Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Переписка распадается на несколько блоков. Самый первый – письмо Надежды Яковлевны из Калинина 1940 года – совершеннейший артефакт, великолепный образчик эпистолярного искусства вообще и свидетельство литературного таланта вдовы Мандельштама в частности. Автор – вся кротость, вся смирение, человечество она разбивает на знакомых и на родных с единственной целью поместить адресата первым в числе вторых. Это, если хотите, даже не письмо, а стихотворение в прозе12011201
  В нем, конечно, нет той документальной, ничем не занавешенной страстности, какою дышат письма Н.Я. Мандельштам к Б.С. Кузину – документы прежде всего человеческие, а не литературные.


[Закрыть], а в контексте литературного творчества Надежды Яковлевны – одна из первых, может быть, проб ее собственного пера12021202
  Она, кстати, не забывала об этом письме и в Ташкенте, прямо отсылая к нему того же адресата: «Теперь уже не напишешь, почему бы вам не приехать в Ташкент – далековато».


[Закрыть].

Следующий блок – двусторонняя серия «ташкентских» писем 1943 – 1944 гг. Наряду с радостью получения весточек и описанием быта (еда, жара12031203
  A propos жара. Как по-разному пишут о ней А.А. и Н.Я.! От жары изнывают обе, но А.А. буквально стенает и изнемогает, а Н.Я. – посмеивается над ней: «Я его [Тышлера – П.Н.] обожаю, но – о, боже – какой он мокрый. Мы мокрые, как будто мы всегда только что описались. Мокрое все. Это климат».


[Закрыть], окружающие люди), в них с упорством проводится одна и та же шутейная литературная игра – в Николая Ивановича как «общего мужа» Надежды Яковлевны и Анны Андреевны, что, согласитесь, возможно только между старинными и проверенными друзьями12041204
  Энтузиасты ковыряния в грязном белье и специалисты по «дон-жуановским спискам», разогретые мемуарами Эммы Герштейн, могут тут все же не волноваться.


[Закрыть]. Именно тема дружбы и ностальгии по дружеским пирам с чаем, вином, сыром и сосисками, да еще в сочетании с неистребимой веселостью и смешливостью, является в этих письмах преобладающей: «Я тоже есть ваш друг и протягиваю вам руки – по прямой линии – через Аральское море»12051205
  Это «есть ваш друг» повторяется неоднократно, явно перекидывая мостик к «Антологии житейской глупости» и другим акмеистическим дразнилкам («Это есть художник Альтман»).


[Закрыть]. Вторым лейтмотивом можно признать гениальное (кажется, пунинское) mot – «Не теряйте отчаянья!».

Затем – группа писем 1957 – 1963 гг., запечатлевших сначала всю эйфорию и волнения, все надежды и упования «хрущевско-сурковской» оттепели – с конституированием Комиссии по литературному наследию О.Э. Мандельштама и с запуском тома стихов в «Библиотеке поэта», а затем – всю тщету и эфемерность этих надежд, разбивавшихся теперь уже не о ГУЛАГ, а о светонепроницаемую шкуру мало в чем изменившейся советской системы.

«Нам надо начать работать» – вот девиз писем 1957 года. И работа началась: Николай Иванович задает вопросы о темнотах мандельштамовских стихов, – и Надежда Яковлевна немедленно отвечает на них. А вот и архив, не без скрипа, но переместился из Руновского переулка12061206
  Где жил А. Ивич с семьей.


[Закрыть] на Пречистенку (Кропоткинскую), из хранительского тайника на верстак текстологии – письменный стол Николая Ивановича Харджиева, составителя и редактора первой на родине посмертной книги Мандельштама!

И тут-то Надежда Яковлевна расслабилась и успокоилась: все, дело сделано, Харджиев работает, а «раз Николаша вертится, значит, все будет хорошо»12071207
  Из письма Харджиева Н.Я. Мандельштам, датируемого началом октября 1962 г. (Мандельштам Н., 2008. С. 289).


