Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

21.2

<…> Вечером – разговор с Т. Огородниковой о Мандельштаме и Хлебникове. Я развивал ту мысль, что М. – как и Хлебников – великий русский поэт и гений. Первое потому – что они оба (вместе, а не порознь) совершили с русским стихом то, что совершили, – революцию звучания и значения (корнесловие и гнутое слово), тогда как атаки третьего гения – на ритмику и на слог – были куда менее плодотворными для русской поэзии как живого организма.

Я заметил, что и первые «посадки» О.М. в 1920 г. (Феодосия и Батум) тоже дали какие-то вспышки безумия (точнее: без-умие, вне-умия), отразившееся в стихах. Например, «Я слово позабыл…» <…>

23.2.

<…> Случился занятный спор-разговор с Кожиновым (отчество которого я первоначально назвал ошибочно – Валерьевич вместо Валерианович). Я ему звонил спросить, нет ли чего про О.М. у Пришвина. Выяснилось удивительное: в прошлом году в «Лит. учебе» был напечатан рассказ Пришвина «Сопка Маира» – о Мандельштаме (там какая-то купюра есть). Наверняка есть что-то и по дневникам, но это – гигантский труд (к тому ж они пока закрыты в ЦГАЛИ).

Кроме того, со слов своего тестя, Вл. Вл. Ермилова, секретаря «Кр. Нови» в конце 20-х годов(?), Кожинов рассказал, что М. приходил требовать аванс просто так и, если не давали, то ложился на пол и лежал, пока не давали. Последнее – вздор какой-то, даже для мандельштамовского эксцентризма.

Визит вечером к Поступальскому – наконец-то, слава богу. Дверь без звонка – открывают на стук или шевеление. Хозяин – бодрый бритоголовый старик (74 года), очень живой. Жизнь «типичная» – 10 лет Колымы. У него 2 мешка писем к нему и 10 мешков вырезок из газет и всяческих библиографий, утверждает, что О.М. – по 20-м годам – весь), стопки книг по дарителям: Мандельштам, Пастернак, Тихонов, Лившиц, Белый, Маяковский и др.

Рассказал много интересного о Манд., о Лившице, о Нарбуте, о Брюсове. Вот что о Мандельштаме:

– Тюремно-лагерное: общий следователь Шиваров (отдел лит-ры и искусства), упомянул какую-то еще эпиграмму О.М. («Диктатор в рыжих сапогах» – ?!?). Красавец Кривицкий (брат теперешнего) хвастался, что бил Мандельштама в вагоне и что видел, как того били и на пересылке.

– И Пост. сказал М., что его стихи несравненно лучше его переводов. Тот вспыхнул и закричал: «Забудьте! Мандельштама – переводчика не существует! Это мой черствый хлеб и только!».

– М. считал, что во время истории с Горнф. все его предали, но зато поддержал РАПП (прихоть Авербаха). В это время диалог: М: «Скажите, а вы член группкома?» – П.: «Да» – М.: «В таком случае это рукопожатие было последним».

– Пост. делал доклад о Манд. в доме Евг. Як. Хазина в присутствии М – ма, Зенкевича, Лившица. В «прениях» М. сказал: «Я, например, вполне уверен, что придет время, когда Лившица будут открывать».

– Пост. «нашел» для О.М. в журналах «Лет» и «Петроград» стихи «Война. Опять разноголосица». Тот был очень рад и напечатал их вновь в «Нов. мире» (???).

– Маяковский. Хорошо отзывался о М-ме.

(Что-то во мне шевельнулось, когда Пост. спросил, не знаю ли я публикаций О.М. в воронежских газетах? А надо посмотреть. Чем черт не шутит!).

28.2. Сегодня хоронили Пинского, прощались с Пинским. И в квартире в 12 часов, и в крематории (Донском) было много народу. (Я заметил, что я стал последним человеком на похоронах: по возрасту мне всегда уместно поднести гроб или крышку…). Леонид Ефимович в гробу был очень красив, только губы искусаны (умирал он, говорят, в страшной агонии – у него был рак легких). На двух рисунках, изображающем его в гробу и уже и уже висящем на стене его кабинета (как я себя корю, что откладывал и откладывал свою просьбу о встрече с ним!) он даже как бы силился, что ли, приподнять в гробу голову. «Блаженны умершие» – это была его первая фраза в нашу первую встречу. «Воистину блаженный».

