался Осип Эмильевич, всего вероятнее, отправлялся в Швейцарию, в Лозанну. Это явствует из второго письма Мандельштама В. Иванову, посланного 13(26) августа из знаменитого курорта Монтрё, что на берегу Лемана – Женевского озера.

Климатический и водный курорт Монтрё, популярный у легочных, золотушных, малокровных и нервных больных, расположен в кантоне Ваад со столицей в Лозанне. Мягкий, стабильный, умеренно-влажный микроклимат, великолепный столовый виноград. Превосходную связь с Женевой и всем миром призван олицетворять крохотный, но весьма торжественный вокзал, построенный в 1901 – 1902 годах.

Местность Montreux – Territet, где находился пансион L’Abri, в котором остановился Мандельштам (а с ним, вероятно, и его мать с младшим братом) – это юго-восточная оконечность Монтрё. В 1909 году то была маленькая деревушка с восхитительным видом на горы477477
  Очень величествен и красив возвышающийся над городом пик Рошерш-де-Найе (2045 м).


[Закрыть], на озеро и на опоясанный пальмовым променадом мыс, на котором, собственно, расположились казино и все шикарные отели Монтрё478478
  Они действовали круглый год, точнее, с перерывом на два зимних месяца – декабрь и январь.


[Закрыть].

Здесь, в тесном треугольнике между променадом и вознесенной на опорах железной дорогой, находились и корты теннисного клуба, основанного в 1890 году. А за алтарем англиканской церкви притулилась нижняя станция фуникулера, ведущего в деревушки Глион (Glion) и Ко (Caux). Пущенный в 1883 году, он скрипел и при Мандельштаме479479
  Старинный, тех времен, вагончик стоит нынче на вечном приколе своеобразным памятником; современные же, без водителей и контролеров, шныряют вверх-вниз каждые четверть часа, суля за три с половиной франка и за четыре минуты вознести любого желающего на плато над Монтрё.


[Закрыть].

Поразителен и сам променад, связывающий Террите с центром курорта: даже зимой – пальмы, ароматы самшита и магнолии. На горах между тем снег; на озере часто густой туман; очертания противоположного берега едва угадываются, хотя к полудню солнце уже знает, что делать с туманом. Публика на променаде классически праздная, нарядная: и в самую солнечную погоду можно встретить даму, а то и кавалера в норковой шубе до пят.

Очень ласково и преданно плещется Леман; на галечном пляже много уток и чаек, но чайки помалкивают, не кричат. Исключительной красоты зрелище являют собой местные закаты: солнце заходит за гористый горизонт противоположного берега озера.

Вот цитата из письма Мандельштама В. Иванову от 13 (26) августа 1909 года:

«…Две недели я жил в Beatenberg’e, но потом решил провести несколько недель в санатории и переехал в Montreux. Теперь я наблюдаю странный контраст: священная тишина санатории, прерываемая обеденным гонгом, – и вечерняя рулетка в казино: faites vos jeux, messieurs! – remarquez, messieurs! – rien ne va plus!480480
  «Делайте ставки, господа! – внимание, господа, ставок больше нет!» (франц.).


[Закрыть] – восклицания croupiers481481
  Крупье (франц.) – распорядитель в игорном доме: следит за игрой, выдает выигрыши и забирает проигрыши.


[Закрыть] – полные символического ужаса. У меня странный вкус: я люблю электрические блики на поверхности Лемана, почтительных лакеев, бесшумный полет лифта, мраморный вестибюль Hotel’я и англичанок482482
  Английская община, по-видимому, была примечательной особенностью Монтрё. Возле железнодорожной станции Territet расположена англиканская церковь святого Иоанна. Небольшой садик перед ней украшен великолепным мраморным памятником в память и в честь приезда сюда Ее Величества королевы Елизаветы Английской (скульптор Ант. Хиатоне, Лугано).


