Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

«НАДО ПОБЫТЬ ВМЕСТЕ…»
(НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ И АННА АХМАТОВА)

Нине Поповой и Роману Тименчику

Пусть и мой голос – голос старого друга —

прозвучит сегодня около вас…10181018
  Из телеграммы А. Ахматовой Н. Мандельштам от 27 декабря 1963 г. (Мандельштам Н. 2008. С. 247).


[Закрыть]

В этой жизни меня удержала только вера в Вас и в Осю10191019
  Из письма Н. Мандельштам А. Ахматовой от 29 декабря 1963 г. (Мандельштам Н. 2008. С. 248).


[Закрыть].

Для Надежды Яковлевны Мандельштам Ахматова была не просто поэтом «Серебряного века» или подругой акмеистической юности покойного мужа. Она сама знала Ахматову без малого половину календарного столетия, ведя отсчет с лета 1924 года, когда Мандельштамы перебрались из Москвы в Петербург, а потом в Детское (оно же Царское) Село. Осип Эмильевич привел тогда на Фонтанку свою молодую киевлянку-жену. «С этого дня, – записала в «Листках из дневника» А.А., – началась моя дружба с Надюшей и продолжается по сей день». Эта дружба никак не вписывалась в разряд эпизодических отношений с женой или вдовой друга, она была мощной и самостоятельной силой, ярко освещавшей четыре с лишним десятка лет до дня смерти Ахматовой и еще пятнадцатилетие после ее смерти. Переписка между ними, несмотря на всю неполноту сохранности, отчетливо передает эту силу.

Дважды по нескольку лет Анна Андреевна и Надежда Яковлевна проживали в одном городе или почти в одном – четыре года в середине 1920-х, когда Мандельштамы жили в Детском Селе, и около двух лет в Ташкенте, в годы эвакуации, где какое-то время они жили буквально бок о бок10201020
  А.А. провела в Ташкенте более двух с половиной лет – с 9 ноября 1941 по 15 мая 1944 гг. Надежда Яковлевна приехала в Ташкент 3 июля 1942 г.


[Закрыть]. Все остальные годы они прожили на изрядном расстоянии друг от друга.

Ахматова, ставшая невольной свидетельницей ареста Мандельштама и настойчивой просительницей за его освобождение, собиралась посетить и посетила его и Надежду Яковлевну и в Воронеже, куда их привела его милостивая опала. 12 июля 1935 года она написала ему в Воронеж следующее письмо:

«Милый Осип Эмильевич, спасибо за письмо и память. Вот уже месяц, как я совсем больна. На днях лягу в больницу на исследование. Если все кончится благополучно – обязательно побываю у Вас.

Лето ледяное – бессонница и слабость меня совсем замучили.

Вчера звонил Пастернак, который по дороге из Парижа в Москву очутился здесь. Кажется, я его не увижу – он сказал мне, что погибает от тяжелой психостении.

Что это за мир такой? Уж Вы не болейте, дорогой Осип Эмильевич, и не теряйте бодрости.

С моей книжкой вышла какая-то задержка. До свиданья.

Крепко жму Вашу руку и целую Надюшу.

Ваша Ахматова»10211021
  Впервые: ВРCХД. 1975. № 116. С. 186 [Публ. Н.А.Струве]. Печ. по: АМ. Box 3. Folder 85.


[Закрыть]

Приезд Ахматовой несколько раз переносился, но все-таки состоялся – с 5 по 11 февраля 1936 года. Надо ли говорить о том, какой радостью, каким подарком была эта встреча?

4 марта, в стихотворении «Воронеж», Ахматова написала об этом стихи: «А в комнате опального поэта / Дежурят страх и Муза в свой черед, / И ночь идет, / Которая не ведает рассвета…». Она прочтет эти стихи адресату только в мае 1937-го, когда Мандельштамы ненадолго вернутся в Москву.

