Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Летом 1922 года В. Парнах в очередной раз возвращается в Россию, на сей раз уже в советскую Москву. Произошло это во второй половине августа, как явствует из письма В.Я. Парнаха А.М. Ремизову от 30 августа, сохранившегося в фонде последнего в Центре Русской Культуры Амхерст-колледжа (штат Массачусетс, США): «Дорогой Алексей Михайлович, шлю Вам и Серафиме Павловне преданный привет из Москвы. Ехал неделю + три дня карантина в Великих Луках, с трудом вырвался оттуда. Спал на узкой доске, на соломе, на чемоданах. Сейчас сплю на скамье в Союзе Писателей: Тверской бульвар, 25, где меня на несколько дней устроил О.Э. Мандельштам. Мейерхольд сейчас в ПБ, приезжает на днях. Я привез jazz-band. Это письмо привезет Вам поэт Б.Л .Пастернак».

Осип и Надежда Мандельштам, сами приехавшие в Москву из Киева сравнительно недавно, в апреле 1922 года, получили комнату в писательском общежитии Дома Герцена, в его левом флигеле. Они не только устроили Парнаха на несколько дней, но и добились выделения ему отдельной комнаты в писательском общежитии в Доме Герцена на Тверской. Соседями его в 1922 – 1924 гг. были сами Мандельштамы: в их две комнатушки можно было попасть, только проходя через комнату Парнаха.

О прибытии Парнаха оповестила и газета «Известия», поместив на первой странице объявление: «В Москву приехал Председатель Парижской палаты поэтов Валентин Парнах, который покажет свои работы в области новой музыки, поэзии и эсксцентрического танца, демонстрировавшиеся с большим успехом в Берлине, Риме, Мадриде, Париже»11391139
  К сожалению, А. Баташев, первым приведший эту публикацию, не указал ее точной даты.


[Закрыть]. Парнах тут же попадает в центр внимания артистической Москвы, он нарасхват, его рвут на части. Он сближается с поэтической группой «Московский Парнас», выступает с лекциями и публикует статьи. Его танцы становятся сенсацией. Он учит фокстроту Эйзенштейна и ставит танцы в театре Мейерхольда – с участием Игоря Ильинского, Марии Бабановой и Льва Свердлина. Именно с приездом Парнаха у Мейерхольда, как полагает Алексей Баташев, начинается период биомеханики.

Мало того, Парнах стал первым человеком, познакомившим российскую публику с новым мировым музыкальным явлением – «потрясающим искусством с пронзительно звенящим и жужжащим названием – с джазом»11401140
  Баташев А. Валентин Парнах: пророчество жирафовидного истукана // Джаз-Квадрат (Минск). 1998. № 7.


[Закрыть]. Из Парижа в Москву он привез весьма экзотические предметы – саксофон и наборы сурдин для труб и тромбонов. По свидетельству Евгения Габриловича, Парнах основал первый в СССР джаз-банд и дал первый в СССР джаз-концерт.

Произошло это в переполненном зале Дома печати: «Парнах прочел ученую лекцию о джаз-банде, потом с грехом пополам (ибо никто в Москве не умел играть на саксофоне) сыграли джазовые мелодии. Когда же сам Парнах исполнил страннейший танец «Жирафовидный истукан», восторг достиг ураганной силы. И среди тех, кто яростно бил в ладоши и взывал «еще», был Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Он тут же предложил Парнаху организовать джаз-банд для спектакля, который тогда репетировался…»11411141
  Габрилович Е. Рассказы о том, что произошло // Искусство кино. 1964. № 4.


[Закрыть].

Парнах увидел в джазе и донес до московского зрителя то в джазе, что Алексей Баташев назвал «сплетением мировых культур». О джаз-бэнде он говорил, что тот «одновременно чрезвычайно прост и чрезвычайно сложен, как и современная жизнь. Его простота – мелодия. Его сложность – экспрессия».

Несомненно, Мандельштам «использовал» свое близкое знакомство с Валентином Парнахом при написании «Египетской марки», наделив его главного героя – Парнока – не только чертами, но и самим именем Парнаха. «Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него…» – эта отчаянная реплика Мандельштама вполне могла быть воспринята Парнахом как пощечина.

Известно, что Парнах, действительно, смертельно обиделся. Напрасно. С трагическим и шаржированным образом Парнока – главного персонажа этого произведения – литературная молва прочно связала и самого автора «Египетской марки». Как бы то ни было, но образ Парнока несет в себе черты и черточки разных судеб и характеров. Главное в нем – сочетание хрупкости, напуганности, уязвимости и уязвленности – с чувством достоинства, чести, с бесстрашием в вопросах жизни и смерти.