[Закрыть], играющих Моцарта с двумя-тремя официальными слушателями в полутемном салоне. Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сантиментально. Может быть, в этом виновато слабое здоровье? Но я никогда не спрашиваю себя, хорошо ли это.

<…> Напишите мне также, В<ячеслав> И<ванович>, какие теперь в Германии есть лирики. Кроме Dhemel’я, я не знаю ни одного. Немцы тоже не знают, – а лирики все-таки должны быть».

К письму приложены стихотворения «Истончается тонкий тлен…», «Ты улыбаешься кому…» и «В просторах сумеречной залы…»483483
  Первое из них выдержало испытание самокритикой и спустя год вошло в состав подборки, с которой Мандельштам дебютировал на страницах «Аполлона». К слову сказать, сам «Аполлон» как раз только что появился: его первый номер вышел 25 октября 1909 г.


[Закрыть].

Очень интересно, что, приближаясь к Германии, Мандельштам начинает интересоваться немецкими поэтами, в частности, Рихардом Демелем (1863 – 1920)484484
  Интерес к Бартелю или к Рильке, если он был, обозначился скорее всего позже. По крайней мере, на вопрос об отношении Мандельштама к Рильке, заданный ей К. Азадовским, Н.Я. Мандельштам как-то смутилась, помедлила и лишь потом – и то не слишком уверенно – ответила: «Хорошо относился».


[Закрыть]. Демель, импрессионист, воспевавший несокрушимую власть Эроса, был одним из основателей журнала «Пан», вместе с А. Стриндбергом он входил в группу «Черный поросенок». Между прочим, он дружил с Д. фон Лилиенкроном, которого Мандельштам в 1920-е гг., вместе с другими экспрессионистами, переводил. Выходу в 1906 – 1909 гг. собрания сочинений Демеля (возможно, именно оно попало на глаза или в руки Мандельштама еще в Швейцарии) предшествовали сборники («Стихотворения», 1891; «О любви», 1893; «Листья жизни»,1895, и «Женщины и мир», 1896)485485
  Позднее, в 1913 г., вышел сборник «Прекрасный дикий мир».


[Закрыть].

Четырьмя днями позже из Монтрё улетело еще одно письмо в Россию – открытка Иннокентию Анненскому в Царское Село:

«Глубокоуважаемый г. Анненский!

Сообщаю Вам свой адрес на случай, если он будет нужен редакции “Аполлона”. Montreax-Tearitat Sanatorium l’Abri.

С глубоким почтением Осип Мандельштам».

Во всяком случае 6(19) сентября Мандельштама в Петербурге не было, раз деньги – а это скорее всего гонорар за стихи, принятые в «Аполлон» еще весной или в начале лета, – нужно было куда-то посылать.

Куда? В Монтрё?

Вероятнее всего – уже в Гейдельберг. В пользу этого говорит и встреча Мандельштама с Д.С. Мережковским в Гейдельберге, о которой Мандельштам писал Волошину486486
  Автограф этого и другого письма Волошину: ИРЛИ. Ф .562. Оп. 3. Д. 818; стихи хранятся отдельно (Там же. Оп. 6. Д. 149). Оба письма (правда, второе в качестве приписки к первому) были опубликованы в: Купченко, 1987. C. 187 – 188.


[Закрыть]. Судя по календарю Мережковских, она могла состояться только между 9(22) и 16(29) сентября487487
  См.: Мандельштам, 1990. С. 344. К сожалению, комментаторы не указывают источник своих сведений. Мы вынуждены принять их датировку, не имея иных сведений о поездке Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус за границу. Аргументом за эту датировку является то, что реалии стихотворения «В холодных переливах лир…», первым приложенного к письму Мандельштама Волошину, ближе скорее к сентябрю (молодое вино, сжатые колосья), чем к ноябрю; аргументом против является то, что поэт подписался студентом философского факультета: все-таки вряд ли бы он это сделал до имматрикуляции, а она, как было уже показано, состоялась только 12 – 13 ноября 1909 г. Однако следующая поездка Мережковских в Германию, сведениями о которой мы располагаем, состоялась в августе 1910 г.: Мережковский во Фрайбурге – вместе с Л. Шестовым, Ф. Степуном, С. Гессеном и Н. Бубновым – участвовал в организованном Риккертом обсуждении замысла русского издания международного философско-культурологического журнала «Логос», издававшегося в Тюбингене (Штейнберг, 1991. С. 222 – 223).


