Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Необходимо внести ясность в вопрос об отъезде В. Ходасевича за границу в июне 1922 года и его невозвращении на родину. Вот его собственная позиция: «…Но с февраля <1922 г.> кое-какие события личной жизни выбили из рабочей колеи, а потом привели сюда, в Берлин. У меня заграничный паспорт сроком на 6 месяцев. Боюсь, что придется просить отсрочку, хотя больше всего мечтаю снова увидеть Петербург и тамошних друзей моих и вообще – Россию, изнурительную, убийственную, омерзительную, но чудесную и сейчас, как во все времена»11201120
  Новая русская книга. Берлин, 1922. № 7. С. 36 – 37.


[Закрыть]

«Кое-какие события личной жизни…» – это разрыв с женой, А.И. Гренцион, и любовь к юной Нине Берберовой, согласившейся уехать с Ходасевичем в Берлин и ставшей впоследствии его третьей женой. Стихи Ходасевича продолжали выходить в петроградских и московских изданиях вплоть до 1925 года (в журналах «Москва», «Творчество», «Россия», «Петроград», «Ленинград», осели в знаменитой антологии И. Ежова и Е. Шамурина). Все свои российские гонорары и значительную часть литературного заработка за границей (он в качестве критика сотрудничал в ряде газет, стихи, а также статьи печатал в «Современных записках», в «Беседе» – журнале, основанном им совместно с М. Горьким, и других изданиях) он пересылал Анне Ивановне Гренцион. Письма Ходасевича к ней этих лет свидетельствуют не только об их личной драме, но и об удивительном достоинстве и дружеской заботливости поэта.

Из них также ясно, что «кое-какие события личной жизни» оказались и главным тормозом на пути Ходасевича обратно в Россию. Вот выдержка из письма от 1 августа 1923 г.:

«…С радостью вижу, что последние твои письма писаны разумным и духовно здоровым человеком. Может быть, я преувеличиваю – но мне кажется, что теперь можно поговорить с тобой на серьезную тему, – которая, кстати, явится ответом на твой вопрос: когда я вернусь в Россию?

Слушай. Дело обстоит так. Во-первых – сторона политическая. Могу ли я вернуться? Думаю, что могу. Никаких грехов за мной, кроме нескольких стихотворений, напечатанных в эмигрантской прессе, нет. Самые же стихи совершенно лояльны и благополучно (те же самые) печатаются в советских изданиях. В Кремле знают, что я – не враг.

Хуже – второе. Здесь я кое-что зарабатываю. Жизнь здесь дешевле. Есть люди, которые мне помогают. А вот где я буду печататься в России – не вижу. Вряд ли я смогу там печатать больше, чем ты сейчас продаешь моих вещей. А сейчас я печатаюсь. То же самое два раза: там и здесь. Здесь легче находить издателей на книги. Здесь «Беседа», которая мне дает фунта 2 в месяц и в которой у меня есть верный кредит!! Но предположим, что я рискую – и все же решаюсь ехать в Россию, куда мне, конечно, очень хочется. Тут настает третье затруднение.

Кроме визы советской, мне нужна твоя виза на въезд в Россию. Боюсь, что ее получить – труднее. Подумай хорошенько и просто, спокойно, по-человечески, ответь мне: сможем ли мы ужиться в Питере? (В Москву я ехать не хочу. Терпеть ее не могу). Пойми, что именно при условии той прямой и открытой дружбы, того хорошего, что есть у нас обоих нас друг к другу – мы могли бы ужиться. Поверь, что всегда и во всем я сумею (и гарантирую это) – сделать так, чтобы между нами был мир и покой. Но можешь ли ты гарантировать, что наши встречи будут происходить в таком тоне, чтобы им не делаться предметом всеобщего поганенького любопытства и злорадства? Без покоя я не смогу работать. Не работая, я существовать не могу. Очень прошу тебя ответить, думаешь ли ты, что мы уживемся в Питере? (…) Твое согласие я буду рассматривать, как обязательство, которое сдержишь. Твое несогласие – как принуждение меня сидеть здесь»11211121
  РГАЛИ. Ф.537. Д. 50. Л. 18.


[Закрыть].

В действительности этот «тормоз» был не единственным и даже не главным, все было значительно сложнее. Но, как бы то ни было, Ходасевич остался, не вернулся в Россию. Вся родина сгустилась, собралась в пушкинском восьмитомнике, – едва ли не единственном, что прихватил с тобой из России:

 
Но восемь томиков, не больше, —
И в них вся родина моя.
 