В крематории говорили только 2 человека – Аникст и Г.С.П.12911291
  Григорий Соломонович Померанц. – П. Н.


[Закрыть] Оба говорили хорошо и от сердца, но оба по-разному и о разном. Аникст – поставленным голосом, немного риторически, нет, ораторски – подводил итог значению Пинского – ученого и доблестям Пинского – ученого. Для него Пинский не только литературовед, но еще и – сквозь литературоведение – еще и философ. Для Померанца (он говорил тише, человечнее – волнуясь и волнуя) этих не «только» и «еще и» не существует. Пинский для него – мыслитель, причем религиозный мыслитель, достигший стадии «томления по томлению». Во-вторых, Пинский для него еврей и в этой связи и поэтому (вот что интересно!) – правдоборец. Он говорил об исконной тяге еврейского народа к правде, о борьбе за это. Да, еще меня поразила мысль Г.С.П. о разговоре каждого со смертью: хотя бы минутном.

Женщина, руководящая похоронами, слушала его в смешении испуга и восхищения, удивления и почтения на лице: «что за странный еврей, такой дерзкий и такой умиротворяющий?» – было написано на ее лице.

На этих печальных мероприятиях я имел три «деловые встречи»: 1) Э. Герштейн (я был у нее вчера, о чем ниже) указала мне на ляпсус с этюдами о Данте и Гете (в статье Коваленкова), 2) очно познакомился с И.М. Семенко и передал ей «ЛГ» и 3) Л. Озеров подарил мне удивительную вырезку из «Сов. Абхазии», где С. Лакоба напечатал панегирик самой одиозной части мандельштамовского в «Армению» – главке «Сухуми». Он, как ни в чем не бывало (умница, молодец!), пишет о Н.Я., о ее недавней смерти даже, пишет о мемуарах Ахматовой и дважды – сначала тонко, а потом толсто – намекает на «Четвертую прозу». Стало весело от напечатания такой статьи. Чудеса в решете – да и только (новой информации об О.Э. в статье почти нет).

Теперь о визите к Э. Гр. Она мне читала письма Рудакова к жене (Лине Самойловне) за апрель – май – июнь 35 года. Оказывается, стихи воронежские начались и пошли при нем, Рудакове, 17 – 19 апреля – Надя тогда села в отъезде по моск. хлопотам. до стихов – была «Иветта» Мопассана («Иветка»), после – рецензии для «Подъема».

Письма частные, обстоятельные, глаз и ухо у Рудакова цепкие – материал бесценный, особенно если вспомнить о всех сопутствующих «пропажах» (между прочим, пропали и стихи самого Рудакова). Самый замечательный пересказ из О.М. тот, где он, сетуя на себя и гордясь, говорил, что «Чернозем» и еще цикл там – это тысяча первые стихи, стихи же «Чапаев» и другие – это уже новое, это первые стихи, но и те, и другие – при этом могут быть стихами замечательными. Разговоры о Вагинове, Заболоцком, прекрасная шутка О.М. о «любви Р. к третьестепенным поэтам, бросающей тень и на Мандельштама», комментарий к авиакатастрофе с дирижаблем «Максим Горький» и многое другое. Самое неприятное – сам Рудаков. И дело не столько в «Оське» и «Осюке», сколько в его явно медицинского характера мании соавторства с Мандельштамом, его зависти ко всему, и к М. прежде всего, в его вере в свои великие произведения (на деле – слабые) и в свою систему взглядов и оценок поэзии, которую он пытался привить или навязать О.М. Это ужасно со многих точек <…>

5.3

Вчера – разговор по телефону с Фрейдиным. Насчет разночтений с «Веером герцогини» Юра меня заверил, что в ближайшем будущем все это устроится и какой-то порядок доступа к архиву Н. Я. (?) определится. Что ж, подождем. <…>

8.3.81.

Вчера предпринял «атаку» на ГИХЛовских редакторов. Выяснилось, что умер Чечановский, что Казин мало что помнит. Звонки Котовой, Френкелю и Мунблиту (рец. в «Заре Востока» в 1925 г. – подп. И. Мунблит – на «Шум времени»). Мунблит идет по лестнице вверх – вниз идет М. с оттопыренными пальцами: «Несу клопа в правление – пусть они видят, куда они нас вселили». <…>

10.3.