[Закрыть].

Вот упомянутое письмо Волошину, открывающее вереницу собственно гейдельбергских писем поэта:

«Глубокоуважаемый Макс Александрович!

Оторванный от стихии русского языка – более чем когда-либо, – я вынужден составить сам о себе ясное суждение. Те, кто отказывают мне во внимании, только помогают мне в этом. Так помог мне Мережковский488488
  Вероятно, проездом из Франкфурта-на-Майне в Берлин. В начале 20-х числе сентября Д.С. Мережковский был уже в Петербурге (Мандельштам, 1990. С. 344)..


[Закрыть], который на этих днях, проездом в Гейдельберг, не пожелал выслушать ни строчки моих стихов, помог мне милый Вячеслав Иванович, который, при искреннем ко мне доброжелательстве, не ответил мне на письмо, о котором просил однажды. С Вами я только встретился. Но почему-то я надеюсь, что Ваше участие в моей трудной работе будет немного иным. Если Вы пожелаете обрадовать меня своим отзывом и советом – мой адрес: Heidelberg, Anlage 30. Stud. phil. Mandelstam».

К письму приложено пять стихотворений: «В холодных переливах лир…», «Твоя веселая нежность…», «Не говорите мне о вечности…», «На влажный камень возведенный…» и «В безветрии моих садов…». Думается, что можно рискнуть отнести эти стихотворения к написанным – не позднее 20-х чисел сентября 1909 – в Гейдельберге.

Вчитаемся в тексты. Не будем при этом наивно надеяться, что встретим в стихах непременно те или другие гейдельбергские реалии – Мандельштам теперь крайне редко мгновенно откликался на события, непосредственно предшествовавшие стиху.

И тем не менее!..

 
В холодных переливах лир
Какая замирает осень!
Как сладостен и как несносен
Ее золотострунный клир!
 
 
Она поет в церковных хорах
И в монастырских вечерах
И, рассыпая в урны прах,
Печатает вино в амфорах.
Как успокоенный сосуд
С уже отстоенным раствором,
Духовное – доступно взорам,
И очертания живут.
 
 
Колосья, так недавно сжаты,
Рядами ровными лежат;
И пальцы тонкие дрожат,
К таким же, как они, прижаты.
 

В стихотворении узнается сравнительно ранняя – «золотая» – осень, когда завершается уборочная страда и природа замирает, словно из солидарности с земледельцами.

Любовная линия, обозначенная в конце (прижатые друг к другу пальцы), возобладала уже в следующем стихотворении, более всего как раз напоминающем набросок, написанный по горячим следам:

 
Твоя веселая нежность
Смутила меня.
К чему печальные речи,
Когда глаза
Горят, как свечи,
Среди белого дня?
 
 
Среди белого дня…
И та – далече —
Одна слеза,
Воспоминание встречи;
И, плечи клоня,
Приподымает их нежность.
 

В третьем стихотворении, если понимать его в гейдельбергском контексте, обозначен новый этап переживаний влюбленного студента – этап, которого вполне можно было ожидать: учебные обязательства и лирическое чувство, кажется, вступили друг с другом в конфликт489489
  Наверное, возможна аналогия с ситуацией, столь примерно, возвышенно и обстоятельно описанной Борисом Пастернаком в “Охранной грамоте” и стихах марбургской поры; у Пастернака спор также решился не в пользу философии (как, впрочем, и не в пользу предмета увлечения). Заметим, что эпидемия влюбленности буквально свирепствовала среди российского студенчества в Гейдельберге: приезжая сюда нередко в возрасте 19 или 20 лет, по существу впервые предоставленные самим себе, без какой бы то ни было опеки со стороны семьи, студенты, в сущности, были обречены! Разумеется, это касалось не только поэтов: достаточно вспомнить те невероятные по насыщенности любовные переживания, которые выпали на долю Ф. Степуна или В. Зензинова, подробно описавших их в своих мемуарах.


