Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

26-летний Павел Калецкий был выслан в Воронеж из Москвы весной 1933 года11681168
  Точные причины высылки нам неизвестны.


[Закрыть], на год с лишним раньше Мандельштамов. Из Воронежа он уехал 20 июля 1935 года, так что его и их пребывание в Воронеже совпали по времени всего лишь на год с небольшим.

Н. Я. Мандельштам упоминает его несколько раз – и, как правило, через запятую с Рудаковым. Характеризуя последнего, она пишет: «Уж слишком, например, он был высокомерен и вечно хамил со вторым нашим постоянным посетителем – Калецким, тоже ленинградцем и учеником всех наших знакомых – Эйхенбаума, Тынянова и других… Скромный, застенчивый юнец, Калецкий говорил иногда вещи, которые другие тогда не решались произнести. Однажды он с ужасом сказал О.М.: “все учреждения, которые мы знаем, никуда не годятся, они не способны выдержать ни малейшего испытания – мертвый, разлагающийся советский бюрократизм… А что если армия тоже такая, как и все остальное? И вдруг война…“ Рудаков вспомнил, чему его учили в школе, и заявил: “Я верю в партию”. Калецкий смутился и покраснел. “Я верю в народ’, – тихо сказал он. Он выглядел совсем невзрачно рядом с рослым и красивым Рудаковым, но внутренняя сила была на его стороне, а Рудаков, издеваясь, называл его „квантом“ и пояснял: “Это самая маленькая сила, способная выполнять работу“…<…> У Рудакова оказался резко выраженный учительский темперамент. Он учил всех и всему: меня – переписывать рукописи, О.М. – писать стихи, Калецкого – думать…»11691169
  Мандельштам Н. Воспоминания. С. 326.


[Закрыть].

«И все-таки, – добавляет Н. Я. на следующей странице, – и Рудаков и Калецкий были большим утешением. Если б не они, мы бы почувствовали изоляцию гораздо раньше».

Еще в большей степени утешением был для Калецкого с его больной женой и Мандельштам. 8 декабря 1934 года он писал М. Гецову: «...Развлекает меня знакомство с Мандельштамом, который теперь в Воронеже».

Нечаянная встреча друга с Мандельштамом, видимо, заинтересовала Гецова, и в письме от 18 января 1935 года П.И. Калецкий пишет о нем подробнее:

«…Ты спрашиваешь о Мандельштаме?

Рассказывать о нем надо много и долго. Очень умный, путаный человечек, с гениальными иной раз высказываниями, говорящий о стихах, как о своем хозяйстве, практически неумелый – как ребенок, вспыльчивый, взрывающийся как бомба при легчайшем споре – он очень трудный и обаятельный человек.

Иной раз его замечание – это чистый клад, над которым надо сидеть и сидеть, иной раз остроумный афоризм, которым прикрывается все же бессодержательность.

Живет он неважно, хотя ему в лечении идут навстречу. Числится он консультантом при «Подъеме» и получает жалованье. Его по существу жалко, впрочем, он и сам в этом виноват.

Встречи с ним бывают интересны и представляются ярким пятном на фоне серости человеческого материала в Воронеже».

Слова о «человеческом материале», да еще о его серости, конечно, не украшают молодого человека, но никаких сальерианских комплексов у Калецкого, в отличие от Рудакова, точно не было.

Добавим, что Калецкий обладал еще одним немаловажным в общении с Мандельштамом качеством, – юмором, самоиронией, – обеспечивающим необходимый в их ситуации жизненный стоицизм. В качестве примера можно привести фрагмент его шуточного стихотворения «Мое горе»:

 
Я хотел бы стать поэтом,
Чтоб блистать пред целым светом,
Чтобы русский край, немецкий
Знал фамилию: Калецкий.
Чтобы мог в одно мгновенье
Начертать стихотворенье.
Чтоб торжественную оду
Написать мог на свободу…
 