Небольшое письмо, отправленное в Воронеж, было скорее исключением в переписке Ахматовой с Мандельштамами. Телеграмма, казалось, была для нее более органичным эпистолярным «жанром». На десяток ее телеграмм к Надежде Яковлевне, считая и коллективные, приходится всего четыре письма, каждое из которых по объему не сильно превышало телеграмму. А вот Надежда Яковлевна, состоявшая в переписке сразу со множеством корреспондентов, письма писала помногу и щедро, – ее скитания по провинции просто не оставляли ей другого выбора. В переписке с Ахматовой, охватившей два десятилетия – с 1944 по 1964 г., – письма вдовы Мандельштама явно преобладают.

Если Анна Андреевна поделила свою послевоенную жизнь – и даже смерть! – между Ленинградом и Москвой, то бездомной Надежде Яковлевне пришлось изрядно поколесить по вузовским городам Союза. Их переписка началась сразу после отъезда Ахматовой из Ташкента. Прилетев в Москву 15 мая 1944 года, она провела в столице две с небольшим недели. Именно в эти московские дни и ушла в Ташкент, на Жуковскую, 54, ее бодрая телеграмма, открывающая эту переписку.

Но Надежда Яковлевна в Ташкенте не находила себе места без Ахматовой, она жаловалась Б.С. Кузину на то, как без нее трудно и грустно10221022
  Кузин, 1999. С. 731, 733.


[Закрыть]. Кроме того, молчание Анны Андреевны ее пугало, – и, в ответ на ее письма и телеграммы (не сохранившиеся), та отозвалась наконец рассказом о своей личной трагедии – разрыве с Гаршиным.

Следующая группа писем и телеграмм – 1957 – 1958 гг. – относится к «чебоксарскому» периоду Надежды Яковлевны. В марте 1957 года ей понадобился адрес Таты Лившиц, и Ахматова тотчас же отбила его в Чебоксары. Письма Надежды Яковлевны крутятся, в основном, вокруг внешних событий10231023
  Впервые: ВРCХД. 1975. № 116. С. 186 [Публ. Н.А. Струве]. Печ. по: АМ. B. 3. F. 85.


[Закрыть] Комиссии по наследию О.Э. Мандельштама, коваленковской провокации10241024
  См.: Н. Мандельштам, 2008. С. 227 – 228.


[Закрыть], мандельштамовского издания, а также квартиры в Москве, куда Союз писателей намеревался поселить их обеих и вместе.

Из этой затеи так ничего и не вышло: не только Ахматова сама отказалась от квартиры, но одновременно и Надежде Яковлевне отказали в предоставлении любой жилой площади в Москве вообще,. Со временем, когда трудности, которых не избежать в случае, если бы совместное проживание состоялось, стали заслонять упущенные радости от того же самого, Надежда Яковлевна даже написала Харджиеву: «Мне ее очень жаль, но все же хорошо, что она отказалась тогда от квартиры»10251025
  См.: Н. Мандельштам, 2008. С. 285 – 286.


[Закрыть].

Постепенно на первый план выходит будущая книга стихов Мандельштама. В 1958 году, когда договор с Харджиевым уже был подписан, а книга стояла в плане, рассуждения и тревоги Надежды Яковлевны по этому поводу заслоняют буквально все.

Но, начиная с 1959 года, когда, после короткой мартовской поездки в Ташкент, Надежда Яковлевна поселилась в Тарусе, ее переписка с А.А. приобрела устойчивую «ахматовоцентричность» – отзывы о книгах Мандельштама, просьбы об экземплярах и о «Поэме», отклики на события ее жизни, вспоминания былых встреч и переговоры о встречах грядущих. Лишь изредка мелькают упоминания о других людях и событиях – колючая встреча с Ариадной Эфрон, трудная защита у Егора Клычкова, оказии в Ленинград и лица, пригодные в письмоноши. Лейтмотивом идут зазывания Ахматовой в Тарусу, где, по мнению Надежды Яковлевны, рай в любое время года, а Паустовский, приедь Ахматова, скупил бы пол-Елисеевского.