[Закрыть].

 
Не говорите мне о вечности —
Я не могу ее вместить.
Но как же вечность не простить
Моей любви, моей беспечности?
 
 
Я слышу, как она растет
И полуночным валом катится,
Но – слишком дорого поплатится,
Кто слишком близко подойдет.
 
 
И тихим отголоскам шума я
Издалека бываю рад —
Ее пенящихся громад, —
О милом и ничтожном думая.
 

Но любовная история развивается явно не так, как мечталось бы Мандельштаму. О мстительности угрюмо-каменного и недобродушного Амура и о страданиях живого поэта – в следующем стихотворении:

 
На влажный камень возведенный,
Амур, печальный и нагой,
Своей младенческой ногой
Переступает, удивленный
 
 
Тому, что в мире старость есть —
Зеленый мох и влажный камень —
И сердца незаконный пламень —
Его ребяческая месть.
 
 
И начинает ветер грубый
В наивные долины дуть:
Нельзя достаточно сомкнуть
Свои страдальческие губы.
 

В нем же, кстати, узнаваема и топография Гейдельберга: обдуваемые ветрами «наивные долины»490490
  Впрочем, поиски в городе реального фонтана с занесенной для шага ножкой любверазящего младенца оказались тщетными; не исключено, что таковой и был во времена Мандельштама, когда фонтанчики и как бы текущие из скалы или стены дома роднички служили не только декорациями и были здесь почти что на каждом шагу.


[Закрыть].

В пятом – и последнем из числа посланных Волошину – стихотворении совершается процесс мнимой самоизоляции лирического героя, попытки вытеснения столь дорогого недавно образа чем-то иным, быть может, метафизикой собственных переживаний, замыканием на самого себя.

Мандельштам как бы осекается в конце – ввиду явной угрозы сорваться в привычно-лирическое, не утратившее своей болезненности русло.

 
В безветрии моих садов
Искусственная никнет роза;
Над ней не тяготит угроза
Неизрекаемых часов.
 
 
В юдоли дольней бытия
Она участвует невольно;
Над нею небо безглагольно
И ясно, – и вокруг нея
 
 
Немногое, на чем печать
Моих пугливых вдохновений
И трепетных прикосновений,
Привыкших только отмечать.
 

По поводу пятого стиха Мандельштам написал Волошину еще раз. Первоначально там было: «В безвыходности бытия». Сообщив поправку, автор отозвался о первоначальном варианте так: он «торчит, как оглобля».

Следующая надежная веха – письмо Вячеславу Иванову из Гейдельберга от 13(26) октября:

«Дорогой Вячеслав Иванович!

Если вам хочется мне написать и вы не отвечаете мне по какой-нибудь внешней причине, то все-таки напишите мне. Я хочу многое вам сказать, но не могу, не умею до этого.

Любящий вас Осип Мандельштам. Heidelberg. Anlage 30».

Любящий Мандельштам напоминает о своем двухмесячной давности письме из Монтрё, как бы откладывая еще недели на две вопрос о своей будущей неизбежной обиде на молчание мэтра.

Но 22 октября (4 ноября) Мандельштам снова пишет В. Иванову – забыв или отбросив обещание обидеться (а может быть, получив какую-нибудь весточку с «Башни» на Таврической – в чем, впрочем, заставляет усомниться вызывающе дерзкое «по-прежнему» в начале письма). Итак:

«По-прежнему дорогой Вячеслав Иванович!