 
Вам под ярмо подставить выю
И жить в изгнании, в тоске,
А я с собой мою Россию
В дорожном уношу мешке.
 

Жизнь на чужбине складывать не просто. В одном из писем он пытается пересчитать, сколько раз в жизни ему пришлось менять кров, жилище – и сбивается со счета. Ходасевич жил в Германии, Чехословакии, Италии, даже Ирландии, пока, наконец, в 1925 году окончательно не обосновался в Париже. Стихи писались с каждым годом все трудней и все реже: начиная с 1925 года – не более четырех за год! «Собрание стихов» 1927 года как бы подвело черту под периодом поэтического по преимуществу горения и мировосприятия.

Зарабатывая на хлеб текущей критикой, Ходасевич выпустил в 1930-х гг. три книги блистательной прозы: «Державин» (1931), сборник статей «О Пушкине» (1937) и мемуарную книгу «Некрополь» (1939). В 1954 году, уже в Нью-Йорке, Н.Н. Берберова собрала и выпустила еще один замечательный сборник Ходасевича – «Литературные статьи и воспоминания».

Особенно трудными для Ходасевича были последние его годы. Жизнь – в долг, карточные проигрыши, старые и новые болезни. В 1932 году его оставляет Н.Н. Берберова. Страшась одиночества, Ходасевич женится в 1933 году в четвертый раз – на Ольге Борисовне Марголиной, племяннице писателя М.А. Алданова.

14 июля 1939 года, пятидесяти трех лет от роду, Владислав Фелицианович Ходасевич умер в частной клинике на улице Юниверситэ, прожив лишь 13 часов после тяжелой операции. Наиболее вероятная причина смерти – рак поджелудочной железы.

16 июля, при большом стечении народа, его похоронили на кладбище Булонь-Бьянкур в предместье Парижа.

Человек редкой мужественности и правдивости, он имел достаточно воли сносить все жизненные напасти – и душевные, и физические. Расхожая легенда рисует его человеком злым, желчным, язвительным. Однако едва ли это определяло его характер, его человеческий облик.

 
…Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешенья, ни услад.
 
 
…Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.
 

Это «раве΄нство гордое», возможно, и было главным в отношениях Ходасевича с людьми. Он был требователен к друзьям не меньше, чем к самому себе, и не все умели этому соответствовать. Софья Парнок – в стихотворении, датированном 30 ноября 1928 года и посвященном Ходасевичу, высказалась о нем так:

 
С детства помню: груши есть такие —
Сморщенные, мелкие, тугие,
И такая терпкость скрыта в них,
Что, едва укусишь – сводит челюсть…
Так вот для меня и эта прелесть
Злых, оскомистых стихов твоих.
 

Ходасевич любил и ценил шутку и, между прочим, написал сам несколько превосходных шутливых или иронических стихов. Так, после того, как Н. Павлович, читавшая в голодный год его стихи в Бежецке, привезла ему с десяток яиц – дар «благородных слушателей» – он написал свой первый – шуточный – «Памятник»:

 
Павлович! С посошком бродячею каликой
Пройдем от финских скал вплоть до донских станиц!
Читай мои стихи по всей Руси великой,
И столько мне пришлют яиц,
Что, если гору их на площади Урицкой
Поможет мне сложить поклонников толпа,
То, выглянув в окно, уж не найдет Белицкий
Александрийского столпа!
 

Творческое одиночество, честность с собой и миром, преданность пушкинским традициям и поразительная духовная наполненность – вот подлинные столпы стихов Ходасевича.

 
Мне каждый звук терзает слух,
И каждый луч глазам несносен,
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.
 

(«Из дневника»)

Из этой боли, из этого терзанья и родилось его уменье одновременно «нежно ненавидеть» и «язвительно любить» – ни с чем не сравнимая тяжесть его лиры:

 
Психея! Бедная моя!
Дыхание робко затая,
Внимать не смеет и не хочет:
Заслушаться так жутко ей
Тем, что безмолвие пророчит
В часы мучительных ночей.
Увы! За что, когда все спит,
Ей вдохновение твердит
Свои пифийские глаголы?
Простой душе невыносим
Дар тайнослышанья тяжелый.
Психея падает под ним.
 