И, каким бы жалким, беспомощно-хрупким ни казался нам Парнок, – в прачечной ли рядом со священнической рясой Бруни или в прихожей портного Мервиса – именно он, этот Акакий Акакиевич наших дней, отождествления с которым так опасался «автор», – именно он бросается в самую гущу событий, пытаясь доступными ему средствами спасти от расправы неизвестного ему человека, приговоренного толпой к самочинной расправе! Не подобным ли образом действовал в свое время и сам Мандельштам, так боявшийся клопов и милиционеров, но сразу же выхвативший из рук одного начинающего поэта, более известного как убийца Мирбаха, пачку арестных ордеров, которыми тот вертел перед его носом, пьяно хвастаясь властью над «пачкой» судеб? Мандельштам разорвал их на глазах остолбеневшего и уже почти отвыкшего от человеческих поступков чекиста!..

Биография самого Парнаха содержит немало такого, что решительно несовместимо с образом неудачника-Парнока. Но кем бы Парнок ни был – Парнахом или Мандельштамом, или сразу обоими, – куда важнее то, что несколько лет Валентин Парнах и Осип Мандельштам жили бок о бок и тесно общались. И не исключено, что сама идея, несколько странная для 30-летнего человека, – идея обратиться к писанию мемуаров – пришла в голову одного из них под влиянием или по примеру другого: Мандельштам написал в 1923 – 1924 гг. «Шум времени», а Парнах – «Пансион Мобер».

В середине 1920-х гг. Валентин Парнах, по собственному признанию, начал задыхаться от «…тирании предшественников РАПП, от злобного православия старой загнивающей интеллигенции, от расцветшего с новой силой общественного антисемитизма».

В 1925 году он выпустил свой последний, – а на родине, к слову, первый, – поэтический сборник: «Вступление к танцам».

И вот в конце 1925 года Парнах снова едет в Париж – и снова на шесть лет.

Там он печатает свои переводы… с русского на французский. В частности, отдельными книгами вышли проза К. Федина11421142
  Fedin K. Transvaal. Paris, 1927.


[Закрыть] и гражданская поэзия Пушкина11431143
  Pouchkine A.S. Poèmes révolutionnaires… Paris, 1929.


[Закрыть]. Печатается и в периодике, в том числе в англоязычной. Так, в 1926 в американском еврейском двухмесячнике “The Menora Journal” он опубликовал статью «В русском литературном мире», посвященную Гершензону, Пастернаку, Мандельштаму, Антокольскому и Лапину11441144
  Parnach Valentine. In the Russian World of Letters // The Menorah Journal (New York). June-July 1926. Vol. 12. No.3. P. 302 – 305. Фрагмент из этой статьи – под заглавием «О некоторых образах Мандельштама» – опубликован на русском языке в: Мандельштам О. Собрание сочинений в 2 т. Т.2. Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Вашингтон, 1966. С. 399 – 412.


[Закрыть].

Как-то в библиотеке он наткнулся на протоколы испанской инквизиции. Среди них обнаружились редкостные, в тюрьмах написанные стихи: «Казалось, моя кровь текла вспять к родной древности. Да я и сам пережил некую инквизицию в царской России… Все, что было инквизиционного в нашем веке, пребывало во мне самом. В биографиях и стихах испанских и португальских поэтов-евреев, подвергнутых пыткам, изгнанных или загубленных инквизицией, я – как это ни страшно – обретал некий покой: ведь их участь была куда жестче моей, и все-таки они писали на языке инквизиторов. В этих книгах я черпал новые силы. Из этого тюремного мира я выходил, возрожденный к жизни»11451145
  Парнах, 2005. С. 16 – 91.


[Закрыть].

Это был целый пласт трагической поэзии, – поэзии, загубленной и похороненной испанской или португальской инквизицией. Знакомство с судьбами и стихами еврейских поэтов, большая часть которых пали жертвами инквизиции, но писали стихи на языке своих убийц, потрясло Парнаха до глубины сердца и подвигли на перевод, – как на русский, так и на французский языки, – всего того, что после них осталось. Во Франции книга вышла в 1930 году (под названием «Инквизиция»), а в России – в 1934 году (в издательстве «Academia» и под названием «Испанские и португальские поэты – жертвы инквизиции»).

Впечатление же она произвела на современников сильнейшее: известно, как восторгался этой книгой в Воронеже Осип Мандельштам! Из писем С.Б. Рудакова жене мы знаем, что находящийся в ссылке поэт был потрясен ею настолько, что даже начал учить испанский язык.