<…> Накануне (10.3) обсуждался на семинаре Золотусского – Ланщикова – книга о Цыбулевском. Был подвергнут сокрушительной критике и забавным нападкам. И. З. сказал, что в вещах мелких я король, а в серьезных (уровни словесности, например) – слабак. <…>

13.3

Визит к Ир. Мих. Семенко: вместо получасика больше двух часов. Я ей оставил посмотреть свои комментарии и свою статью о ПА (интересно, что она скажет, – ведь это она готовила «Зап. книжки» к ПА).

Впечатлений много, выношу самые главные.

Мир вокруг О.М. был еще сложнее и запутаннее, чем я представлял себе уже теперь. Был еще антагонизм Морозов – Семенко (она была попросту шокирована моим впечатлением о святости Саши Морозова: по ее мнению это очень больной, тщеславный и самолюбивый человек). Н. Я. взяла Морозова с собой к Харджиеву, когда поехала к тому застать его «врасплох» и отобрать рукописи. Харджиев очень обиделся на «понятого», и никакие письма не помогли потом. Н. Я. очень дорожила Семенко и ее работой, хотела всячески выставить ее работу в пику харджиевской (Ир. Мих. работала с рукописями стихов 30-х годов – у нее сохранилась фотопленка и опись «принстонского архива», ее текстологическая работа). Неплохо бы было ей издать книгу стихов 30-х годов – попробую узнать в Худлите. При этом Ир. Мих не убеждена, как и Морозов, что сейчас, надо печатать все подряд: публикация Э. Гр., по ее мнению, только загромождает образ поэта нехарактерной поденщиной. Я уточнил: речь идет именно о загромождении, а не об искажении (как у Морозова).

Между прочим, еще я из этого визита вынес чувство необходимости своего визита к Н. И. Харджиеву, хотя бы визита вежливости. Я человек ничей, и такой пробел для меня ни к чему – а ему ведь под 80 лет уже! <…>

15.3.81.

Вечер О. Мандельштама в КСП12921292
  Клуб студенческой песни. – П.Н.


[Закрыть] в клубе «Металлург» (за м. Варшавская). Готовил – Борис Сергеевич Мягков (кто таков?). Вечер (хотя я был на нем лишь час с небольшим (торопился на другой конец Москвы, на Щелковскую, к Вале Яхонтовой, где Саша Сопровский читал свою книгу «Встречный огонь»), вечер произвел на меня двойственное впечатление. С одной стороны, сам факт очень приятен – к тому же любовное оформление вечера (пригласительные билеты, фотографии на стенах, большая стенгазета с фотографиями О.М. и Н.Я., с фотографиями рукописей и публикацией, в т.ч. и с вырезкой из «ЛГ» и между прочим, фотографиями Воронежа), а с другой стороны – сам вечер. Мне говорили, что будет пение на стихи О.М. – это было бы любопытно послушать и обозреть (был на вечере и П. Старчик), но песен не было. Была бессмысленная композиция из стихов О.М. и разношерстных мемуаров о нем <…>

22.3.

Сегодня (как и вчера) – дивный весенний день – солнечный, капающий, текущий. Наконец-то выбрался на Троекуровское кладбище – вместе с Юрой Трифоновым и Т. Огородниковой. На дереве, где сворачивать, действительно был белый крест, но нашли мы могилку Н. Я. не сразу (кстати, это участок 3, могила № 3843). Там уже ограда проржавела, венок не рассыпался. Как хорошо, что дерево (липа) на участке и вообще могилка хорошая, пока еще не торжественная. Назад шли другим путем, мимо церкви.

Потом зашли к Юре. Он мне подарил несколько фотографий О.М., каких у меня не было. Он получил отрицательный отзыв на свою прозу из «Молодой гвардии» и я больше чем уверен, что исключительно из-за «Улицы Мандельштама», точнее из-за Мандельштама. Я даже перепечатал страничку из отзыва для своей мандельштамистики – как любопытный документик эпохи. Вот она, слева.

Изд-во «Мол. гвардия»

Из редакционного заключения рукописи Ю. Трифонова

«Подкова на счастье» (повести)

… Третья вещь рукописи «Подкова на счастье» – «Улица Мандельштама», которую автор называет «повестью в стихах». Это своего рода исследование поэзии О. Мандельштама, несущее отчетливо выраженную печать субъективного, авторского восприятия стихов поэта.