В конце 1961 года – как бы «на плечах» Владимира Соловьева, на следы чтения которого Мандельштамом она указывает, – Мандельштам вновь возвращается на страницы их писем, а с ним и сама Надежда Яковлевна: «Пришлите мне что-нибудь – письмо, слово, улыбку, фотографию, что-нибудь. Умоляю… Я ведь тоже человек – все об этом забывают, – и мне бывает очень грустно в этой самой разлуке. Мое поколение сейчас психически сдает – Эмма, Николаша, я». И там же – уж совсем неожиданное: «Вот я бы взяла заказ на книгу: “Русская философская школа. В. Соловьев. Теория нравственности и познания”. Докторская диссертация или популярный очерк на 10 печатных листов». Это, по сути, едва ли не первая заявка Н.Я. на писательство, а не просто свидетельство того, что она ощутила в себе литературный дар и как бы подыскивает себе подходящую тему10261026
  Как знать, может быть, именно «Тарусские страницы», свои очерки в которых Н.Я. нисколько не ценила, сослужили ей и нам добрую службу будильника?


[Закрыть]. Порой Надежда Яковлевна откровенно веселится и даже сообщает Ахматовой, что Николаша (Харджиев) снова не прочь стать их «общим»10271027
  См.: Мандельштам Н. 2008. С. 242.


[Закрыть].

Весной (скорее всего на майские праздники) 1963 года Надежда Яковлевна приезжает к Анне Андреевне в Ленинград. Возвратившись, она пишет ей с благодарным восхищением: «Ануш, дорогой мой! Очень трудно от Вас уезжать. <…> Думаю, что уж и мне пора написать Вам о “Поэме”. Я эту зиму очень о ней думала. Постараюсь собраться с мыслями и сделать это. А сейчас о Вас. Мне нечего говорить о том, как я Вас люблю, как я счастлива, что у Оси есть такой несравненный друг, и о том, какую жизненную силу я получила от Вас. Это и я, и Вы знаем – для нас это не новость. Мне о другом хочется – какая Вы прелесть. Умница, веселая, красивая. Просто прелесть. <…> Умница, роднуша, прелесть».

В октябре 1963 года Надежда Яковлевна возвращается и к «Осиной книге»: «Новостей у меня нет. Про Осину книгу Вы знаете. Ну их всех к… Равнодушной мне быть надоело. 27 декабря (если верить этой дате) 25 лет со смерти Оси. Подумайте, четверть века…».

А свое обещание написать о «Поэме без героя» Надежда Яковлевна выполняет в самом конце года: «<…> В сталинские дни мы были так измучены общим давлением эпохи, что могли думать и говорить только о том, что было связано непосредственно с ней. Сюда подходит вся тема “невстречи”, и многое, и “Поэма” (взгляд настоящего-будущего на прошлое и на [то] предчувствие будущего, которое охватило людей, стоявших на пороге надвигающейся эпохи). Это движение пластов времени, которыми Вы орудуете в “Поэме”, очень характерное чувство для нашей жизни. <…> И еще об одном. О том, что история, эпоха, течение времени, просто само время, наконец, действуют на нас, на наши чувства и мысли гораздо больше, чем мы могли предположить. Казалось, что мы всегда мы, запуганные или успокоившиеся, плачущие или спящие. Оказывается – это не совсем так. Время, как будто, это и есть наша “несвобода”, наше “изгнание из рая”, наши настоящие оковы. Не возраст, а само его течение. В такие эпохи, как наша, это наглядно».

Это письмо заметно выделяется во всей переписке. До известной степени его можно уподобить эскизу, причем к обеим книгам Надежды Яковлевны – и к той, которую она в это время заканчивала, и к той, которую еще не начинала.

А 27 декабря, спустя ровно четверть века после гибели Мандельштама, Надежда Яковлевна получила от Анны Андреевны следующую телеграмму: «Пусть и мой голос голос старого друга прозвучит сегодня около Вас крепко целую = Ваша Ахматова». Вдогонку пришло и письмо, датированное тем же числом: «Надя, посылаю Вам три странички – это в “Листки из дневника”, которыми я продолжаю постоянно заниматься. Вероятно, кончится небольшой книгой. Думали ли мы с Вами, что доживем до сегодняшнего Дня – Дня слез и Cлавы. Нам надо побыть вместе – давно пора. У Вас, то есть у Осипа Эмильевича, все хорошо. <…> Ваша Ахматова».