Надо полагать, что, читая, Осип Эмильевич вспоминал не Парнока из своей прозы, а живого Парнаха, своего ровесника и соседа по Дому Герцена.

Из Парижа Парнах вернулся в 1931-м, и эти скитания, наверное, продолжались бы еще долго, когда бы советская власть была согласна. Но она не была согласна, и поездки прекратились: ни второго, ни третьего Эренбурга Сталину не требовалось.

В.Я. Парнах был талантливым переводчиком, и последние двадцать лет жизни он почти полностью отдал переводам. Он переводил не только с французского, который знал в совершенстве (особо выделим его перевод «Трагических поэм» Агриппы д’Обинье), но и на французский; мало того, он и сам писал стихи по-французски. Переводил с испанского (великолепен его Лорка!) и с португальского, кроме того – с немецкого и итальянского.

Главными и бесспорными достижениями Парнаха-переводчика стали книги «Испанские и португальские поэты – жертвы инквизиции» (1934, серия «Лит. памятники») и «Трагические поэмы и мемуары» Агриппы д’Обинье (1949), стихи Федерико Гарсиа Лорки, а также пьеса Кальдерона «Жизнь есть сон».

Остается только гадать, как Валентин Парнах, этот вечно ищущий родину человек, этот Вечный Жид и безродный космополит, уцелел в 30-е и в 40-е годы. Не приходится сомневаться: он прожил это время в каждодневном страхе.

Страшной осенью 1941 года Парнах с семьей был эвакуирован в Чистополь. Как и другой изгой – Цветаева, Парнах попытался устроиться за кусок хлеба в литфондовскую столовку: он – стоять в дверях, она – мыть посуду. Его – взяли, а Цветаеву, как известно, нет (после чего она переехала в Елабугу – навстречу смерти).

Парнаху же оставалось жить еще десять лет. Он умер 19 января 1951 года, полгода не дожив до своего 60-летия, и похоронен в стене Новодевичьего монастыря. Судьбе было угодно, чтобы он умер в своей постели: это произошло хотя и после убийства Михоэлса, но еще до дела врачей и смерти Сталина.

Но, если уж и были в СССР настоящие космополиты, то Валентин Яковлевич Парнах был, несомненно, одним из них. Больше всего его хочется сравнить с Агасфером, пространством вечных странствий которого был мысленный треугольник между Россией-СССР, Палестиной и Францией (Парижем).

Одной из осей его «космополитического» мироздания, наряду с Россией и Палестиной, была Европа, чьими символами, последовательно спускаясь с этажа на этаж, были Франция, Париж, Латинский квартал и его тихая комнатка в большом, шумном и гротескном пансионе.

Назывался он так же, как и сам парнаховский мемуар, – «Пансион Мобер».

Собственно говоря, это даже не воспоминания, а исповедь Валентина Парнаха. Бесправный российский еврей, зажатый «чертой оседлости» и «процентной нормой», он задыхался в царской России – стране-тюрьме, как он ее буквально кожей ощущал и поэзию которой так страстно, так самозабвенно любил.

Зажигаясь, словно жар-птица, на искрящихся стыках культур, языков и жанров, он исполнил несколько блистательных па на ничейном и вольном небосводе. Очередное приземление в Москве ознаменовалось укрощением беса вечной мобильности. Здесь, в России советской, – в герметической стране-лагере, – он окончательно сложил крылья и обернулся «мыслящей саламандрой» из мандельштамовской прозы.

Спрятав под ненужные уже перья свое марранство и агасферство, она талантливо слилась со стенкой террария.

АВИАТОР, СВЯЩЕННИК, ПОЭТ…
(НИКОЛАЙ БРУНИ)

Памяти Нины Константиновны Бруни-Бальмонт

Есть в «Египетской марке» одно невымышленное имя – отец Бруни.

Вводя в ткань повести реальную и достаточно широко известную фигуру, Мандельштам сращивает жизнь и вымысел, дает понять, что особой разницы между ними нет, усиливает и без того не слабое впечатление жизненности «вымысла». В свою очередь и жизненная правда, попав в атмосферу естественной и искусственной «забывчивости» не выдерживает и разрушается, как бы ржавеет. И сейчас, в итоге, имя мандельштамовского товарища по первому Цеху поэтов отца Николая Бруни само по себе скажет читателю немногим больше, чем вымышленное имя Кржижановского или искаженное имя Парнока11461146
  Впрочем, у постановщиков «Египетской марки» в театре-студии имени Петра Фоменко нашлись веские резоны даже для того, чтобы сделать отца Бруни и его окровавленную рясу едва ли не главными персонажами спектакля.


[Закрыть].