Не могу не сообщить вам свои лирические искания и достижения. Насколько первыми я обязан вам – настолько вторые принадлежат вам по праву, о котором вы, быть может, и не думаете.

Ваш Осип Мандельштам».

К письму приложены стихотворения: «В холодных переливах лир…», «Озарены луной ночевья…», «Твоя веселая нежность…», «Не говорите мне о вечности…», «На влажный камень возведенный…» и «Бесшумное веретено…». Четыре из них нам уже знакомы по письму Волошину (текстуальных разночтений между ними нет), новыми являются лишь два – «Озарены луной ночевья…» и «Бесшумное веретено…» (их, стало быть, можно датировать временем не позднее начала ноября 1909 года).

Первое из них написано как будто перед распахнутым в холодную ночь окном (к слову сказать, рябина, встречается на склонах Гайсберга):

 
Озарены луной ночевья
Бесшумной мыши полевой;
Прозрачными стоят деревья,
Овеянные темнотой, —
 
 
Когда рябина, развивая
Листы, которые умрут,
Завидует, перебирая
Их выхоленный изумруд, —
 
 
Печальной участи скитальцев
И нежной участи детей;
И тысячи зеленых пальцев
Колеблет множество ветвей.
 

Во втором – поэт как бы отдает дань отвергнутой им ради любви философии и пытается философски взглянуть именно на любовь (одновременно он не может отказать себе в трудном удовольствии решить формальную задачу оригинально – заковыристой строфы на две сквозные рифмы)491491
  Помета «Heidelberg» на беловике этого стихотворения, по предположению А.Г. Меца, более поздняя, чем сам автограф (cм.: Мандельштам, 1990. С. 318).


[Закрыть]:

 
Бесшумное веретено
Отпущено моей рукою.
И – мною ли оживлено —
Переливается оно
Безостановочной волною —
Веретено.
 
 
Все одинаково темно;
Все в мире переплетено
Моею собственной рукою;
И, непрерывно и одно,
Обуреваемое мною
Остановить мне не дано —
Веретено.
 

Итак, Мандельштам послал В. Иванову шесть, а Волошину – пять стихотворений, причем четыре из них совпадают. Можно предположить, что все эти стихи объединяет и место их написания: рискнем утверждать, что это Гейдельберг. Об этом же говорит и наличие некоего сюжета в сложившейся таким образом подборке.

Но семью этими стихотворениями выделяемый нами сугубо условно гейдельбергский цикл (мы отдаем себе отчет в том, что такое настоящий цикл!) далеко не ограничился.

Следующее из дошедших до нас писем В. Иванову – приблизительно от 11 – 12 (24 – 25) ноября – не что иное, как записка, приложенная еще к четырем стихотворениям:

«Дорогой Вячеслав Иванович!

Вот еще – стихи. Неизменно вас любящий Осип Мандельштам».

Впрочем, письмо примечательно и тем, что начато в вагоне поезда Франкфурт – Карлсруэ – Базель и закончено в Гейдельберге. Едва ли это говорит о поездке в Швейцарию – мало ли куда идут поезда, в которые мы садимся, но определенно фиксирует поездку во Франкфурт, – быть может, аукнувшуюся в 1932 году в стихотворении «К немецкой речи» строчками: «Еще во Франкфурте отцы зевали, / Еще о Гете не было известий…»!

Какие же стихотворения были приложены к этому письму?

Это – «Если утро зимнее темно…», «Пустует место. Вечер длится…», «В смиренномудрых высотах…», «Дыханье вещее в стихах моих…» (соответственно, все они написаны не позднее 12 ноября 1909 года – дня фактической имматрикуляции).

 
Если утро зимнее темно,
То – холодное твое окно
Выглядит, как строгое панно:
Зеленеет плющ перед окном;
 
 
И стоят под ледяным стеклом
Тихие деревья под чехлом —
Ото всех ветров защищены,
Ото всяких бед ограждены
 
 
И ветвями переплетены.
Полусвет становится лучист.
Перед самой рамой – шелковист —
Содрогается последний лист.
 