[Закрыть]. Из чебоксарского, из тарусского и, поначалу, из псковского далека интриги вокруг Ахматовой, вязаные кофточки и состояние здоровья Харджиева беспокоят ее, кажется, больше, чем самое главное – ход его мандельштамовской работы, в которой и в котором она не сомневается. Без звука прощает она ему потерю письма, как-то связанного с Пастернаком, и даже не позволяет себе сердиться на первые не согласованные с нею шаги в издательстве: в «конфликте» Н.Х. с торопившим его Орловым она безоговорочно встает на сторону Н.Х., пока еще не замечая, что его путь начинает расходиться с ее путем.

Но как раз «прощение потери» и именно успокоительные слова Н.Я. и покоробили, и взбесили Н.Х. В начале октября 1962 года он пишет ей «дуэльное», по выражению Н.Я., письмо, которое заканчивает так: «Повторяю: у меня не пропало и не могло пропасть ни листочка, ни обрывка, ни запятой. Именно поэтому я и взвалил на себя весь чернорабочий труд по изданию. Если вы этого не понимаете, то я разрешаю вам плюнуть мне в лицо и прекратить со мной знакомство. Н.Х.»12081208
  Для того, чтобы лучше понимать состояние и настроение самого Харджиева осенью 1962 г. не лишне знать, что именно в это время и именно он затягивал все издание!


[Закрыть].

Как знать, если бы Надежда Яковлевна в день своего отъезда во Псков в сентябре успела забежать к Харджиеву на Пречистенку (а она просто закрутилась в последний московский день), то этой ссоры-звоночка, возможно, и не было бы, и ей не пришлось бы писать следующее: «Если вы меня и сейчас не понимаете, то отложим ссору и объяснение до встречи. Откровенно сказать, я думала, что вы меня всегда понимали, хотя у вас нет моего опыта. Если мы встретимся, вы меня поймете сразу, и ссоры не произойдет. Вот и все. Если и это письмо вас рассердит, сдержитесь. Человеческие отношения – то есть наши с вами – важнее всего. Попробуйте мне по-человечески написать – я буду рада. Вспомните, что я никогда не поддавалась мелкому раздражению в отношениях с людьми, которыми дорожу. А мы с вами друг другом дорожим. Не забывайте этого. Надя. Знакомства прекращать с вами я не намерена. С какой стати? А вы? Вы так легко собираетесь отдать меня?»12091209
  Из письма к Н.И. Харджиеву от 14 октября 1962 г. (Мандельштам Н., 2008. С. 289 – 290).


[Закрыть]

Николай Иванович, судя по дальнейшим письмам, тогда быстро отошел и что-то человеческое написал. Ссора потухла, но малоприятное ощущение, что друг друга они понимают уже не всегда, раз возникнув, едва ли исчезло. Ну а переписка после этого крутится, уже не соскальзывая, вокруг книги.

Между прочим, почти за два года до этого эпизода со свойственной ей меткостью Надежда Яковлевна напророчила: «Старость – это не только “скля-роза”, но еще выявление самых характерных черт. Пока можно, их сдерживают и скрывают, а тут они лезут наружу. Из всех нас полезло. Скоро и из вас полезет – вы же у нас молоденький. Из меня еще мало лезет – это начнется к 70»12101210
  Из письма к Н.И. Харджиеву от 23 декабря 1960 г. (Мандельштам Н., 2008. С. 284 – 285).


[Закрыть].

Писем за 1964 – 1966 гг. в переписке нет – что и понятно, ибо в ноябре 1965 года Надежда Яковлевна, уже с лета 1964 года номинально прописанная в Москве (кстати – у Шкловских), въехала в собственную квартиру на Большой Черемушкинской улице.

Собственно, и в 1967 году никаких писем не должно было писаться – если бы между Надеждой Яковлевной и Николашей все было бы по-прежнему хорошо.

Но «по-прежнему хорошо» между ними уже не было…

Последние пять писем в этой переписке – письма разрыва.