Надежда Яковлевна ответила Ахматовой 29 декабря 1963 года: «Ануш, мой друг! Спасибо Вам за все – за телеграмму, за листки из дневника, за записочку. Понимает ли мой старый друг Анна Андреевна, Ануш, Аничка, Анюта, что без ее дружбы я никогда бы не дожила до этой печальной и хорошей годовщины – двадцатипятилетия? Конечно, понимает. Ведь все было так наглядно. В этой жизни меня удержала только вера в Вас и в Осю. В поэзию и в ее таинственную силу. То есть чувство правоты. <…> Я Вас очень люблю и всегда о Вас думаю – каждый день. Ваша Надя».

А 23 июня 1964 года уже Надежда Яковлевна поздравляла Ахматову – с ее предпоследним, как оказалось, днем рожденья: «Анечка вся наша жизнь прошла вместе Я вспоминаю все целую вечного друга в день семидесятипятилетия»10281028
  Эту телеграмму она подписала именами своим и Харджиева.


[Закрыть].

И жизнь Анны Андреевны, и жизнь Осипа Эмильевича, как, впрочем, и жизнь Надежды Яковлевны, были отданы русской поэзии и стали манифестацией той самой таинственной силы и внутренней правоты.

«БЛАЖЕННЫХ ЖЕН РОДНЫЕ РУКИ…»
(НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ И НИНА ГРИН)

Галине Лавриненко и Ольге Линник

В июле 1932 года не стало Александра Степановича Грина, в августе – Максимилиана Александровича Волошина. И вдовы их – Нина Николаевна Грин и Мария Степановна Волошина – остатки своей жизни посвятили служению их памяти – сбережению и, насколько возможно, изданию их произведений.

Тем же знаменита и Надежда Яковлевна Мандельштам, овдовевшая в конце 1938 года.

Их мужей связывали долгие и, заметим, весьма сложные отношения: с Волошиным Мандельштам познакомился в 1909 году, не раз в (1915, 1916, 1917 и 1919 годах) приезжал к нему в Коктебель. По меньшей мере с 1920 года знаком Мандельштам и с Грином: оба зимовали на «сумасшедшем корабле» Дома Искусств на Мойке. Давними знакомцами – а с 1924 года пусть и дальними, но соседями – были и Грин с Волошиным.

Любопытно, что с водворением Грина в Старом Крыму, эта бывшая ханская столица стремительно «приблизилась» к Коктебелю, а сами Грин и Волошин в нашем сознании стали столь же близко: все, что их разделяло в жизни, – отошло и утратило значимость.

В реальности же – когда ни коктебельским, ни старокрымским музеями и не пахло – сложилась и работала своеобразная вдовья солидарность и вдовье сострадание.

В этом контексте понимаешь, почему не только мы – сегодня, но и Мандельштам – в свое время, очень четко воспринимал Старый Крым, куда он и Надежда Яковлевна приехали в апреле 1933 года, и Коктебель, куда они переехали в конце мая, – как некий единый и очень близкий, родной по жизнеощущению, комплекс.

Похоже, что то же ощущал и другой представитель «Серебряного века» – Владимир Алексеевич Пяст, писавший Нине Николаевне Грин 23 февраля 1933 года из северного города Сокола (в Кировской области): «Если бы я имел право поехать в Крым, – выбрал бы я или место Александра Степановича или другого покойного поэта, соседа Александра Степановича и жившего с ним одновременно, – Коктебель…»10291029
  РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 2. Д. 65. л. 2 об.


[Закрыть]

В апреле или марте 1934 года Пяста перевели в Одессу. Здесь он узнал об аресте в Москве Мандельштама, и нет сомнений, что именно это событие он имел в виду, когда на эзоповом языке тех лет писал в Старый Крым:

«Милая Нина Николаевна!