Вместе с тем о Николае Александровиче Бруни более чем стоит рассказать. Он родился 16 (28) апреля 1891 года в Петербурге. Его отец был известным архитектором, дядя – еще более известным художником. Живописью занимался и Николай Александрович (большим художником стал его младший брат Лев11471147
  На квартире Л. Бруни собирался Литературно-художественный кружок, членами которого были и Н. Бруни, и О. Мандельштам (см.: Пунин Н.Н. Квартира № 5 // Панорама искусств. Вып. 4. М., 1981. С. 156 – 157).


[Закрыть]). Образование получил в Тенишевском училище (учился на год позже Мандельштама), а позднее – в Петербургской консерватории (окончил ее по классу фортепьяно в 1913 году). Владел пятью иностранными языками и еще эсперанто, увлекался… и футболом (был заядлым футболистом и членом первой в Петербурге футбольной команды). В 1911 – 1914 гг. входил в Цех поэтов, печатал стихи в «Голосе жизни», «Новой жизни», «Гиперборее». В 1914 году ушел на фронт добровольцем, служил санитаром, на фронте писал рассказы и «Записки санитара-добровольца». Полный георгиевский кавалер!

В 1915 году он окончил петроградскую школу авиаторов, а в 1916 году произошло событие, направившее его жизнь совершенно по иному руслу. Во время боевого вылета его самолет потерял балансировку и врезался в землю. Последней мыслью было – «Мы погибли!».

Но он не погиб. Болгарская санитарная машина спасла его (дело происходило в Одессе). На самой грани жизни и смерти – 18 переломов! – жизнь взяла вверх, но смерть – на память о себе наградила пожизненной хромотой (одна нога стала короче другой на семь сантиметров!).

В ознаменование этого чуда Николай Бруни решает стать священником. Революция застала его в Харькове за получением духовного образования (одновременно он брал столярные и печные работы). Предположительно в 1918 году, приняв сан, отец Николай получил маленький приход где-то под Харьковом, затем в Козельске (Георгиевская церковь), а затем в Москве, в Николо-Песковском переулке, но этот приход так и не открылся.

Современникам заполнилась панихида, отслуженная им по Александру Блоку. Он начал ее с того, что с амвона прочел: «Девушка пела в церковном хоре…». Казалось, что «…зазвучал пророческий голос самого Блока»11481148
  Львов-Рогачевский В.Л. Поэт-пророк. М., 1921. С. 25.


[Закрыть].

В начале 1920-х годов отец Бруни поселился в Оптиной Пустыни, но здесь не служил, хотя и сана не снимал. В 1924 году он получил приход Касынь в Тверской губернии (в 16 км от Клина), а в 1926 – приход в Клину, где прослужил до 1928 года. Именно в этот промежуток, по-видимому, он и ездил накоротко в Ленинград, где «попался» на перо Мандельштаму с его «Египетской маркой».

Сейчас уже много известно о тех гонениях, которым в конце 1920-х годов подвергалась православная церковь. Отцу Николаю пришлось сменить призвание на профессию. Он пытался вернуться в испытательную авиацию, но жил от продажи собственноручных мольбертов и деревянных игрушек, продававшихся в московской Лавке художников. На рубеже 1929 – 1930 гг. после встречи на улице со своим товарищем инженером Акатовым11491149
  Не тот ли это инженер Н. Акатов, что работал на пересылке в то же самое время, когда там был и Мандельштам?..


[Закрыть], он начал делать технические переводы для военно-авиационного НИИ (со всех пяти языков!), а затем работал в авиаконструкторском бюро.

Эта работа дала не только средства, но и крышу: к этому времени у Николая Александровича, женатого на Анне Александровне Полиевктовой (1898 – 1959), было уже шестеро детей – двое сыновей и четыре дочери.

Но квартира же и погубила, оказавшись даром данайцев: в декабре 1934 года, сразу после убийства Кирова, он был арестован – сосед донес, что он принимает у себя иностранцев. Иностранцем был французский авиатор и коммунист Жан Пуантисс, подаривший его детям кой-какую одежку. Случай ясный, так что следователь Полозов закончил свою работу уже 12 января11501150
  По другим данным 3 марта 1935 г.


[Закрыть] 1935 года: приговор – пять лет ИТЛ.

Попал же Н.А. Бруни в лагерь Чибью под Ухтой. Лагерный художник, он выполнил самые разные заказы – от портретов жен лагерного начальства и игрушек для их детей до замечательного гипсового памятника Пушкину, установленного в 1937 году11511151
  В юбилейный для Пушкина 1999 год его восстановили в бронзе.