Ценными источниками реконструкции отношений Мандельштама и Калецкого оказались письма С.Б. Рудакова жене, Л.С. Финкельштейн11701170
  В настоящее время в Пушкинском Доме (ИРЛИ. Ф. 803. Д. 6 – 13). Частично и впервые письма опубликованы в: Герштейн Э. Новое о Мандельштаме. Париж, 1986, а позднее в серии ее журнальных публикаций «Мандельштам в Воронеже» (Подъем. 1988. №№ 6 – 10). См. фундаментальную публикацию этого комплекса писем в: О.Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935 – 1936), 1997. Мне довелось поработать в ИРЛИ с этим комплексом самостоятельно и разобрать некоторые места, опущенные или не прочитанные публикаторами. Здесь цитаты – по ИРЛИ. В письмах Рудакова встречаются следующие аббревиатуры: М. и О. – О. Э. Мандельштам; К. – Калецкий; А. А. – А. А. Ахматова; Н., Н. Я. – Н.Я. Мандельштам.


[Закрыть], и его собственные письма ближайшему, с бобруйских времен, другу – Марку Азриэловичу Гецову11711171
  Гецов М. А. (1904 – 1942). Учился в Бобруйске, Минске и Ленинграде, где закончил лингвистический факультет университета. Работал преподавателем русского языка и литературы в различных учебных заведениях Ленинграда. Умер во время эвакуации из блокадного Ленинграда.


[Закрыть]. Друзья переписывались всю жизнь, но для нас особенный интерес представляют письма Калецкого из Воронежа11721172
  Хранятся у Т.П. Калецкой, дочери П.И. Калецкого.


[Закрыть], где есть упоминания и об О.Э. Мандельштаме – к сожалению, крайне редкие и скупые. В письмах же Рудакова Калецкий упоминается часто, и все, чтó и как сообщается, только подтверждает данную Н.Я. Мандельштам оценку отношения Рудакова к «некоему» Калецкому.

Впервые мы встречаем его имя в письме от 13 апреля 1935 года – спустя две недели после прибытия Рудакова в Воронеж:

«…Часов в 6 у М. застал некоего Калецкого (ученика Шкловского, знакомого Томашевского, Гинзбург, Гуковского еtс, еtс). Он в Воронеже уже полтора года (обживается и завидует авторитетности моих мечтаний о Ленинграде). Сейчас он доцент педвуза и учитель девятилетки. Жена у него в больнице: сидели втроем, пили чай, говорили. Он институтский по типу молодой ученый <нрзбр.> Здесь он «готовил» Кольцова, который лопнул11731173
  Ср. в письме П.И. Калецкого к М.А. Гецову от 8 марта 1934 г.: «Должен был сдать Кольцова».


[Закрыть].

Взаимно радуемся встрече. Жаль, что основная часть его книг все еще в Москве. Но он сказал, что поможет в смысле книг здесь…

Мы (больше я) говорили, а М. слушал, и чувствую, что на косвенном материале (т. е. не на прямой беседе – полемика с ним) он постепенно привыкает к моим принципам. Но острит, что я так люблю все третьестепенное (Щербина еtс), что он за себя боится.

<…> Рад, что нашелся К. – он вполне квалифицирован для разговоров. Может быть, и для совместного дела (он тут понемногу печатает статьи). Шли к трамваю асфальтовыми тротуарами – стук каблуков напомнил Ленинград.

<…> Да, страшно рад: у Калецкого безграничное уважение к „Проблемам поэтического языка“ Тынянова».

Из письма от 24 апреля 1935 года:

«Сегодня был на семейном обеде у М-ов – обед из телятины с изумительной картошкой и бутылки столового вина. Первый тост О. Э. – «за наших жен». Потом был Калецкий. Конец всегда у него. Устал от шкловского формализма. Насколько я новее!»

Из письма от 12 мая 1935 года:

«Огромный отдых от игры в шахматы с Калецким».