Окно – то же самое, но уже не по-летнему распахнутое и не по-осеннему приоткрытое, а по-зимнему затворенное. И все-таки – еще зелен плющ (как это характерно для Гейдельберга!) и не сорвался еще последний дрожащий лист!

 
Пустует место. Вечер длится,
Твоим отсутствием томим.
Назначенный устам твоим,
Напиток на столе дымится.
 
 
Так ворожащими шагами
Пустынницы не подойдешь;
И на стекле не проведешь
Узора спящими губами;
 
 
Напрасно резвые извивы —
Покуда он еще дымит —
В пустынном воздухе чертит
Напиток долготерпеливый.
 

О зиме здесь – длящийся вечер и пустынный воздух. Все остальное – о любви: ее не пускают в дверь, а она проникает в стихи с горячим паром дымящегося кофе или, возможно, шоколада.

 
В смиренномудрых высотах
Зажглись осенние Плеяды.
И нету никакой отрады,
И нету горечи в мирах.
 
 
Во всем однообразный смысл
И совершенная свобода:
Не воплощает ли природа
Гармонию высоких числ?
 
 
Но выпал снег – и нагота
Деревьев траурною стала;
Напрасно вечером зияла
Небес златая пустота;
 
 
И – белый, черный, золотой —
Печальнейшее из созвучий —
Отозвалося неминучей
И окончательной зимой.
 

После того как выпал снег, зима, как видим, названа уже «окончательной». Белизна снега, чернота деревьев и золото звезд в черноте ночи – таким колористическим аккордом предстает поэту зимний Гейдельберг. Но взгляд его не останавливается на городе, а скользит все выше и выше, углубляясь в гармонию освобожденной ото всего природы.

Возможно, что в этом или следующем стихотворении отозвалось что-нибудь из услышанного поэтом на лекциях:

 
Дыханье вещее в стихах моих
Животворящего их духа,
Ты прикасаешься сердец каких —
Какого достигаешь слуха?
 
 
Или пустыннее напева ты
Тех раковин, в песке поющих,
Что круг очерченной им красоты
Не разомкнули для живущих?
 

Это стихотворение «не скрывает» своих многочисленных связей со стихотворениями так называемого основного корпуса – включенными поэтом позднее в первое или последующие издания «Камня», например, со стихотворением «Дано мне тело – что мне делать с ним…».

Еще два стихотворения были приложены к следующему письму В. Иванову из Гейдельберга, от 13 (26) декабря:

«Дорогой Вячеслав Иванович!

Может быть, Вы прочтете эти стихи? С глубоким уважением

Осип Мандельштам.

P.S. Извините за все дурное, что Вы от меня получили».

«Эти стихи» – это «Нету иного пути…» и «Что музыка нежных…» (их можно также датировать не позднее 13 декабря 1909 года).

 
Нету иного пути,
Как через руку твою —
Как же иначе найти
Милую землю мою?
 
 
Плыть к дорогим берегам,
Если захочешь помочь:
Руку приблизив к устам,
Не отнимай ее прочь.
 
 
Тонкие пальцы дрожат;
Хрупкое тело живет:
Лодка, скользящая над
Тихою бездною вод.
 

И это, и следующее стихотворения подхватывают прежде всего любовную тему цикла:

 
Что музыка нежных
Моих славословий
И волны любови
В напевах мятежных,
 
 
Когда мне оттуда
Протянуты руки,
Откуда и звуки
И волны откуда, —
 
 
И сумерки тканей
Пронизаны телом —
В сиянии белом
Твоих трепетаний?
 