Можно понять, что творчество такого интересного поэта, как Мандельштам, увлекло Юрия Трифонова. Однако нельзя согласиться с нарушением исторических пропорций, которые допускает автор. Ю. Трифонов отводит Мандельштаму одно из главнейших мест в отечественной литературе, определяющих лицо русской поэзии в целом. Мандельштам – интересный поэт, но есть, кроме него, еще и Пушкин, Жуковский, Батюшков, Баратынский, Лермонтов, Тютчев… всех не перечислить. Именно они определяют лицо русской поэзии, питают поэзию нашего времени.

Однако автору важно не только утвердить то, что Мандельштам, по его пониманию, величайший поэт. Для него важно заострить внимание читателя на том факте, что творчество такого большого поэта неизвестно широкому читателю, что стихи его печатаются у нас не в соответствии с теми «истинными» вариантами произведений, которые находятся на руках повествователя. И здесь начинает отчетливо звучать тема судьбы поэта и его поэзии, судьбы, искореженной действительностью. В этом плане «Повесть о стихах» дополняет две первые вещи Ю. Трифонова, углубляя общий смысл прозаического сборника «Подкова на счастье». «Умерщвляющая» действительность выступает здесь уже не в лице большого города, но в лице той реальности, в которой живет наш соотечественник, в которой живем мы.

Эту авторскую позицию наше издательство принять не может.

Исходя из всего сказанного, считаем невозможным рекомендовать к изданию рукопись Ю. Трифонова «Подкова на счастье».

Зав. редакцией по работе с молодыми авторами И.И. Слепнев

Редактор Е. Еремина

<…> Зашел к Е. С. Гурвич. <…>

В Армавир Шура попал вот почему: книгоношество. Очередная фантазия Шуры. Работая в ОГИЗе, он уехал на 2 года на «низовую» работу. Первоначально – Алма-Ата (1924). Хотел ехать вместе с Лелей (ее тогда выгоняли из ВХУТЕМАСа, но не выгнали и просто она к нему туда приезжала в 27-м году). Вероятней всего – 25 год (в Старосадский въехали в 29-м году). Лена – жена Е. Я. Хазина. Бильярд – (Н. Як.: «Он не играет, а мажет» – случай с 500 руб. на панцирную кровать).

<…>

Ахматова ехала с Шурой в Красноуфимск в одном поезде (у него был ужасный вид, он все говорил: «Я потерял семью…». Вид у него был такой, как у кандидата на тот свет.

Э. С. встретила в Ташкенте Е. Я. Хазина. Тот привел ее к Ахматовой.

(Телеграмма от Шуры из Красноуфимска).

До войны Шура работал в КОГИЗе12931293
  Кооперативное объединенное государственное издательство. – П.Н.


[Закрыть], в журнале «На книжном фронте». <…>

23. III. <…>

Доклад Севы Некрасова на Литобъединении им. Недогонова в ДК им. Горбунова (у Валеры Краснопольского)

БЛОК, ХАРМС И МАНДЕЛЬШТАМ (разговор)

– «Рукописи не горят» – (это оправдалось в 50-е годы);

– Удивительная негорючесть стихов М., Хармса и др.;

– Лет 10 – 15 все писали под Пастернака, сейчас – все под М., и выясняется, что М. труднее поддается имитации;

– Загадка М. и загадка Хармса;

– Л. Журавлева: литература и не-литература;

– Торжество «второй реальности»;

– Тема начинающего поэта у М., Зощенко и Хармса (у первого – сказочность, понятно; у второго – это загадочнее). Хармс – крайняя не-литература;

– Хармс: не как это сделано? А как это поставлено в мире?

– Хармсовский трюк: ничего-ничего-то нет, никаких таких героев! (худ. Кабаков).