Но покуда поэт – поэт, покуда его муза, его душа, Психея еще выдерживает этот опасный для него – этот тяжелый дар, пока его глаза таковы, что и «сквозь день увидишь ночь», —

 
…пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи —
Не станешь духом. Жди, смотря в упор,
Как брызжет свет, не застилая очи.
 

(«Ласточки»)

Во всем, что касается пресловутой «техники стиха», Ходасевич удивительно традиционен, даже консервативен. Формальные задачи – поиск нового размера или неслыханной рифмы – органически чужды ему. Он верит в старые мехи, в четырехстопный ямб например, верит в то, что ему по силам вобрать в себя все то историческое напряжение, которое так остро улавливал его поэтический слух, его тайнослышанье. Главной темой Ходасевича, пожалуй, был все же не «Недоносок» Боратынского, как считал в 1923 году Мандельштам («Буря и натиск»), а скорее лермонтовское: «Люблю отчизну я, но странною любовью…». В стихотворении, посвященном своей тульской кормилице, Ходасевич выразил это особенно грозно:

 
И вот, Россия, «громкая держава»,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.
 

И когда, на исходе дней, Ходасевич явственно ощутил себя неотъемлемым звеном единой, непрекращающейся цепи русской поэзии, он написал свой второй – серьезный и гордый – «Памятник»:

 
Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но все ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок…
 

Несколько слов под конец об отношениях Мандельштама и Ходасевича. Во-первых, вслед за Л. Видгофом11221122
  Видгоф Л. «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город». М: Астрель, 2012. С. 595.


[Закрыть], хочется несколько отодвинуть начало их личного знакомства. Оно произошло не летом 1916 года в Коктебеле, а 30 января в Москве: этим днем датирован автограф стихотворения «Императорский виссон», вписанный Мандельштамом в альбом Анны Ивановны Ходасевич11231123
  РГАЛИ. Ф.537. Оп.1. Д.127. Л.12.


[Закрыть]: разве стал бы Мандельштам, по уши влюбленный в Цветаеву, приходить к незнакомой ему женщине в отсутствие ее мужа, рецензия которого на «Камень» 1916 года вышла в этот же самый день в газете «Утро России»? И разве такой визит – возможно, совершенно спонтанный – подразумевает хотя бы тень обиды на слова о «маске петербургского сноба» в тексте рецензии? Мандельштам, чей «Теннис» подвергся в ней уничижительной критике, отчасти и сам разделял ее настрой: уж больно хотелось наглядно и в рифму проиллюстрировать постулаты акмеизма. Тем дороже показались ему слова рецензента о холодной и размеренной чеканке строк, о замедленном и спокойном движении стиха, сквозь которое прорывается пафос, который не удалось сдержать.

Еще был жив Муни, еще далеко было до рокового шага на дачный балкончик у Любови Столицы, и Мандельштам с Ходасевичем, полагаю, с интересом познакомились и с уважением пообщались. Летом же, из Коктебеля, последовали эпистолярные эскапады Ходасевича по поводу якобы непроходимой мандельштамовской «глупости» и «ущемления» его «литературного самолюбьица» и с непричислением его в итоге к лику поэтов. Едва ли в этом было больше концептуальной системности11241124
  См., например, в: Богомолов Н.А. Русская литература первой трети ХХ века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С.456 – 460.


[Закрыть], чем желчного раздражения затянутого в корсет ипохондрика поневоле, с неодолимой брезгливостью и завистью взирающего на дурашливую, глупую непосредственность шалящей у самого берега и хохочущей безо всякого повода молодежи.

А о том, насколько это «комплекс поэтической полноценности» у Ходасевича преходящ, лучше всего свидетельствует другая его рецензия – на «Tristia». Вопрос о том, поэт ли Мандельштам, более не встает, коль скоро его поэзия – «благородный образчик чистого метафоризма. Подобно Адаму поэт ставит главной целью – узнавать и называть вещи. Талант зоркого метафориста позволяет ему тешиться этой игрой… Поэзия Мандельштама – танец вещей, являющийся в самых причудливых сочетаниях. Присоединяя к игре смысловых ассоциаций игру звуковых, – поэт, обладающий редким в наши дни знанием и чутьем языка, часто выводит свои стихи за пределы обычного понимания: стихи Мандельштама начинают волновать какими-то темными тайнами, заключенными, вероятно, в корневой природе им сочетаемых слов… Думаем, что самому Мандельштаму не удалось бы объяснить многое из им написанного…»11251125
  Дни (Берлин). 1922. 13 ноября. С. 11.