Завершающее 1909 год письмо к Вячеславу Иванову, трактующее «природу ямба», содержало стихотворение «На темном небе, как узор…»:

 
На темном небе, как узор,
Деревья траурные вышиты.
Зачем же выше и все выше ты
Возводишь изумленный взор?
– Вверху –  такая темнота, —
Ты скажешь, – время опрокинула
И, словно ночь, на день нахлынула
Холмов холодная черта.
 
 
Высоких, неживых дерев
Темнеющее рвется кружево:
О, месяц, только ты не суживай
Серпа, внезапно почернев!
 

К письму приложен еще один автограф, разнящийся от основного текста в двух местах: в стихе 3-м («Но выше и все выше ты») и в стихе 5-м («Божница неба заперта.»). О самом стихотворении говорится, что оно «…хотело бы быть “romance sans paroles”. (Dans l’interminable ennui…)492492
  «Песней без слов» (В безбрежной тоске…) (франц.) – начало стихотворения П. Верлена из его книги «Песни без слов».


[Закрыть]. “Paroles”493493
  «Слова» (франц.).


[Закрыть] – т. е. интимно-лирическое, личное – я пытался сдержать, обуздать уздой ритма. Меня занимает, достаточно ли крепко взнуздано это стихотворение? Невольно вспоминаю Ваше замечание об антилирической природе ямба. Может быть, антиинтимная природа? Ямб – это узда “настроения”.

С глубоким уважением О. Мандельштам».

Наконец, пятнадцатым гейдельбергским стихотворением следует признать знаменитое «Ни о чем не нужно говорить…», вошедшее в третье издание «Камня» (1923), а также в раздел «Камень» в итоговом сборнике «Стихотворения» (1928)494494
  Известна первоначальная редакция этого стихотворения. Приводим ее целиком, поскольку она очевидно относится к гейдельбергскому периоду: «Ни о чем не нужно говорить, / Ничему не следует учить, / Ибо, если в жизни смысла нет, / Говорить о жизни нам не след. / Я еще довольно сердцем дик. / Скучен мне понятный наш язык. / И печальна так и хороша / Темная звериная душа: / Ничему не хочет научить, / Не умеет вовсе говорить / И плывет дельфином молодым / По седым пучинам мировым».


[Закрыть].

 
Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:
 
 
Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
 

Но есть еще несколько стихотворений, написанных в 1909 или 1910 годах, которые можно бы заподозрить в принадлежности Гейдельбергу495495
  Вне «подозрений», например, такие стихотворения из основного корпуса как «На бледно-голубой эмали…» и «Невыразимая печаль…» (по содержанию относятся к весне).


[Закрыть]. Из числа включавшихся в «Камень» – это прежде всего «Нежнее нежного…», столь явственно аукающееся по меньшей мере с двумя стихотворениями из числа приведенных выше, – «Твоя веселая нежность…» и «Что музыка нежных…»:

 
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
 
 
От неизбежного —
Твоя печаль
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
 

К числу «подозрительных» можно отнести еще два стихотворения из «Камня». В стихотворении «Есть целомудренные чары…» угадывается эллинский пантеон, неплохо представленный в античной коллекции Гейдельбергского университета (в то же время «часы внимательных закатов» у «тщательно обмытых ниш» заставляют думать и о Швейцарии, о Монтрё):

 
Есть целомудренные чары:
Высокий лад, глубокий мир;
Далеко от эфирных лир
Мной установленные лары.
 
 
У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов,
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.
 
 
Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!
 
 
Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой!,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
 

Еще теснее перекличка со стихотворением «Дано мне тело – что мне делать с ним…», вошедшим в первое издание «Камня» (1913) под заглавием «Дыхание»:

 
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
 
 
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
 
 
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
 
 
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
 
 
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
 
 
Пускай мгновения стекает муть —
Узора милого не зачеркнуть.
 

Из стихотворений 1909 года, не включенных в основной корпус, по крайней мере те, что были отправлены В. Иванову из Монтрё, написаны до Гейдельбеpга: «Истончается тонкий тлен…», «Ты улыбаешься кому…» и «В просторах сумеречной залы…».