Из письма от 4 июня 1935 года:

«<…> А я с М. читали их [стихи Рудакова. – П. Н.] и новые его Калецкому и еще знакомому. Те говорят, что его традиционно, а мое для него ново. Когда познали, что одно мое – решили, что «Караим» его и очень нов, а второе мое и ему подражательное. Они говорили убедительно и были смущены, когда познали правду, а Оська чуть не плакал».

Из письма от 11 июня 1935 года:

«Эпизод. Калецкий играет в шахматы со мной. О. психует, что на него здешние литераторы не обращают внимания. «Вот Есенин, Васильев имели бы на моем месте социальное влияние. Что я? – Катенин. Кюхля… Вот Бонч-Бруевич за архив мой предложил 500 р. и, когда я поднял шум, написал мне честное письмо: «Я-де и мои товарищи считаем вас второстепенным поэтом, не обижайтесь и на нас не сердитесь – другие и даром дарят…». Я не Хлебников (по Калецкому), я Кюхельбекер, – комическая сейчас, а может быть и всегда, фигура. Оценку выковали и символисты и формалисты. Моя цена в полушку и у тех и у других…»

(Он убежал на улицу). Калецкий вякает о том, что высшая оценка его стихов «понимающими» не совпадает с оценкой масс».

Из письма от 14 ноября 1935 года:

«<…> Сегодня – неожиданный Ленинград: Калецкий. Он за вещами приехал. Служба в библиотеке Академии Наук и все прочее (рекомендации Эйхенбаума, Оксмана, Пушкинский Дом etc). Его явление рецидивно. У нас возбуждается зависть и еще что-то. А он еще корежится, что 350 ему и материально, и морально мало, что то да се. Но это пустое. Собираемся сыграть турнир по 5 партий (он, Н. и я)»

В середине ноября 1935 года Калецкий приезжал в Воронеж за остававшимися там вещами. Его приезд вызвал у Мандельштамов радость, а у Рудакова с его «солидностью перспектив» чистую зависть и раздражение. Тем не менее в память о прошлом Калецкий, Рудаков и Надежда Яковлевна сыграли шахматный турнир в пять партий, в котором победил точно не Рудаков, поскольку о турнире он ничего больше жене не написал.

Особенно интересно рудаковское письмо от 16 ноября 1935 года – оно дает некоторое представление о первом воронежском годе Мандельштама:

«Калецкий едет 20, а я решил его выпотрошить по части О. К тому же он засуматошен и выбит из колеи воронежским одиночеством. Я ночевал у него… Дело оформилось так: он мне надиктовал сведения об О. периода раннего Воронежа. Тут отношения его с союзом, планы etc…

Между проч<им> – планы организации раб<очего> универс<итета> – по лит<ературе> с утопическими программами, планы фольклорной работы (по этой части у К. есть Оськина записка – копию ее обещает прислать из Л<енингра>да – или тебе передать). Сведения не многообильные, но пополнят запас».

3 июня 1935 года П. Калецкий писал М. Гецову: «Сегодня выяснили неожиданные перспективы устройства в Ленинграде и преодоления всех формальных трудностей этого. Вопрос только в жилье и работе. В смысле жилья есть шансы, рассчитывая, по крайней мере на первое время, на тебя. В смысле работы есть шансы получить либо доцентуру, либо аспирантуру в одном из педвузов. <…> Основания у меня есть большие (2 года самостоятельного чтения курса в ВУЗе, член Союза полиграфических работников, кандидат в члены Союза писателей, ряд статей)».

Из Воронежа Калецкий уехал в июле 1935 года, причем не в Москву, откуда приехал, а в Ленинград. Работал сначала в Библиотеке Академии наук СССР, а с февраля 1936 года – консультантом-библиографом в сценарном отделе Ленфильма. Уже в январе 1936 года с него была снята судимость.