[Закрыть].

Мандельштаму же и в голову не приходило ставить под сомнение качества поэзии Ходасевича. И Александр Кушнер все же не прав, утверждая, что их жизни проходили в непересекающихся мирах11261126
  Кушнер А. Мандельштам и Ходасевич // Столетие Мандельштама, С.44.


[Закрыть]. Иначе бы Мандельштам не включил Ходасевича в малый круг своих современников – «русских поэтов не на вчера, не на сегодня, а навсегда» («Выпад»)

«Я МЕТАЛСЯ В ПОИСКАХ РОДИНЫ…»
(ВАЛЕНТИН ПАРНАХ)

Евгению Витковскому и Семену Заславскому

…В Петербурге я давно привык жить, как тень. Я жил, как тень, и здесь в Париже. Далеко от русских, от евреев, от всего мира. Иногда я жил так, как будто уже умер11271127
  В. Парнах. Пансион Мобер.


[Закрыть].

Он носил дедушкину визитку и кашне – другого у него ничего не было. Рыжеватенький, весь покрыт веснушками … Лицо у него было тонкое и вдохновенное11281128
  Из воспоминаний Е.М. Фрадкиной (в архиве автора).


[Закрыть].

Господи! Не сделай меня похожим на Парнока!..11291129
  О. Мандельштам. Египетская марка.


[Закрыть]

Валентин Яковлевич Парнох родился 15 (27) июля 1891 года в Таганроге в еврейской, но вполне обрусевшей семье. Его отец, аптекарь и врач Яков Соломонович Парнох (1853? – 1913), был одним из самых богатых в городе людей. Мать, Александра Абрамовна (девичья фамилия Идельсон), умерла около 1899 года. Детей воспитывала мачеха, Алиса Яковлевна Каминская, от опеки которой пасынок постарался как можно скорее избавиться. И это ему удалось с окончанием гимназии: как медалиста, его зачислили в Санкт-Петербургский университет.

У него было две сестры, и обе, как и брат, писавшие: обе, в отличие от брата, «попали» в «Краткую литературную энциклопедию». Особенно известной (и, впрочем, заслуженно) была его старшая сестра – Софья Яковлевна Парнок (1885 – 1933). Как и брат, она изменила себе фамилию: но если Валентин сделал это ради того, чтобы приблизиться к написанию имени ветхозаветного Парнаха, или Фарнаха11301130
  Книга чисел, 34, 25.


[Закрыть], то София руководствовалась исключительно соображениями благозвучия. Умница и язва, она снискала себе известность и как поэтесса – автор лирических сборников «Стихотворения» (1916), «Розы Пиэрии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка» (1926) и «Вполголоса» (1928), – и как переводчица: переводила в основном «французов» – Бодлера, Роллана, Пруста и др.

Елизавета Яковлевна Тараховская (1891 – 1968), – к слову сказать, она и Валентин Яковлевич были близнецами, – была более известна как детская писательница, автор книг «О том, как приехал шоколад в Моссельпром» (1925), «Метрополитен» (1932, при переизданиях – «Метро»), «Стихи и сказки» (1965), пьесы «По щучьему велению» (1936) и др. В конце жизни выпустила и два лирических сборника – «Скрипичный ключ» (1958) и «Птица» (1965), занималась также переводами.

Таганрог лежал вне черты оседлости, преобладающей культурной средой в городе была русско-греческая. Сильнейшими гимназическими впечатлениями (восемь лет) были, однако, стихи на латыни и впервые прочитанные Бодлер и Верлен, – французский язык с детства был как родной. Первое собственное стихотворение Парнах написал в 9 лет, оно начиналось так: «Моисей, о, если б ты увидел / Позор народа своего!..». Как видим, девятилетний автор всерьез мечтал о судьбе освободителя евреев!

Парнах поступил в Петербургский университет на юридический факультет без экзаменов – в числе 45 евреев-медалистов, «положенных» по «норме». Но доучиться в России – стране погромов и мракобесных процессов об убиении христианских младенцев – ему было не суждено: все последующее десятилетие – период непрерывных скитаний и метаний по белу свету.

Путь его пролег сначала на юг Европы и вскоре впервые привел в Париж. Привел для того, чтобы вскоре – уже в июле 1914 года (война!) – его, Париж, покинуть.