– Хармс как концептуалист (а не только абсурдист);

– Лирика – столица литературы – началась с Пушкина, с 1820 г. Слияние речи и песни;

– «Провал» после Фета и Тютчева;

– Блок: «наркотизированность» стиха;

– Маяковский, отрицая эстетику Блока, воздвиг свою новую эстетику, не менее громоздкуое отрицание <нрзб.>;

– А вот Хармс – это действительно отрицание. Хармс – антиэстетизм;

– Есенин – прямое высказывание – чистая литература;

– Акмеизм – оппозиция стихобасни;

– Манд-м откликается на Блока: «Большая вселенная в люльке У маленькой вечности спит», «Нет, никогда, ничей…», «Равенна»;

– Мандельштам знает что-то такое в своих стихах, чего не знает Блок. Было ему что-то добавить…

– М. опасается стиха, не доверяет ему; его тема – «Не надо упоения!»;

– М. – это Литература № 2 (№ 1 – Блок; Антилитература – Маяковский и обэриуты);

– М. – выпадение кристалла;

– М. – ранний, начался с тех вещей, которым многие кончали (Пастернак, Заболоцкий, Сельвинский). М. – поперек этой липовой схемы;

– М. – это реализация футуристической программы, то самое «самовитое слово» – но в социуме!

– М. – это литература, учитывающая антилитертуру. М. не боится ни Хармса, ни его рабочего с «А по-моему ты говно».

ДИСКУССИЯ:

Померанц говорил об условности, о понятности, классичности раннего М. Просто форма у М. очень классична и красива. Ранний М. – мнимо понятен.

В общем, это был вечер, посвященный 265-летию со дня рождения Блока, Хармса и Мандельштама. <…>

29.3.81. Зашел к Семену Израилевичу. Узнал, что умер Трифонов. Относительно вечера О.М. сам даже не знает, соглашаться или нет. Порекомендовал Лидию Корн. Чуковскую. Кое-что рассказал про О.М., про его к себе и своим стихам отношение: три стопки стихов, отзыв Влад. Любина, визит к Клюеву (Клычков хвастал П. Васильевым, а О.М. привел Липкина). Разговор о его собственных стихах.

31.3.81 <…>

Вот образчики современного поэтического ерничества. Сам О.М. оказался на месте латинского поэта Люциуса:

Из стихов Александра Еременко

 
И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле,
И Лермонтова глаз, привыкший к темноте.
Я научился вам, блаженные качели,
Слоняясь без ножа по призрачной черте.
 
 
Как будто я повис в общественной уборной
На длинном векторе, плеснувшем сгоряча.
Уже моя рука по локоть в жиже черной
И тонет до плеча…
 

Из стихов. «И. А. Антону, художнику, йогу и человеку»

 
/…/ Потому что в жизни этой гадской,
Там, где тень наводит на плетень,
На подвижной лестнице Блаватской
Я займу последнюю ступень.
/../ К пьяницам сойду я и к усопшим,
к тем, кто вовсе не имеет ног…
Тот не может называться йогом,
кто с бутылки устоять не смог.
<…>
 

5. IV

<…> Семен Израилевич отказался от участия в вечере О.М. – нет внутренней потребности, как он выразился. М. б. и не стоит сейчас связывать или увязывать две разные судьбы – его и О.М. Не знаю, хотя и жалко, что он не выступит.

<…>

13. IV

Разговор с Марком Колосовым, 77-летним. Долго и трудно говорил о «Юношеской правде» и проч. О.М. ему очень запомнился внешне – образ и общение..Очень спокойно, сдержанно достойно, опрятно вел себя. Но разговоры не запомнились. А ведь были и чисто деловые контакты: ведь М. Колосов был редактором в «Молодой гвардии». Встречались и в редакции «Комс. правды», где вел «Литстраницу» И. Уткин (возможно Уткин, через Багрицкого, и порекомендовал Мандельштама для этой редакции).

14.4

<…> Сегодня же – мой визит к Лукницкой – первый плод годовалого терпения. Вера Константиновна – женщина моложавая, мягкая и влюбленная, как она о себе призналась. В квартире у нее полным-полно всего разного – на кухне ложки (в т. числе одна гигантская), есть восточная комната с тюбетейками, спальня вся в шкурах и пушистых покрывалах, с баром и бешеными рыбками. Она меня отменно накормила: салаты, уха с тертым сыром и чесноком, плов таджикский – все очень вкусно, включая коньяк. Пробыл у нее час, и думаю, что не в следующий раз, так через раз мы дойдем и до предметного разговора о Мандельштаме. Пока же ей – ни до чего и ни до кого. Она желает жить сама! – у нее конференция в обществе «Дружба» и проч., и проч. Ну и <…> пусть живет, надо только постараться так сделать, чтобы в ее «жить самой» вошло и немножко повозиться с бумагами (между прочим, П.Н. Лукницкий собирал еще и географические карты).