Их непосредственная предыстория существует только в одной версии – в версии Надежды Яковлевны12111211
  Она запечатлена не столько в ее воспоминаниях, сколько в специальных очерках («Архив» и «Конец Харджиева»), а также в некоторых письмах (к Н.Е. Штемпель, в частности).


[Закрыть]. Переломными для нее стали зима и весна 1967 года.

В середине января Надежда Яковлевна писала Наташе Штемпель о Харджиеве с горечью и досадой, но все-таки миролюбиво: «Книга стихов как будто выйдет. Харджиев наделал в ней бед. Он, конечно, просто маниак и безумец. Но пусть выйдет хоть такая»12121212
  Письмо к Н. Штемпель от 16 января 1967 г.


[Закрыть].

Постепенно обживаясь в своей кооперативной квартире на Юго-Западе, Надежда Яковлевна, конечно же, постоянно обращалась мыслями к мандельштамовскому архиву на Пречистенке. Но к Харджиеву обратилась все же не сразу, а лишь в январе 1967 года12131213
  С 1967 г. Харджиев стал, наконец, получать пенсию. До этого, по словам Н.Я., она еще и жалела старика, сидевшего и без пенсии, и без гонораров.


[Закрыть], когда решила переснять архив, после чего оставить себе фотографии, а подлинники вернуть ему, Харджиеву. Эта идея напугала Харджиева, маниакально боявшегося похищений (в данном случае фотопленки) и тиражирования.

Тогда Надежда Яковлевна дала ему три месяца на то, чтобы он сам подобрал фотографа, которому доверяет. Но он не нашел никого, поскольку, возможно, никому и не доверял. Вместо этого он заявил, что хочет добавить в книгу тридцать стихотворений, и «пригрозил»: если у него заберут архив, то он никогда больше к Мандельштаму не прикоснется (а ведь еще предстояла задача подготовки всего корпуса, за что Харджиев как профессионал отказывался браться без договора!). С издательством, как оказалось, он обсуждал добавление не тридцати, а всего лишь одного стихотворения, но какого – «Неизвестного солдата»!

Зато в нем он собирался опустить последнюю строфу – «открытие», которое вызывало у Надежды Яковлевны решительное неприятие и отпор. А также естественное желание и непреодолимую потребность – как можно скорее забрать архив! Она еще отчетливее поняла и ужаснулась тому, какую опасность таят в себе единственность, одноэкземлярность и порождаемая ею монополия: «…Нельзя оставлять эти рукописи в чьих-то одних руках. Больше всего я боюсь монополии на Мандельштама, а она, несомненно, ему угрожает. <…> Я помню одно: всякое чувство собственности и всякий монополизм были абсолютно чужды Мандельштаму»12141214
  Мандельштам Н., 2006. С. 161.


[Закрыть].

Николай Харджиев, силою и стечением не самых лучших обстоятельств, оказался в положении именно такого монополиста. Сначала – на заемный архив, затем – на свою текстологию, а со временем – и на сам архив (уже как бы на квази-свой). В этом его поддерживали и издательский редактор (И.В. Исакович), и Э.Г. Герштейн – добровольная помощница, дружески выполнившая для книги немало харджиевских поручений. Вполне в духе своего времени и места, обе культивировали так называемую «редакторскую тайну», заключавшуюся в закрытии для посторонних любой информации12151215
  Э.Г. Герштейн, обобщая, называла это почему-то не иначе как «профессионализмом». Могу засвидетельствовать, что искусство выпытать у собеседника интересующее тебя и не выдать ему интересующего его также входило в это довольно уродливое ее представление.


[Закрыть]. «Макет ей посылать не собираюсь, – писала Харджиеву Исакович. – Он делается дсп»12161216
  Письмо И.В. Исакович к Н.И. Харджиеву от 30 мая 1967 (Box 155).


[Закрыть].

Аббревиатуру «ДСП» («для служебного пользования») тогда понимал каждый, как и то, что знакомиться с материалами «ДСП» были вправе только лица с определенной формой допуска: вдове Мандельштама, спасшей его стихи и передавшей его архив для работы над книгой, допуска к «служебной информации» по книге не полагалось!12171217
  Кстати, макет в руки Н.Я. вскоре попал, и она ужаснулась тому, что увидела.