«Полетим к светлым городам Азии…» – этот стих Катулла стал для Парнаха указующим перстом; путеводителем же служило «Путешествие на Восток» Жерара де Нерваля11311131
  Отрывки из «Путешествия …» – в переводе В. Парнаха – были опубликованы в «Северных записках» в 1913 г.


[Закрыть]. В Константинополе он садится на русский пароход и отправляется в Палестину.

Честно пытался Парнах найти свое место в ветхозаветной Палестине. «Я еще не признавался себе, что у меня меньше любви к евреям, чем отвращения к царской России … Наконец, вдали от Европы, больше, чем когда-либо, я почувствовал себя европейцем и осознал, что был им всегда. И я впервые испытал необходимость поселиться в Европе…». В яффской гостинице он искренне завидует европейцам, возвращающимся в свои страны, чтобы вступить в армию: «Мне казалось, они счастливы. Ведь у них есть родина».

Но и здесь, в Палестине, поэт чувствовал себя чужим. Ему было мучительно не по себе – без снегов, без стихов, без родины. Русский язык и русская поэзия неудержимо тянули к себе, – и он снова едет в Россию!

На том же пароходе, что и он, правда, на другой палубе, ехали православные паломники-антисемиты. От омерзения Парнах сходит в одном из болгарских портов и уже по земле возвращается в Россию: «Граница! Казалось, за мною захлопнулась дверь тюрьмы».

Интуиция не обманула его. После всего того, что он в России увидел, что пережил и что понял, негодование охватило его. А увидел он, например, еврейскую депортацию из прифронтовых губерний: «Еврейских бедняков изгоняли из прифронтовых губерний, увозили в скотных вагонах, помеченных надписью “40 евреев, 8 лошадей”. На этих отверженных тяготело проклятие; запрещено было оказывать им помощь. Случалось, что губернатор той области, куда их направили, не желал их принимать и отсылал обратно. Тогда первый губернатор возвращал их второму, и оба принимались играть в мяч, пересылая друг другу “унутренных врагов”. Так в этих подвижных тюрьмах перевозилось мясо для погрома»11321132
  Парнах, 2005. С. 37 – 38.


[Закрыть].

Об этих вагонах Парнах написал и в стихах:

 
Вповалку и по накладной!
Евреи в вони скотского вагона
После резни очередной.
Вот где цвести вам, пальмы Соломона!
 

…Язык! Русский язык? Писать по-русски?! Но не преступление ли это против этих несчастных – гонимых Россией евреев?..

 
Но что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая.
 

«Раньше область стихов, – писал он, – была для меня убежищем, и вот это последнее убежище осквернено царской Россией. Ведь язык – некая броня, которая предохраняет поэта от натиска внешнего мира. И вот эта броня оказалась неверной защитой. Ведь язык – оружие, мое единственное. И вот я безоружен. И это оружие обращается против меня самого»11331133
  Парнах, 2005. С. 29.


[Закрыть].

И что же?

Из такой России оставалось только бежать, уехать. И в 1915 году, кружным путем через Стокгольм и Лондон, он попадает в Париж, где живет более шести лет.

…За кажущейся беспорядочностью перемещений открывался, однако, своеобразный строй: русский по языку и поэтическому призванию, европеец по культурному самоощущению, иудей по крови – Валентин Парнах метался в географическом треугольнике Россия – Европа – Палестина, нигде не находя успокоения и повсюду тоскуя о недостающих углах треугольника.

Поэтическое призвание Валентин Парнах ощущал в себе с детства, но по-настоящему оно проявилось только в конце 1910-х гг. в Париже. Здесь он основал «Палату Поэтов», и, по выражению А. Бахраха, был «одним из ее столпов». На заседаниях «Палаты» он не раз выступал и со стихами, и с докладами (в частности, «На смерть Блока», «О новых формах поэзии», «Рецепт для публики»).

В Париже вышли и первые его сборники – «Набережная» (1919, с рисунками М. Ларионова), «Самум» (1919, с рисунками Н. Гончаровой) и «Словодвиг. Motdinamo» (1920, на русском и французском языках, с рисунками Н. Гончаровой и М. Ларионова). В 1922 году в парижском издательстве «Франко-русская печать» вышла еще одна книга стихов Валентина Парнаха – «Карабкается акробат». На обложке – портрет автора работы Пабло Пикассо, в книге – рисунки Натальи Гончаровой и Ладо Гудиашвили (Dilado), а также авторские иероглифы танцев. С этим поэтическим сборником вышла такая история: парижская газета «Общее дело» обвинила автора в порнографии – два стихотворения были посвящены фаллическому ритму и, по выражению автора, «фаллической фантастике в индийском роде». После этого издатель – О.Г. Зелюк – распорядился вырезать из книги страницы 25 – 26, восстановленные лишь в авторских экземплярах.