Статьи и рецензии П. Калецкого все чаще появляются в «толстых» журналах и научных сборниках. Среди них отметим статьи «О поэтике частушки» (Литературный критик. 1936. № 9. С. 186 – 201), «От “Дубровского” к ”Капитанской дочке”» (Литературный современник. 1937. № 1, С. 148 – 168) и «Новая сказка» (в сборнике «Советский фольклор». 1939. С. 216 – 235)11741174
  Он написал также ряд статей и рецензий на произведения Э. Багрицкого, Е. Федорова, И. Кратта, А. Козачинского и др., а также предисловия к различным фольклорным изданиям.


[Закрыть].

25 октября 1936 года он защитил кандидатскую диссертацию «Исторические песни XVI – XVIII веков». Судя по крайним датам соответствующего архивного дела, степень ему присудили лишь 19 февраля 1941 года, то есть спустя 4,5 года после защиты11751175
  ЦГА СПб. Ф. 4331. Оп. 31. Д. 656.


[Закрыть]. В эти годы он работал доцентом в Ленинградском пединституте им. А.И. Герцена, а также научным сотрудником в Пушкинском Доме, где занимался фольклором. В 1939 г. трижды в месяц он ездил в Новгород, где работал по совместительству в учительском институте по отделению языка и литературы. Его коллеги по институту, в частности Д.К. Мотольская и М.Л. Семанова, отзывались о нем как о чрезвычайно порядочном и добром человеке и прекрасном специалисте11761176
  В ИРЛИ хранятся неопубликованные работы П.И. Калецкого, в частности, монография «Исторические песни» и статья «Частушка» (ИРЛИ. Разряд, кол. 17, п. 10, № 1 – 4).


[Закрыть].

В начале войны был в штабе противовоздушной обороны пединститута, читал в госпиталях лекции о русской литературе.

Павел Исаакович Калецкий умер от блокадной дистрофии в возрасте 36 лет 5 февраля 1942 года и похоронен в одной из братских могил на Каменном острове.

Еще одним красноречивым свидетельством взаимоотношений Калецкого и Мандельштама является выдержка из письма, адресованного Калецким ответственному секретарю Ленинградского отделения ССП. Письмо не датировано, но из контекста его можно отнести к маю 1937 года11771177
  Цитируется по авторскому черновику.


[Закрыть]:

«Из перечисленных в письме лиц, с которыми я был якобы связан, я был знаком со Столетовым, который работал в ССП с начинающими писателями и печатался в органах ССП, и Мандельштамом.

С последним я познакомился ближе в последние месяцы моей жизни в Воронеже, когда он и его жена оказались единственными людьми, которые оказали мне большую и добрую человеческую поддержку во время болезни и при смерти моей жены, в то время как никто из моих воронежских коллег по ССП не счел нужным заинтересоваться моим положением, и за эту поддержку я Мандельштамам глубоко и искренне благодарен».

Сам по себе процитированный документ является попыткой автора защититься от клеветнических нападок воронежских писателей. Думается, что Калецкий «отвечает» таким образом на статью Н. Романовского и М. Булавина «Воронежские писатели за 20 лет», опубликованную в первом номере альманаха «Литературный Воронеж»11781178
  Подписан к печати 4 ноября 1937 г. Ответственный редактор – М. Подобедов.


[Закрыть]:

«Пользовавшиеся поддержкой врагов народа, прибывшие в 1934 году в Воронеж троцкисты Стеффен, Айч, Мандельштам, Калецкий пытались создать сильное оцепление писательского коллектива, внося дух маразма и аполитичности. Попытка эта была разбита. Эта группа была разоблачена и отсечена, несмотря на явно либеральное отношение к ней бывших работников Обкома (Генкин и др.), которые предлагали «перевоспитывать» эту банду. Особо тяжелые условия для работы писательского коллектива были созданы бухаринским шпионом Рябининым и его приспешниками» (с. 232 – 233).