[Закрыть]

Растиражированный для членов редколлегии макет книги Мандельштам стал объектом болезненных переживаний Харджиева, боявшегося попадания его на Запад, и специальных мер предосторожности со стороны издательства, призванных не допустить его попадание к Надежде Яковлевне. После того, как Харджиев сообщил Исакович как скверный анекдот, что вдова забрала у него архив, и заявил, что теперь он не будет расширять состав, Исакович сразу же испугалась – но чего? А того, что книга Мандельштама может выйти с опережением еще где-нибудь, например, в Армении, на каковую мысль ее навела публикация прозы Мандельштама в мартовской тетрадке «Литературной Армении»!12181218
  Мандельштам О. Путешествие в Армению // Литературная Армения. 1967. № 3. Исакович тут же связалась с начальством на предмет ускорения издания и заключения с Н.Я. Мандельштам договора как с наследницей и выплаты ей 60 % гонорара.


[Закрыть]

Страхи Харджиева, повторим, шли еще дальше – он боялся не столько Н.Я., сколько своих заокеанских конкурентов – Г.П. Струве и Б.А. Филиппова, которым Н.Я. могла бы сбыть его работу. И не суть важно, что первый – поэтический – том из вашингтонского собрания сочинений Мандельштама вышел в 1964, а второй – прозаический – в 1966 году! К американским коллегам, как, впрочем, и к советскому самиздату, Харджиев относился ничуть не лучше, чем КГБ, – пусть и на других основаниях, но, увы, не гнушаясь и политического соуса.

В 1969 году, в частности, он писал В.Н. Орлову: «Что же будет с Мандельштамом? С кем говорить? Что делать? Владимир Николаевич, посоветуйте что-нибудь. Когда вспомнишь похабно ощеренную харю “директора” русской литературы Лесючевского, то опускаются руки, а ноги перестают ходить. Неужели двенадцатилетняя дьяволиада закончится тем, что американские гангстеры анонимно перепечатают мой каторжный труд? Можно ли с этим примириться? Отсутствие издания создает Мандельштаму фальшивый ореол и размножает тех истерических “почитателей”, которых не следует смешивать с настоящими читателями стихов»12191219
  РГАЛИ. Ф. 2833. Оп.1. Д.283. Л.6 – 7об. Задолго до истории с Б. Янгфельдтом идея глобального империалистического заговора западных и своих славистов, конечной целью которого являлось похищение тех или иных сведений из его не вышедших трудов, основательно обуяла Харджиева (с Хлебниковым и хлебниковедами проблем у него было, кажется, еще больше). Библиографические сведения Г. Дальнего в рецензии на американский 3-томник Мандельштама (ВРХСД. 1970. № 97), он и Э.Г. Герштейн всерьез посчитали украденными из харджиевских примечаний к не вышедшему тому в «Библиотеке поэта»! А то, что другие филологи – вот чудаки! – сидят себе в библиотеках и архивах и истово прочесывают все, что можно и что нельзя в поисках следов Мандельштама, было для них откровением.


[Закрыть].

С макетом, кстати сказать, у Харджиева с Исакович конспирация не удалась. Надежда Яковлевна нашла возможность заполучить его на какое-то время, и только тогда и так она сумела составить себе представление о том, какую книгу подготовил их «черный» и «общий». 11 апреля 1969 года она писала Наташе Штемпель: «Мне сперли книгу Харджиева. Она мерзка»12201220
  В том же письме она – вопреки всем фактам – вдруг «привязывает» Харджиева к Ахматовой: «Помните, как он ругался в телефон? Как я попалась с ним. Смешно, но все, что от Анны Андреевны, всегда плохи (либо сразу, либо погодя)».


[Закрыть].