16. IV

Вчера у нас в ИГАНе был вечер песен Пети Старчика. Пел он на стихи М. Цветаевой, О. Мандельштама и проч., среди которых – Ду Фу, Л. Миллер и академик Митин. Надо сказать, что лучшие песни его – на стихи не М. Цветаевой и не О.М., а на Кочеткова («Баллада»), Твардовского, Радковского даже. Почему так (у него, а не вообще)? Во-первых, некритическое отношение к репертуару (жжение в области солнечного сплетения – и готово: отсюда – монотонность и похожесть многих песен). Во-вторых, непонимание аккомпанементной роли ф-но – он на нем солировал, вел тоже мелодию (оттого-то на гитаре – много лучше!) – и ни в чем нельзя было разобраться. Да еще вечная спешка его, поет быстрее, чем читаешь, – это уж совсем недопустимо, но главное не в этом (тут я поспорил с Левиным, там же оказавшимся), Левин считает, что песня – это перевод своего рода на язык музыки. Я считаю несколько иначе: стих – уже самодостаточная целостность, законченное, без лишнего и без пустот произведение. Музыкой (а м. б., даже голосом, в принципе ничего к нему не добавишь такого, чего в нем нет);

(Как пошутил Андрюша:

 
К ее стихам, написанным так рано,
Он не добавил, в сущности, ни грана…).
 

Но – можно убить, заглушить, затмить (при этом, впрочем, может передать или даже педалировать идею, образ стиха в целом, но за счет потери текста, потери слов и отдельных мыслей: это, кстати, потолок для Старчика, который, конечно же, неизмеримо выше Пугачевой, занимающейся просто опошляющей стилизацией). Я хочу сказать, что музыка к стихам – есть абсурд, нонсенс, поскольку музыка уже при них, но существует она в них, а ни в коем случае не к ним… к ним она и не нужна. Поэтому человек, подбирающий свои бледные аккорды к хорошим стихам, ничуть не композитор; он – оранжировщик, он в чем-то близок скорее декламатору. Но – бывают редкие Сорокины и Качаловы, а бывает – и Яхонтов). Иными словами, робкая, тактичная аранжировка, музыкально тематическая и гармоническая нюансировка, высвечивание отдельных мест стиха (в чем, впрочем, несомненно может и должна быть концептуальность, что все-таки сближает это дело с переводом, да) плюс, разумеется, мелодия, идущая от стиха, заложенная, имеющаяся в нем (одна из многих) – вот единственный, на мой взгляд, путь для занятия, которым занялся П. Старчик.

Я ведь и сам тоже был к этому пристроен (в хорошем смысле) больше Пети (я имею в виду «Тифлис» у Андрюши Трейвиша и «Ленинград» у меня12941294
  Имеются в виду песни на эти стихи Мандельштама. – П.Н.


[Закрыть]). <…>

16. IV

Сын Бухарина – Юрий, художник – педагог. Архива отца нет. Секретарша – Августа Петровна Короткова (пеночка, а не белочка).

18. V

Преображенка. <…> зашел к Кларе Домбровской. Радушная, приветливая женщина. Как она огорчилась, когда подтвердилось, что ничего нового для себя я у нее не обнаружил (вот что у нее: экземпляр «Стихотворений» 1928 г. со множеством рукописных вставок и куча списков стихов О.М.; с Н. Я. они общались в Доме творчества в Голицыне – это 68 – 69 г.).

Кое-что любопытное для себя я все же почерпнул: 1) Стих Керенскому был напечатан в газ. «Голос народа», № 173, 15.XI.1917 г.) 2) «Куда как тетушка моя была богата…» – процитирована в какой-то статье Г. Иванова («Дни», 4.IV.25), 3) «Пылает за окном звезда…» (какое щемящее, какое замечательное стихотворение» если это С. Клычков – то я заявляю громогласно, что обожаю этого поэта и хочу издать его книгу!) – тот же Г. Иванов (с. 309) утверждает, что стих О. М-ма и речь в нем идет о женитьбе О.М. и его дочери (стих сам по себе с текстурой в противоречие не входит).