Здесь же, в Париже, были написаны поэма «Саббатеянцы» и книга статей о современности и новой поэзии (и поэма, и статьи были впоследствии утрачены). В 1919 году он (вместе с рядом видных эсеров, кстати сказать) участвовал в редакционной подготовке сборника произведений русских воинов «На чужбине»11341134
  См.: На чужбине. Сборник произведений русских воинов. 1914 – 1919 / Издание газеты “Русский солдат-гражданин во Франции”. Париж, 1919(?). На с. 5 читаем: «От редакции: выражаем признательность О.С. Минору, В.Я. Парнаху, В.М. Зензинову и М.О. Цетлину, разделивших с нами редакционно-издательскую работу» (сообщено С. Гардзонио).


[Закрыть].

Несмотря на бесспорный творческий дар автора, несмотря на наличие большой и неоспоримо прочувствованной темы, поэтическим потрясением стихи Валентина Парнаха все же не стали.

И все-таки многие ставили их достаточно высоко. Например, Довид Кнут, приехавший в Париж в 1920 году и посвятивший Парнаху (наряду с М. Таловым и А. Гингером) целую статью («Первые встречи, или Три русско-еврейских поэта»):

«…С формальной точки зрения Парнах был эпигоном футуризма. Фактически же ему удалось создать нечто вроде синкретического искусства из акмеизма и истинного футуризма взамен той карикатуры (временами, правда, дававшей плоды), которая, в соответствии с учением Маринетти, именовалась в России “футуризмом”.

Русская поэзия по обе стороны границы не знала, как мне кажется, поэта машин и механизмов столь значительного, с таким талантом и размахом, как Парнах. В его “механистических” стихах, написанных со скупостью и пренебрежением к псевдопоэтическому украшательству, нет-нет, да и мелькнет неожиданно и социальная скорбь, и подобие метафизической боли за униженных и оскорбленных, которые позволительно связать с еврейским происхождением этого русского футуриста…».

Кнут вспоминал о Парнахе как о «...человеке крайне замкнутом, невысокого роста, рыжем, с узким лицом, телом напоминающем змею. Изумительными были его голос и пластика». Был он «…не только поэтом, но и танцором, создавшим свой собственный стиль, в котором негритянский фольклор соединился с неповторимым хореографическим искусством»11351135
  Цит. по: Кнут Д. Собр. соч:. В 2 т. Т. 1 / Сост. и коммент. В. Хазана. Иерусалим, 1997. С. 269 – 270.


[Закрыть].

Своим совмещением танца и поэзии, как и своим еврейским происхождением, Парнах необычайно гордился. «Должно быть, – продолжал Д. Кнут, – это единство рисовалось ему, как современная вариация на древнюю тему жреца-поэта…

Помню еще “лежачий танец” Парнаха. Не знаю, понимал ли это сам поэт-танцор, но его танцы, которые он исполнял облаченным в смокинг, самым причудливым образом, в декадентской форме, выражали кризис нашей урбанистической цивилизации и, возможно, даже крах агонизирующего общества»11361136
  Там же.


[Закрыть].

Еще в Петербурге Парнах брал уроки танцев, а в Париже начал изобретать танцы сам, изобретать – и исполнять. В мае-июне 1921 года в Париже и в Риме11371137
  Весной 1921 г. в Риме он жил на Виа Бабиано, в доме адвоката Антонио Гера (см.: Новая русская книга. Берлин, 1921, № 4).


[Закрыть] с успехом прошли вечера новых танцев В. Парнаха. Он был, в сущности, чем-то вроде джазового танцовщика, создателя причудливых танцевальных композиций, для записи которых, кстати сказать, Парнах разработал оригинальный, наподобие нотописи, «язык танца» – своеобразные хореографические алфавит и грамматику. Чего стоят одни только названия этих танцев – «Лос бандерильос», «Эпопея», «Жирафовидный истукан» или «Этажи иероглифов»! В 1932 году в Париже он даже выпустил монографию «История танца»11381138
  Parnack. Histoire de la danse. Paris: Redier, 1932.


[Закрыть].