Прежде чем ездить через Одессу по побережью милого Черного моря, заезжайте-ка в Москву, там ждут Вас новости не очень-то приятного свойства, но, при Вашей отзывчивости, Вам приятнее было бы быть полезной Вашим заболевшим родным, чем оставаться в бездействии…»

Нина Николаевна, видимо, откликнулась телеграммой, ибо уже 3 июля Пяст пишет ей вновь: «Вы хотите знать адрес Александра Эмильевича? К сожалению, не знаю, узнать можно в адресном столе».

В следующем письме (7 июля) уже Пяст спрашивает Нину Николаевну о Мандельштамах: «Напишите, когда Надюша будет иметь постоянный адрес, а то так посылать неловко. Как она-то здорова, и будет ли ездить она в Москву, а если нет, то почему? (Меня это интересует с точки зрения ее жилищной)».

Видимо последняя фраза взорвала добрейшую Нину Николаевну, знавшую, что ее корреспондент, как и она сама, находил в Москве пристанище у своих общих друзей (с которыми Пяста, конечно же, связывало много больше, чем ее). И если избыточное эзопство и даже равнодушие к судьбе осужденного товарища и поэта она еще могла простить Владимиру Алексеевичу, тоже ведь поэту и тоже осужденному, то – на этом фоне! – какой бы то ни было «интерес» (или простое любопытство) показались ей – и в действительности являлись – недостойными и оскорбительными. Ощущений своих она видимо не сочла нужным скрывать, подтверждение чему мы находим в пястовском письме к ней от 18 ноября того же года:

«Дорогая Нина Николаевна!

Как-то недавно в старом “Всемирном следопыте” видел Ваш портрет, читал про ястребенка. Не знаю, почему Вы не исполнили обещания с посылкой остальных книг Александра Степановича? Получили ли Вы “Веселого попутчика” и “Корабли в Лисе”? Я и этого не знаю, так как с самых тех пор, месяцев 5 (или 4) Вы мне ничего не писали. Или письмо не дошло.

Может быть, и даже наверное, я заслужил это. Но все же даже когда и так – человеку предпочтительно, чтобы ставили точки над «i». Легче перенести.

Намек здесь, конечно, вы понимаете на что. На мои отношения не к Вам и не к Александру Степановичу, – о, нет, – к совсем другим, несчастным людям.

Но ведь легкомыслие (проявленное мною) – не злая воля. И потому, если можно, наказывайте меня крутенько, но все же не безвестностью.

<…> Ответьте же, может ли Н.Я. ездить в Москву? В.П.»

Судя по следующим письмам самого Пяста, Нина Николаевна не отвечала ему еще пять лет, невзирая даже на то, что этот горячий поклонник ее мужа и Эдгара По трижды за это время навещал Крым. Вот Вам образчик человеческого достоинства и подлинной солидарности, столь стремительно быстро растерянных, судя по этой переписке, Владимиром Пястом.

Контраст двух людей, двух линий поведения только усиливается оттого, что более чем двадцатилетней дружбе Пяста с Мандельштамом, противостоит всего лишь трехлетнее знакомство с ним Н.Н. Грин. Вот фрагмент из ее воспоминаний, повествующих о событиях зимы 1932/33 гг., когда она приехала в Москву хлопотать об издании книг покойного своего мужа:

«В это время меня познакомили с поэтом Осипом Эмильевичем Мандельштамом. Я изредка бывала в Доме Герцена, во флигельке, у неких Островских. Они, видимо, и познакомили. Оба Мандельштама, почитатели книг А.С., встретили меня душевно тепло, устроили жить в пустовавшей в то время комнате М. Пришвина и подкармливали. Это устранило у меня чувство суровой бесприютности, но дела мои по-прежнему не двигались, я страдала тоской по могиле А.С., по матери, жестоко в Крыму нуждавшейся, и от невозможности из-за долгов вернуться в Старый Крым»10301030
  Грин Н.Н. Тетрадь VI. Различные воспоминания по поводу Александра Степановича Грина. 1954 г. Астрахань (РГАЛИ, Ф. 127. Оп. 3. Д. 17. Л. 98об.).


[Закрыть].