Вернемся в 1967 год. В апреле, когда истекли три месяца, отведенные на фотографа, а ничего не произошло, – терпение Надежды Яковлевны лопнуло. Она поняла, что Харджиев просто оттягивает время, и твердо решила отобрать у него архив. В начале мая она написала ему большое письмо, которое должен был вручить их «связной» – преданный им обоим Александр Морозов. Но, предупрежденный от этом, Харджиев перестал пускать его в дом, так что письмо – 16 мая – пришлось отправить заказным по почте12211221
  От волнения она даже пишет в адресе вместо привычного «Крапоткинская ул.» (именно так, через «а» – как слышится) – «ул. Крапоткина».


[Закрыть]. Это письмо – последняя (нет, предпоследняя!) попытка Надежды Яковлевны по-хорошему объясниться с «Николашей». Она и начинает его как бы в тон старому «дуэльному письму» самого Харджиева («отнеситесь серьезно к моему письму»). Свои обвинения и упреки она перемежает в нем с объяснениями и увещеваниями – сочетание, конечно же, не из самых простых и не из самых действенных.

Около 20 мая, в выплатной день издательства «Советский писатель», Надежде Яковлевне удается получить чемодан с архивом назад12221222
  См. об этом свидетельства двух участников «операции» – самой Н.Я. Мандельштам (Конец Харджиева // Мандельштам Н., 2006. С. 124) и И.В. Сиротинской (Поход за рукописями // СМР. Вып. 4/1. 2008. С. 274 – 278.


[Закрыть]. Вскоре после этого – уже не питая никаких иллюзий, – в письме Наташе Штемпель она поставила Харджиеву свой «диагноз»: «Видно, у меня конец отношений с Харджиевым. Жаль, но ничего не поделаешь. Я забрала у него стихи (рукописи). Они лежали у него 11 лет… Отдал он их спокойно, но сейчас работает его психопатический аппарат, развивая ненависть. С этим ничего не поделаешь. <…> Бог с ним…»12231223
  См. письмо к Н. Штемпель от сер. мая 1967 г. (Мандельштам Н. 2008. С. 354 – 355).


[Закрыть]

24 мая Харджиев, уже «безархивный», пишет ей ответ. Все, что касается архива, он как бы сразу отрезает: «Надежда Яковлевна, пишу не об архиве. О нем писать нечего. Я многократно говорил, что он будет возвращен по первому вашему требованию, – независимо от каких бы то ни было моих соображений…» – как если бы тому не предшествовали месяцы просьб и увещеваний! От «чести» быть наследником Надежды Яковлевны он тоже открестился, язвительно ссылаясь на инфантов помоложе. На упрек в двойном стандарте отношения ко вдовам поэтов ответил тоже как бы с котурн («Мне тошно отвечать от имени того пошляка, который…» и т. д.), но попутно все же мелочно бросив, что у Лили Брик и автографов-то никаких не было, кроме тех 3 – 4, что дал ей он! Другой упрек – в неуважении к поэту – он почел снятым самим фактом его работы над изданием Мандельштама, отношение же свое к Мандельштаму он скромно аттестовал как верность или преданность.

Затем уже Харджиев перешел в высокопарное наступление: Мандельштам настолько велик, что обидеть или испортить его нельзя, он общий для всех читателей, и монополии на него нет ни у редактора, ни у вдовы. Их, редактора и вдовы, общее прошлое ныне мерещится ему «какой-то омерзительной сосиской».

После чего сбился буквально на визг и вдруг налетел на «старых лицемерок, сестер Корди» – Василису и Наталью – людей, близких Надежде Мандельштам. Что же так задело в них Харджиева, что же хочет он у них отбить? – Оказывается, не что иное, как Марьину Рощу – это не их, а его, Николая Харджиева, «братская дружба» и не их, а его «братская ответственность». И далее: «Семейка Шкловских сыграла фарс дешевого великодушия, воспользовавшись моим тогдашним местопребыванием. Понятно?»