Авторы этого доноса, в сущности, повторили более ранние нападки, прозвучавшие со страниц газеты «Коммуна». Так, 16 сентября 1936 г. журналист И. Черейский в статье «“Каникулы” в Союзе Писателей» писал:

«На пленуме Союза Писателей Воронежской области, состоявшемся в начале апреля этого года, шел разговор о недостатках, которые мешают успешной работе писателей. <…> Воронежская организация Союза Писателей сумела довольно быстро разглядеть явно чуждых ей людей, которые пытались использовать Союз Писателей и журнал «Подъем», развивая на его страницах путаные и вредные теории, предлагая туда свою литературную продукцию (Калецкий, Айч, Стеффен, Мандельштам). С некоторым опозданием, не сразу, недостаточно решительно, но эти люди получили свою оценку».

Политически еще грозней и опасней «высказалась» О. Кретова в номере от 23 апреля 1937 года (впрочем, в свой список она Калецкого не включила): «…За последние годы в организацию Воронежского областного отдела Союза Писателей пытались проникнуть и оказать свое влияние троцкисты и другие классово-враждебные люди (Стеффен, Айч, О. Мандельштам), но были разоблачены»11791179
  Коммуна. 1937. 23 апр. С. 3.


[Закрыть].

Тем весомее и значительнее слова Калецкого о Мандельштаме из его вынужденного заявления – ясное свидетельство их непроходных, товарищеских отношений, в которых есть место и веселью, и горю, и состраданию.

В ПОХОДЕ ЗА ШУМОМ ВРЕМЕНИ
(БОРИС ГОРНУНГ)

Маргарите Воробьевой

Памяти Михаила Горнунга

Появление в мандельштамовском контексте имени Бориса Владимировича Горнунга (1899 – 1976) – поэта и ученого, активного участника московской литературной тусовки 1920-х гг. – оправдано и биографически, и творчески. Он был не только современником и хорошим знакомым Мандельштама, не только адресатом его писем или шуточных стихов, но и его собеседником и коллегой, соучастником общей литературной и, отчасти, житейской среды – обшей не только по интересам, но и по подстерегавшим за любым углом опасностям.

Он был одним из тех, кто по-читательски боготворил стихи Мандельштама. Но он шел дальше и переносил эту любовь к стихам на самого их автора, трудного в быту человека. Совершенно бескорыстно, тихо и незаметно он помогал своему кумиру, если в том была нужда. Живя достаточно скромно и не будучи ни графом Эстергази, ни баронессой фон Мекк, он всегда держал двери своих двух коммунальных комнатушек открытыми для друзей и поэтов.

Он искренне гордился знакомством и дружбой с Мандельштамом, но был начисто лишен комплекса сальеризма «а ля Сергей Рудаков». Похоже на то, что и с собственными сочинениями, зная о мандельштамовском недоброжелательстве к эпигонам, он Осипу Эмильевичу не сильно докучал. Он не годился в друзья, скажем, Есенину, но в друзья и собеседники Мандельштаму «годился» и им являлся. Он был, если хотите, частью их общей творческой и интеллектуальной среды, без которой и сам Мандельштам-то непредставим, но которую мы знаем очень плохо.

При этом Борис Горнунг был вполне активным элементом этой среды. И его немногочисленные стихи (прежде всего те, что составили единственный прижизненный сборник «Поход времени»), и его статьи, рецензии и эссе отмечены подлинным дарованием и талантом. Статья «Гуманисты и античность» (формально это глава из неопубликованной рукописи «Структуральная поэтика») написана по-мандельштамовски широкими мазками, с редкостным и завидным стилистическим блеском и легкостью. Поэтическое начало Бориса Горнунга проступило здесь с силой даже большей, чем в иных стихотворениях.

Имя Мандельштама играет поистине скрепляющую роль: оно встречается и в разделе поэзии (стихи, посвященные Мандельштаму или подражания ему), и в разделе критики (рецензии на стихи Мандельштама, многочисленные упоминания и разборы его творчества в других статьях).

Тем самым книга Бориса Горнунга выполняет как бы двоякую роль: восстанавливает существенный пласт творческой биографии Мандельштама в контексте его окружения и служит достойным памятником своему автору – поэту и другу поэтов.