Все остальные – клонятся в сторону Гейдельберга.

Вот стихотворение «В морозном воздухе растаял легкий дым…»:

 
В морозном воздухе растаял легкий дым,
И я, печальною свободою томим,
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,
Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне
По снежной улице, в вечерний этот час —
Собачий слышен лай и запад не погас,
И попадаются прохожие навстречу.
Не говори со мной – что я тебе отвечу?
 

Это очевидно «зимнее» стихотворение, датированное по дневнику С.П. Каблукова, впрочем, могло быть написано и в начале 1909 года – периоде, о котором мы мало что знаем.

Стихотворение «Сквозь восковую занавесь…» по-своему перекликается со стихотворением «На темном небе, как узор…» – кажется, что и оно имеет задачу обуздать свой размер.

 
Сквозь восковую занавесь,
Что нежно так сквозит,
Кустарник из тумана весь
Заплаканный глядит.
 
 
Простор, канвой окутанный,
Безжизненней кулис,
И месяц, весь опутанный,
Беспомощно повис.
 
 
Темнее занавеситься,
Все небо охватить:
И пойманного месяца
Совсем не отпустить.
 

Стихотворение «Здесь отвратительные жабы…» – по сочетанию размера и содержания – служит мостом между стихотворениями «Озарены луной ночевья…» и «Бесшумное веретено»:

 
Здесь отвратительные жабы
В густую прыгают траву.
Когда б не смерть, то никогда бы
Мне не узнать, что я живу.
 
 
Вам до меня какое дело,
Земная жизнь и красота?
А та напомнить не сумела,
Кто я и кто моя мечта.
 

Соглашаясь с датировкой «1909», данной по стилистическим признакам в литпамятниковском «Камне» стихотворениям «Музыка твоих шагов…» и «Пилигрим», отметим, что отнести их предположительно к гейдельбергскому периоду заставляет главным образом содержание (холод, снег, мороз):

 
Музыка твоих шагов
В тишине лесных снегов,
И, как медленная тень
Ты сошла в морозный день.
 
 
Глубока, как ночь, зима,
Снег висит, как бахрома.
Ворон на своем суку
Много видел на веку.
 
 
А встающая волна
Набегающего сна
Вдохновенно разобьет
Молодой и тонкий лед,
 
 
Тонкий лед моей души —
Созревающей в тиши.
 
 
ПИЛИГРИМ
 
 
Слишком легким плащом одетый,
Повторяю твои свои обеты.
Ветер треплет края одежды —
Не оставить ли нам надежды?
 
 
Плащ холодный – пускай скитальцы
Безотчетно сжимают пальцы.
Ветер веет неутомимо,
Веет вечно и веет мимо.
 

Таким образом, число стихотворений, написанных предположительно в Гейдельберге, внушительно: от пятнадцати до двадцати трех. Может быть, их было и больше, может, и немного меньше, но в любом случае мы столкнулись с явлением самого интенсивного творческого подъема у раннего Мандельштама: вплоть до своих феноменальных тридцатых годов он ничего подобного не испытывал!496496
  Справедливости ради, мы должны были бы упомянуть еще два стихотворения, приходящихся на первую половину 1910 года. Это стихотворение «Когда мозаик никнут травы…», автограф которого вклеен в дневник С.П. Каблукова за 24 сентября 1910; на автографе помета – «Лугано». И, по-видимому, прав А.А. Морозов, относящий это стихотворение к началу года и ко времени поездки Мандельштама из Гейдельберга в Италию. Более чем вероятно предположить, что Мандельштам отправился в Италию в наступившие по окончании семестра каникулы и оттуда уже перебрался в Россию. Второе стихотворение – «Листьев сочувственный шорох…» – твердо датируется маем 1910 года, когда Мандельштама в Гейдельберге наверняка уже не было.


[Закрыть]