В феврале 1933 года Мандельштамы уехали в Ленинград, где у Осипа Эмильевича были два авторских вечера. Оттуда прилетело к Нине Николаевне первое из трех сохранившихся писем к ней Надежды Яковлевны – от 3 марта:10311031
  РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 2. Д. 49. В письме упоминаются писатели Мариэтта Шагинян и Петр Павленко, члены правления Издательства Писателей в Ленинграде, а также Михаил Рудерман – сосед Мандельштамов по Дому Герцена (к 1933 году – 28-летний автор двух поэтических книг и будущий автор знаменитой «Песни о тачанке») и Александр Прокофьев – в то время молодой ленинградский поэт. Бубнов Александр Семенович – партийный и политический деятель; в 30-е годы нарком просвещения. Вечера Мандельштама состоялись 23 февраля – в Капелле и 2 марта – в Доме Печати.


[Закрыть]

«Милая Нина Николаевна!

Мы дикие варвары: через неделю первое письмо.

Сначала о делах —

Отношение к переизданию избранного Грина самое горячее. Очень ценят, очень любят. Затруднения формальные: Ленингр<адское> издательство писателей не имеет права на переиздание, а только на новые книги. Для переиздания необходима санкция Москвы. 9-го марта на заседании президиума окончательно вырешат вопрос об издании, напишут мотивированное заявление о необходимости этого издания и через Мариэтту и Павленко – членов правления изд<ательства>, живущих в Москве, получат визу на переиздание.

Таким образом 90 % за то, что избранное будет издано – но оформительный процесс затягивается. Хорошо, что в Москве виза на переиздание будет получаться Мариэттой – т. е. можно будет проконтролировать и поторапливать и т.д. Думаю, что в марте все разрешится. Кроме того, ленинградцы напишут Бубнову дополнительное письмо относительно пенсии. Вот как будто и все. Мы возвращаемся по всей вероятности седьмого. Очень соскучились. Хочу в Москву.

Как вам живется без нас? Мне тревожно – хочется вас видеть. Целую вас.

Надя.

Вернулся ли Рудерман?

Научился ли топить печку?

Нас сейчас задерживают главным образом деньги. Ждем получки, чтобы уехать: вечера сошли благополучно. Один 23, другой – в Доме Печати – вчера. Принимали хорошо – но мало хлопали, а больше вздыхали. Спасибо вам за весточки. Вы по сравнению с нами европеец, а мы дикари.

Целую Надя.

Ося говорит с Прокофьевым, поэтому я запечатываю без его приписки».

…А весной 1933 года уже Мандельштамы гостили у Нины Николаевны. Она вернулась из Москвы на неделю раньше (прописалась у себя 12 апреля, а 18-го уже приехали Мандельштамы, прихватив с собой в Старый Крым еще и Бориса Сергеевича Кузина, только что выпущенного после первой – недельной – отсидки на Лубянке). В «Домовой книге для записывания лиц, приезжающих и выбывающих, дома № 40 по улице К. Либкнехта, района Старокрымского» сохранилась запись от 12 апреля 1933 года о временной прописке «писателя, персонального пенсионера Совнаркома, члена Союза Печатников», и его жены – иждивенки писателя-пенсионера»10321032
  РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 1. Д 209. Л. 4 об.


[Закрыть].

Надо ли говорить, что это было за время. Самый разгар коллективизации и вызванного ею искусственного голода, когда миллионы разоренных крестьян с Украины, Дона, Северного Кавказа стронулись с места и бродили по стране в поисках куска хлеба и хоть какого-нибудь заработка.

Мандельштам все это видел. Видел – и, в отличие от большинства своих собратьев по перу, не закрывал глаза. Он написал стихотворение – первое из тех трех роковых, что он не решался помещать в списки «Новых стихов». Устойчивая традиция приписывает ему заглавие «Старый Крым». В протоколе допроса на Лубянке рукою следователя записано другое – «Холодная весна». Благодаря протоколам известен и точный текст этого стихотворения – отличающийся от того, что сохранился в памяти Надежды Яковлевны:

 
Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым.
Как был при Врангеле, такой же виноватый.
Колючки на земле, на рубищах заплаты,
Все тот же кисленький, кусающийся дым.
 