ПЕРВЫЙ СТАРАТЕЛЬ
(НИКОЛАЙ ХАРДЖИЕВ)

Памяти Лидии Гинзбург и Эммы Герштейн

Пойдемте отсюда. Она хочет сочинять11801180
  Осип и Надежда, 2002. С. 119.


[Закрыть].

Александровский переулок, дом 43, квартира 4 – этот марьинорощинский адрес когда-то принадлежал Виктору Шкловскому и его семье. Когда в 1933 году Шкловские переехали сначала в писательский кооператив на ул. Фурманова, а в 1937 году – в другой дом, в Лаврушинском переулке, одну комнату в этой квартире получила сестра Василисы – Таля (Наталья Георгиевна) с дочерью Васей.

Именно у нее, а не у Василисы ночевали Мандельштамы в свои нелегальные приезды в Москву – и эти полуконспиративные ночлеги красочно живописала Надежда Яковлевна11811181
  Мандельштам Н. Воспоминания, 1999. С. 414 – 416.


[Закрыть]. В той же квартире одну из комнат занимал Николай Иванович Харджиев11821182
  Э.Г. Герштейн упоминала об остром конфликте по поводу этой комнаты между Шкловским и Н.Х. (см.: «На фоне всех ревизий века…» Беседа И. Врубель-Голубкиной с Э.Г. Герштейн // Зеркало. 1999. № 9 – 10. С. 14).


[Закрыть] и еще одну – Борис Арнольдович Вакс, драматург, помешанный на ремонте свой трущобы (это про него Мандельштам как-то пошутил: «Вакс – ремонтнодышащий…»).

Этот полуразрушенный деревянный дом, эта заземленная квартира на первом этаже служили Мандельштамам их ночною крепостью в столице, а 9-метровая харджиевская комната-пенал, или, иначе, шкатулка, с низким окном во двор исполняла роль форума-салона или «Башни»: за нескончаемыми разговорами Мандельштам и Харджиев засиживались далеко за полночь.

Студеную эту комнату Ахматова с полным правом называла «убежищем поэтов»: кроме нее и Мандельштама, здесь побывали и Пастернак, и Цветаева, и Хармс, и Олейников, и Зенкевич, и Нарбут и многие другие. Именно здесь состоялась в 1941 году вторая и последняя встреча Ахматовой с Мариной Цветаевой11831183
  Бабаев, 1989. С. 226 – 227. Герштейн, 1998. С. 499 – 500.


[Закрыть].

Харджиев и Ахматова познакомились в Ленинграде где-то на стыке 1929 и 1930 гг.11841184
  Ср. надпись Ахматовой на обороте подаренного ею рисунка В. Хлебникова: «Н.И. Харджиеву от Ахматовой. Скоро 10 лет, как мы дружим. 2 дек. 1939 г.» (Бабаев, 1989. С. 225).


[Закрыть] Знакомством этим, по всей вероятности, они были обязаны кругу интересов Н.Н. Пунина, основательно пересекавшемуся с аналогичным харджиевским «кругом»11851185
  Забавно, что Ахматова называла Пунина в переписке в точности так же, как Надежда Яковлевна именовала в переписке Харджиева, – «Николаша».


[Закрыть]. Знакомство перешло в дружбу, которая не прерывалась – и, кажется, даже не омрачалась!11861186
  Одно время Ахматова находила, что Харджиев хорошо относится лично к ней, а к ее стихам равнодушен (Чуковская, 1997. С. 54 – 55).


[Закрыть] – до конца жизни Ахматовой. Конечно, она чрезвычайно ценила его как специалиста, знатока русской поэзии и живописи: «Он так же хорошо слышит стихи, как видит картины»11871187
  См.: Чуковская, 1997. С. 84.


[Закрыть]. Не случайно именно его она попросила «откомментировать» модильяниевские наброски11881188
  См.: Харджиев Н. О рисунке А. Модильяни // День поэзии 1967. М., 1967. С. 253 – 253.