– Нет, непонятно, но помочь тут может цитата из другого истерического произведения Харджиева – его эпистолярной «рецензии» на книгу Э. Герштейн «Новое о Мандельштаме» (Тенафли, 1986). Здесь Харджиев настаивает уже и на том, что Мандельштамы в Марьиной роще ночевали вовсе не у Тали: «Кстати, ночи на вилле в Марьиной Роще описаны вами лживо <…>. В пустующей комнате свояченицы Шкл[овско]го М[андельштамы] не ночевали никогда. Они ни разу не воспользовались двумя ключиками человеколюбивого Ноздрева Борисовича12241224
  Подобные прозвища-дразнилки – на манер Александра Сердцевича – Харджиев придумывал для своих врагов. Так, Надежду Яковлевну после мая 1967 г. он называл не иначе как «Иуда Яковлевна» и т. д.


[Закрыть]. Квартира была коммунальная (3-ий жилец). Я должен был своевременно находиться дома и ждать их звонка. Виктор Ноздревич <…> со свойственным ему предательством предоставил в их распоряжение мою комнату (со всеми возможными последствиями такого гостеприимства)»12251225
  СХА. B.155.


[Закрыть].

Иными словами, Харджиев, не смущаясь уже ничем, навыки своевольного редактирования немножечко применил и к биографии Осипа Мандельштама. Всю же свою эскападу против Шкловских, Корди и Надежды Яковлевны, а с нею и письмо, он закончил убийственной, как ему кажется, фразой: «Куцая у вас память, Надежда Яковлевна».

Итак, медицинский «диагноз» Надежды Мандельштам полностью и блистательно подтвердился! Казалось бы, получив такое письмо, полное желчи и оскорблений, она ответит ему в том же ключе12261226
  В чем-чем, а в слабости по части разрывных писем Надежду Яковлевну не заподозришь! Перечитайте ее письма Б.С. Кузину за 1939 год!


[Закрыть], устроит грандиозный скандал или же плюнет на все и прекратит с ним личные отношения!

Но Надежда Яковлевна поступила совершенно иначе. 28 мая она написала Харджиеву еще раз, причем на этот раз не деловое, а совершенно удивительное личное письмо. Его, как и первое послание тому же адресату, можно было бы тоже назвать и «эпистолярным кунстштюком», и стихотворением в прозе, – когда бы не страсть и вдохновение, недостатка в которых на этот раз не было. В злобном, хамском и визгливом харджиевском письме, граничащем с патологической психопатией или безумием, она вдруг расслышала нечто – бессознательное и знакомое, нечто совершенно родственное любви, – а именно: ревность, бешеную, безумную ревность!

И, в качестве последнего аргумента, она тотчас выкладывает это Харджиеву: «…Неужели вы не понимаете, что происходит на самом деле – не на поверхности? Мы оба – два черных ревнивца. Мы жестоко ревнуем друг друга к Осе. То есть как-то не так, но нас трясет от неистовой ревности: кому из нас принадлежит Ося.

Благородные слова, что Ося уже не моя и не ваша собственность – брехня. Он, может, принадлежит какой-то стороной и другим, но по-своему и нам, и мы до смерти будем его оспаривать друг у друга. Кроме того, вы ревнуете меня ко всем, с кем я вожусь, а я вас ревную ко всем поэтам, с которыми вы изволите изменять Оське. <…> Так и есть. Так и будет. И до конца жизни будем мучить друг друга. А вот сосиску никто у нас не отнимет».

Кажется, все свое существо, весь свой талант, все остатки любви вложила в это письмо Надежда Яковлевна. Как будто она и впрямь надеялась на чудо, которое это письмо сотворит, – на своего рода воскресение прежнего Николаши – «общего» и «черного». Чтобы исключить всякие почтовые случайности, она не бросила это письмо в ящик, как всегда, а пошла для надежности на центральный почтовый узел своего Октябрьского района и подала конверт в окошечко, – может быть, единственный в жизни раз.

И правда: адресат получил его уже назавтра! И – более уже никогда и ни на что письменно Надежде Яковлевне не отвечал.