<…>

21/IV

Ну вот – закрылся мой самый вопиющий пробел в очном мандельштамоведении. Сегодня я заходил к Харджиеву и просидел у него часа 2 (он, живет, между прочим, прямо у м. «Спортивная» – так близко отсюда я некогда так часто бывал!). Его заинтересовал, через Э. Герштейн, IV том – он набросился на него жадно, сладострастно находя в нем те или иные, с его т. зр., недостатки и изъяны (насчет «О, красавица Сайма» или «Осип Мандельштам», даты Нарбутова ареста, премьер Раковский и проч.). О, читатель комментариев – все остальное он пролистал очень быстро, а тут подзастрял как следует!

Ничего страшного, эдакого злобно-паучьего в нем не оказалось – хотя и добродушию его тоже веришь не до конца. Облик Яго был для меня неожиданным: полный, моложавый (а ведь под 80 лет!) неяркий армянин – какой-то наставник (еле сдержался, чтоб не сказать, «прелат») из Гегарда, Тер-Харджян. Но никакой агрессивности, особой злобности – пожилой, умудренный человек, с каким-то старомодным юмором и безукоризненными речью и улыбкой (чем напомнил мне даже такого добряка и пикейного жилета, как Василевский).

По существу встречи – вот что. Книга, конечно, его заинтересовала, – и сама по себе, и как поприще для желчной критики. Критическими статьями О.М. он специально не занимался, так что никакой неловкости не случилось и случиться не могло. Статья о Барбье – машинопись с авторской правкой – увы, в архиве О. М./Н. Я., но, м. б., у него залежалась в том чемодане копия – он посмотрит, а заодно и оттиск для меня своей публикацией в «RL».

Ругал мемуаристов вообще и Б. Лившица в частности (детский воздушный шар, составленный по газетам; Лившиц – случайный человек, попутчик футуризма – ого! – все футуристы не хвалили «1,5-глазого стрельца», отнюдь не первоисточник). О самом Б. Лившице говорил очень тепло и любовно, как об очень хорошем человеке, много делавшем для О.М. (за что потом тот не давал ему руки и тем гордился), не очень умном, но очень умно писавшем в статьях и очень лихо – в декларациях. Вспомнил эпизод на квартире Багрицкого в Кунцеве, когда на кисло-сладкие слова Багрицкого о Б. Лившице как о поэте, О.М. очень горячо за него вступился именно как за поэта (лично они тогда ведь были не очень – конец 20-х годов). Это уже интересно (Липкин – обратное, но Поступальский – то же).

Еще сцены – с Клычковым и с князем Звенигородским (2 сборничка 1907 г.).

Да, а те стихи из ЦГАЛИ – не Хлебникова, а Петникова.

В общем, я очень рад, что я сходил к Харджиеву, – словно грех некий с себя снял, да и деловые результаты утешительные (еще ведь он сказал про газету «Моряк»).

22.4. Разговор с чужеземной Pamel’ой, знакомой знакомого Элеоноры Самойловны. Занимается 10 – 20 гг. (Вяч. Ивановым), собирает материалы для издания «Венка Мандельштаму». <…>

7. V.81. Утро, пятый час.

<…> Вечер, вроде бы, будет точно. В пятницу, 15-го, в 17-00, в конференц-зале (ауд. 212 Н). Вот примерная программа (по порядку): Арк. Штейнберг (будет вести) – МАДИ – Е.П. Зенкевич (мемуары) – голос (Шилов?) – П. Нерлер (М. и Белый) – Старчик (песни) – М. Чудакова – Королев – песни (Нерлер / Трейвиш) – Ю. Трифонов – Пугачева (?).

Юра, спьяну, спросил меня вчера: а зачем нужен вечер такой? Кому? Отвечу, но не ему, а себе: нужен как звенышко культурной жизни, из которой изымать М-ма – преступно по отношению к нему. С какой, собственно, стати какой-нибудь N. имеет 40 вечеров в год, а О.М. – один вечер в 40 лет? Не надо догонять N., но и не надо подсоблять всяким Бонч-Бруевичам и Прокофьевым, утверждающим, что О.М. вообще не было и нет. <…>

Еще вчера полезный был визит к Поступальскому. Он дал мне «концы» Н. Рыковой, вдовы Бродского. Через Э. Герштейн я постараюсь выйти на Наппельбаумов. Его сын, оказывается, даже жил в Нащокинском (снимал комнату) в кв-ре О.М. – когда тот был в ссылке. (Там же останавливался Эйхенбаум). Весьма вероятно, что что-то у нее есть. Вдова Бродского подтвердила, что что-то осталось, но искать сейчас не может. Сама Э. Гр. никак не кончит свои мемуары. Она придумала гениальную формулировку (специально для С. Наровчатова) – что-то вроде «Вы прочтете все это как поэт и поступите как редактор» (нет, у нее гораздо лучше сформулировано).