[Закрыть] и именно с ним она обсуждала свою «публикацию отчаяния» в «Огоньке» в 1950 году11891189
  Подборкой просоветских стихотворений, посвященных 70-летию Сталина и опубликованных в «Огоньке» (1950. № 14. С. 20), А.А. хотела вырвать из заключения своего сына, но и это ему не помогло.


[Закрыть].

Но, помимо знаний и памяти, еще больше она любила в нем чисто его, харджиевское, сочетание живой мысли, острого языка, веселой непосредственности и вместе с тем – галантной деликатности в обращении и общении11901190
  Надежда Яковлевна называла его в первой своей книге «великим обольстителем, Цирцеей, красивым и обаятельным, когда захочет, человеком» (Мандельштам Н. Воспоминания, 1999. С. 328) Напомним, что Цирцея – это легендарная волшебница со сказочного острова Эя. Спутников Одиссея она превратила в свиней, а его самого обольстительными речами год удерживала на своем острове, после чего родила от него сына.


[Закрыть].

Е.К. Гальперина-Осьмеркина вспоминала следующий эпизод. В один из своих приездов в Москву Ахматова остановилась у них: «К ней приходили гости часто. Особенно я помню приход Харджиева. Она очень дружила с Харджиевым, очень его любила, он был ее большим другом. И вот мы сидели у нее в комнате, о чем-то беседовали, и вдруг она после милой и даже такой остроумной беседы села с ногами на кушетку и приняла свой облик “какаду”, как мы говорили. Он на меня посмотрел, легонько так толкнул меня в локоть или взял за локоть и сказал: “Пойдемте отсюда. Она хочет сочинять”. Это было абсолютно точно сказано, он не искал никаких формулировок литературных. “Она хочет сочинять”. Очевидно, так это и было… Мы с ним сидели в мастерской, а она довольно долго пребывала в этой комнате»11911191
  Осип и Надежда, 2002. С. 118.


[Закрыть].

Ну разве можно было не оценить и не полюбить такого человека?

Отсюда и те поистине «царские подарки», которые Николай Иванович и Анна Андреевна время от времени подносили друг другу: в 1934 году Ахматова получила старинный, 1838 года, альбом, принадлежавший одному из князей Долгоруких, – в него она позднее записывала окончательные редакции своих стихов, а сама она в 1939 году подарила Харджиеву – к 10-летию их знакомства – хлебниковский рисунок11921192
  См. об. этом: Чуковская, 1997. С. 59, 100.


[Закрыть].

Переписка между ними завязалась в 1932 году11931193
  Сохранившиеся письма А.А. см. в: Бабаев, 1989 (перепеч. в: Анна Ахматова. Поэтическое странствие. М.: Радуга, 1991. С. 327 – 335).


[Закрыть]. И с самого начала ее явными или неявными персонажами становятся Осип и Надежда Мандельштам. Уже во втором письме (1932) Ахматова справляется о них. Летом 1934 года она пишет: «Спасибо за альбом, он чудный. Когда я Вас теперь увижу, милый Николай Иванович, мне что-то очень скучно стало жить. Совсем не вижу людей, плохо работаю. Что Москва, после мая я отношусь к ней по-новому. Напишите мне. <…> Жму руку. Ахматова»11941194
  Бабаев, 1989. С. 222 – 223.


[Закрыть]. Адресату понятно, что за майские события имеются в виду – арест Мандельштама.

В свою очередь и Ахматова прочно «прописалась» в той переписке, что за четверть с лишним века разыгралась между Надеждой Яковлевной и Харджиевым. Из Ташкента он получал и письма Ахматовой с ее припиской (аналогичные письма писались тогда и Эмме Герштейн), и сепаратные письма от них обеих, но писанные и отправленные – по почте или с оказией – одновременно и даже в одном конверте (эпистолярный «прием», который чета Мандельштамов практиковала еще в переписке с Б.С. Кузиным и с отцом Мандельштама).