Тем не менее – через полтора месяца судьба столкнула Надежду Яковлевну и Николая Ивановича лицом к лицу, да так, что не уклониться. Оба – и Надежда Яковлевна, и Харджиев – являлись свидетелями со стороны Льва Гумилева на его процессе против Ирины Пуниной о праве наследования архива А.А.

В Ленинградском горсуде дело впервые рассматривалось 14 июля 1967 года, и Надежда Яковлевна имела случай убедиться в том, что бывает с архивами поэтов, если оставить их на самотек. (Удостовериться в том, какими бывают «наследники», она успела еще раньше – после смерти «Акумы» Ира Пунина звонила ей). Вся эта история отчетливо показала ей – спасительнице мандельштамовского архива, насколько роковой для архива может оказаться юридическая бесхозность или хотя бы двусмысленность его статуса, сколь бесчестными и хищными могут обернуться иные «наследнички», а главное – сколь опасной и губительной может оказаться идея монопольного завладения архивом вообще – причем неважно, кто окажется владельцем – государство или частное лицо.

Свое отношение к этому она сформулировала в «Моем завещании», написанном в конце декабря 1966 года, то есть еще до крайнего обострения отношений с Харджиевым. Выход из положения виделся Надежде Яковлевне в назначении комиссии из одиннадцати человек и коллегиальном наследовании этой комиссией архива О. Мандельштама и смежных прав12271227
  См.: Мандельштам Н., 2006. С. 131 – 139.


[Закрыть].

Что касается суда, то 18 июля, уже по возвращении из Ленинграда, Надежда Яковлевна так описывала все это действо В.Т. Шаламову12281228
  Шаламов, 2004. С. 784 – 785.


[Закрыть]: «Я проделала всю эту операцию с неслыханным напором и быстротой, но было мерзко и отвратительно до боли. В четверг я выехала в Ленинград. На вокзале меня встретил Бродский, и мы поехали к нему, выпили чаю и в суд. Там уже собрались люди. Пришло человек 20 – 30, все знакомые. Среди них Жирмунский и Адмони. Прошла Ира Пунина – невероятно зеленая и измученная – ей дорого дались 7 или 8 тысяч, которые она украла. Все люди, когда она проходила, отвернулись – никто ее не узнал. А все они знали Иру ребенком, большинство было знакомо с ее родителями. Дело по просьбе Иры было отложено: юрисконсульт Публичной библиотеки в отпуске! (Это туда она продала часть архива.) Допросили только свидетелей, приехавших из Москвы – меня, Харджиева и Герштейн. Я была первая. Как я понимаю, я дала правильные ответы. Ирина сообщала, что Анна Андреевна ее “воспитывала”. Я очень удивилась: суд не знал, что у нее была собственная мать, и мне пришлось объяснять эту дикую ситуацию: жена с ребенком в одной комнате, муж с любовницей в другой, хозяйство общее, как случилось, что они вместе в квартире. Я рассказала… все это очень противно. Пришлось говорить и об отношениях с Ирой Анны Андреевны, о том, как ее выгоняли в Москву и обо всем прочем… О составе архива… Все гнусно беспредельно, во всем виновата Анна Андреевна, и она ни в чем не виновата…»12291229
  Перенесенное заседание состоялось 11 – 19 февраля 1969 г., и Ленинградский горсуд решил дело в пользу Л. Гумилева. Но 3 июля 1969 г. Верховный суд РСФСР пересмотрел дело в пользу И. Пуниной.


[Закрыть]

А далее – о встрече с самим Харджиевым: «Харджиев еле смотрит на меня – оскорблен. Он облагодетельствовал Мандельштама, а я посмела отобрать у него рукописи… Мерзость. Слава Богу, основные рукописи у меня, хотя многого он не вернул. Саша Морозов устраивает мне сцены – неизвестно, на каком основании. Это наследники при моей жизни начинают скандалить. Что же будет после моей смерти? В моем случае речь идет не о деньгах, а о праве распоряжаться. Я нашла ответ. Я готовлю собрание и зову себе на помощь, кого хочу. Если не нравится – пошли вон. Так?..»