22.11.1981: Вечер в Химках:

Наброски к докладу П. Нерлера:

Я полагаю, что сегодня у нас не заседание филологического семинара, а вечер, посвященный памяти одного из лучших русских поэтов – Осипа Мандельштама. В этом году, правда, в начале года, ему исполнилось бы 90 лет. И, кстати сказать, сегодняшний вечер – единственный, проходящий в юбилейный для М. год. А в общей сложности это, кажется, 4-й по счету его вечер, проходящий после его смерти.

«Три вопроса» А. Блока

Когда мы читаем стихи М., мы должны знать и то, почему он их написал, как и помнить, что не написать их он не мог. Не смог бы – чтобы они ни значили, чем бы ни грозили. Ибо та вина и та боль, тот порыв и та погудка, из которых и с которыми они возникали, не утолялись и не отпускали до тех пор, пока стихи не были написаны. Писать стихи – был его рок и его долг – прежде всего перед самим собой. И он платил по этому векселю всем, чем располагал, вплоть до свободы и жизни. Не заплатить, не написать – он, повторяю, не мог и не умел:

 
Куда как страшно нам с тобой…
 

Единственное, что он мог, – припрятать, примолчать, но и это ему не удавалось как следует. Стихи и к Ваксель, и к Петровых – довольно скоро – стали известны его жене, а стихи о Сталине – Сталину.

 
Песнь бескорыстная – сама себе хвала,
Утеха для друзей и для врагов – смола…
 

1) Представить; 2) Эманации личного общения; 3) Поэзия нового типа, новый тип классики; 4) Нерв русской поэзии 20 в. прошел по нему; 5) Опыт личного бессмертия в творчестве М.

О смерти: «Удивляясь самому себе, он сказал, что в смерти есть особое торжество, которое он испытал, когда умерла его мать. <…> У меня создалось впечатление, будто для него смерть не конец, а как бы оправдание жизни. Тогда убивали на каждом шагу, и я склонялась к мысли, что смерть просто нелепая случайность» (Н. Я., С. 22).

Смерть – творческий акт, а как же тогда со смертью биографии и с ней романа? М. б., смерть – последнее, что не умерло, что не умирает?

ххххх

Надо сказать, что фигура смерти занимает совершенно особое место не только в мировоззрении, но и в самой поэтике М. В статье «Пушкин и Скрябин» он говорил о смерти художника как о высшем акте его творчества, который «…не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее заключительное звено».

Поэзию и судьбу, жизнь и смерть – он воспринимал целокупно, как единый, творческий по своей природе, текст.

Голова А. Шенье, скатившаяся с плахи за день до разгрома Коммуны, полная безвестность о кончине Вийона – все это не случайные, а закономерные вехи, неизбежимые финалы жизненных симфоний этих людей. Так же воспринял он и смерть Блока, на годовщину кончины которого он откликнулся целой статьей: «Блок был человек 19-го века и знал, что дни его столетия сочтены». Ранняя смерть Блока – это смерть века, его века!

То же – или почти то же – было прочувствовано М. и после смерти Андрея Белого, последовавшей 8 января 1934 г. Вот что писал Бенедикт Лившиц М. Зенкевичу 14 января:

«Дорогой Михаил Александрович, пишу Вам под еще неизжитым впечатлением от смерти Белого. Весть об этом как-то не сразу проникла до глубины моего сознания и лишь теперь, пытаясь отдать себе отчет в том, что сильнее всего в эти дни угнетает, я наталкиваюсь на это событие, заслонившее для меня все остальное. <…> И тем не менее – ни одна из смертей последнего времени не впечатляла меня так сильно, как эта смерть. Оборвалась эпоха, с которой мы были – хотим ли мы это признать или нет, безразлично – тесно связаны. Обнажилась пропасть, куда ступить настает уже наш черед. <…> Дело не в самом факте смерти <…>, а в чудовищном одиночестве поколения, к которому мы с вами принадлежим и которое гораздо крепче связано с предшествующим поколением, нежели со своей сменой… <…> Как жаль, что здесь нет Осипа: я почти не сомневаюсь, что и на него эта смерть произвела не меньшее впечатление!»