 
Все так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят как пришлые и вызывает жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль.
 
 
Природа своего не узнает лица.
И тени страшные Украйны и Кубани —
На войлочной земле голодные крестьяне —
Калитку стерегут, не трогая кольца.
 

Но память Надежды Яковлевны цепко сохранила то, что сейчас называют реальным комментарием. В «Книге третьей» она пишет:

«Мы приехали с диким багажом: на месяц пришлось взять с собой хлеба. Вся страна сидела на пайке, а на Украине, на Кубани, в Крыму был форменный голод. Раскулачиванье уже прошло, остались только слухи и толпы бродящего народу. Старый Крым в испуге как-то сжался. Ежедневно рассказывали, как ночью проломали стену, залезли в кладовую и вытащили всю муку и крупу. Именно это было предметом грабежа. Целый день к воротам подходили люди. Откуда? С Кубани… С Украины. Они рассказывали, как целиком выселялись громадные станицы, как раскулачивали и усмиряли… Стихотворение о Старом Крыме фигурировало в «деле» О.М. 34 года – клевета на строительство сельского хозяйства. Из этих стихов ясно, что мы приехали в Крым ранней весной, когда цветет миндаль. Обонятельное ощущение – дым – всегда к ночлегу, к дому. Дымок – это мысль о жилье. “Рассеянная даль” была вначале “расстрелянной”, но это показалось О.М. чересчур прямым ходом. Кубань и Украина названы точно – расспросы людей, бродивших с протянутой рукой. Калитку действительно стерегли день и ночь – и собаки, и люди, чтобы бродяги не разбили саманную стенку дома и не вытащили последних запасов муки. Тогда ведь хозяева сами стали бы бродягами»10331033
  Мандельштам Н., 2006. С. 184 – 186.


[Закрыть].

Но не только этими стихами было отмечено пребывание Мандельштама в Старом Крыму и Коктебеле, – здесь же были написаны «Разговор о Данте», стихи «Ариост» и примыкающие к нему («Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг…» и «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…»)

Следующей зимой Нина Николаевна, очевидно, вновь гостила у Мандельштамов в Москве – на этот раз в их новой квартире. Об этом свидетельствует презанятнейший автограф, сохраненный ею в гигантском гриновском архиве10341034
  РГАЛИ. Ф. 127. Оп. 2. Д. 15,. Л. 5.


[Закрыть]. На вырванном из блокнота листке, Осип Эмильевич, взяв карандаш, записал:

 
… Там, где на землю брошена
Небесная глина,
Там, где могила Волошина,
Там, где могила Грина…
 

(отрывок из стих. Г.Шенгели) Писал О. Э. Мандельштам.

Ниже – рукой Н.Н.Грин – приписка:

«19 января 1934 г. вечером у себя в Нащокинском пер., 5, кв. 26».

Мандельштам процитировал – очевидно, по памяти – стихотворение Георгия Шенгели «Планер», написанное в 1933 году. В печатном виде строфа выглядит существенно иначе:

 
Небо на горы брошено,
Моря висит марина
Там, где могила Волошина,
Там, где могила Грина.
 

Почему же Мандельштам записал эти стихи?

Вспомним, что΄ по свидетельству С. И. Липкина, говорил о Шенгели Мандельштам: «Каким прекрасным поэтом был бы Георгий Аркадьевич, если бы он умел слушать ритм»10351035
  Липкин, 2008. С. 25.


[Закрыть].

Именно ритм «Планера» как мне кажется, задел Мандельштама прежде всего10361036
  Об «очаровании ритма» в этом стихотворении пишет и сам С. Липкин (там же, с. 39).


[Закрыть], но не менее интересна и смысловая вариация в «мандельштамовской» редакции четверостишия. Эта «небесная глина» – настолько его, мандельштамовская, что сопоставляя даты, начинаешь сомневаться, а не «поправил» ли тут Осип Эмильевич «российских ямбов керченского смотрителя»?