С Осипом Мандельштамом Харджиев познакомился осенью 1928 года в другом «пристанище поэтов» – у Эдуарда Багрицкого в Кунцево, где Харджиев в то время попросту жил. «М[андельштам] приехал в Кунцево с Зенкевичем. Беседа была многочасовая, пили вино, сочиняли шуточные экспромты на мотив “Гаврилы”. Тогда же М[андельштам] предложил Багрицкому и Х[арджиеву] встретиться в Москве, у Адуева. Встреча состоялась…»11951195
  Письмо-«рецензия» Н.И. Харджиева на книгу Э.Г. Герштейн «Новое о Мандельштаме» (CXA. Box 155).


[Закрыть]

В 1932 году – в самый разгар работы над собранием сочинений Маяковского – Харджиев признавался Василисе Шкловской: «Могу читать только Мандельштама. Если получу новые его стихи, пришлю вам»11961196
  РГАЛИ. Ф.562. Оп.1. Д.1000. Л.9.


[Закрыть].

Но своей кульминации дружба с Мандельштамом достигла в 1937 году.

С кем первыми встретились Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна в Москве по возвращении из Воронежа? – С Анной Андреевной, специально подгадавшей свой приезд из Ленинграда к этому дню, и с Николаем Ивановичем11971197
  Харджиев должен был принести вино и закуску, но опаздывал так, что Ахматова уже ушла к месту своего ночлега; Н.Х. вернул ее назад звонком – благо было недалеко, на Пречистенке. Этот пир на столике и матрасе вошел в историю литературы под именем «бессарабская линейка» (Мандельштам Н. Воспоминания. 1999. С. 263 – 265).


[Закрыть].

У кого провела Надежда Яковлевна самые первые дни после второго ареста Мандельштама? – У Николая Ивановича.

А у кого после известия о смерти Мандельштама? – Тоже у Николая Ивановича! Тогда она «…лежала пластом и не видела света Божьего, а Николай Иванович варил сосиски и заставлял меня есть: “Ешьте, Надя, это горячее”, или “Ешьте, Надя, это дорогое”… Нищий Николай Иванович пытался пробудить меня к жизни милыми шутками, горячими сосисками и дорогими леденцами. Он единственный оставался верен и мне и Анне Андреевне в самые тяжелые периоды нашей жизни»11981198
  Там же. С. 414 – 415.


[Закрыть].

А вот как тот же эпизод описан самой Надеждой Яковлевной в другом (казалось бы, самом неподходящем) месте – в одном из «дуэльных» ее писем к Харджиеву: «Во всей Москве, а может, во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют. Я лежала полумертвая на вашем пружинистом ложе, а вы стояли рядом – толстый, черный, добрый – и говорили: – Надя, ешьте, это сосиска… Неужели вы хотите, чтобы я забыла эту сосиску? Эта сосиска, а не что иное, дала мне возможность жить и делать свое дело. Эта сосиска была для меня высшей человеческой ценностью, последней человеческой честью в этом мире. <…> Человек символическое животное, и сосиска для меня символ того, ради чего мы жили»11991199
  См. письмо от 28 мая 1967 г. Редкий случай, когда не письмо послужило эскизом для мемуарного эпизода, а мемуар для письма.


[Закрыть].

Разве такое можно забыть?

К человеческой, дружеской стороне примешивалась и еще одна – профессиональная: «O. M. говорил, что у Николая Ивановича абсолютный слух на стихи, и поэтому я настояла, чтобы его назначили редактором книги, которая уж почти десять лет не может выйти в “Библиотеке поэта”»12001200
  Мандельштам Н. Воспоминания, 1999. С. 415.


[Закрыть].

И кого же из тех, кто был ей после смерти Мандельштама так близок, Надежда Яковлевна в конце концов возненавидела больше всего? – Тоже Николая Ивановича!

Эта печальная история имеет решающее значение для понимания того, что произошло с Надеждой Яковлевной в середине 1967 года и, как следствие, со второй книгой ее воспоминаний. Так что в этом непременно следует разобраться, их переписка – тридцать два ее письма и пять его – позволяет к этому приступить.