[Закрыть]. В качестве награды скульптору разрешили месячное свидание с женой: Анна Александровна привезла домой, в Малый Ярославец, его автопортрет и несколько стихотворений. В одном из них («Декабристы») пушкинские мотивы переплелись с гулаговскими:

 
…Сомкните мудрые уста,
Отдайтесь радости в страданье,
Пускай упрямая мечта
Созреет в северном сиянье.
Забудем счастье и уют
И призрак мимолетной славы,
Пускай нас братья предают,
Но с нами Данте величавый.
Сильней симфоний и стихов
Греметь мы будем кандалами,
И мученики всех веков,
Как братья старшие, за нами.
Пусть нам свободы не вернуть,
Пусть мы бессильны и бесправны!
Но наш далекий, трудный путь
Постигнет прозорливый правнук.
О, не оглядывайтесь вспять,
О, не заламывайте руки —
Для тех, кто любит, нет разлуки,
Так солнце может мир обнять!
 

В 1936 году осужден еще раз и приговорен уже к 10 годам. А в ноябре 1937 года на отца Николая открыли третье дело («внедрение религиозных традиций в среду заключенных»!), и 29 января 1938 года11521152
  По другим данным 4 апреля 1937 г.


[Закрыть] его расстреляли на так называемом «Одиннадцатом километре», на берегу Ухтарки. Перед залпом он пел псалмы, а после залпа расстрельная команда или другие охранники продавали его кисти и краски – чем не универсальный символ для отношений художника и власти в СССР?..

В 1957 году Николая Бруни реабилитировали.

Справка о реабилитации пришла всего за неделю до смерти жены, осужденной в 1945 году на 10 лет лагерей за сотрудничество с немцами (Анна Александровна была переводчицей в оккупированном Малом Ярославце). Совершенно больная физически (астма и эпилепсия) и душевно, она отбыла весь срок и освободилась в 1955 году…

ТОВАРИЩ ПО ССЫЛКЕ
(ПАВЕЛ КАЛЕЦКИЙ)

Татьяне Калецкой и Наталье Гецовой

Павел Исаакович Калецкий был моложе Мандельштама на 15 лет. Он родился в январе 1906 года в Могилеве11531153
  Биографические сведения почерпнуты в основном из «Автобиографии», датированной 26 октября 1936 г., и других материалов, хранящихся у дочери, Т.П. Калецкой, а также заметки о П.И. Калецком в кн.: Ленинградские писатели-фронтовики. 1941 – 1945: Автобиографии. Биографии. Книги. Л., 1985. С. 469 – 470.


[Закрыть] в семье инженера11541154
  Он был специалистом по электротехническим и водопроводным установкам.


[Закрыть]. В 1915 году поступил в могилевское реальное училище, а завершил свое среднее образование он уже в Бобруйске, куда семья переехала в 1918 году: отец работал в аппарате уездного совнархоза, а затем на заводах инженером. Здесь же, в Бобруйске, в 1921 году начинает работать и сам Павел – библиотекарем в Центральной библиотеке.

В январе 1923 года от грудной жабы умирает отец, и семья – мать и двое сыновей – переезжает в Москву. П.И. Калецкий устраивается старшим библиотекарем в библиотеку Коммунистического университета им. Свердлова11551155
  На фондах этой библиотеки базируется нынешнее книгохранилище Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН) АН СССР.


[Закрыть], а в 1925 года, не оставляя работы, поступает на литературное отделение Первого МГУ. Окончив учебу в 1930 году, он уходит и из Комуниверситета и работает в Госиздате – сначала библиографом, а затем редактором социально-экономического отдела. В 1931 году на год уезжает в провинцию, в Нижний Новгород, где редактирует художественную литературу в краевом издательстве. Вернувшись в Москву, возвращается в библиотеку Комуниверситета, на сей раз в должности старшего научного сотрудника.

Еще на студенческой скамье Павел Исаакович приобщился к научной работе: в 1928 году он сделал доклад по фольклору в Государственной академии художественных наук и написал для Литературной энциклопедии статью о Вельтмане11561156
  Литературная энциклопедия. 1929. Т. 2. Ст. 137 – 139. Для этого издания он написал также статьи «Лесков» (1932. Т. 6. Ст. 312 – 319) и «Пинкертоновщина» (1934. Т. 8. Ст. 645 – 649).


[Закрыть]. В Нижнем Новгороде для этого же издания он пишет статью о Лескове и сотрудничает в краевом журнале «Натиск»11571157
  См. его статью «Литературный нигилизм Лескова» (Натиск. 1931. № 4).


[Закрыть].

Весной 1933 года Калецкого высылают на три года из Москвы, место ссылки – Воронеж. Причина ссылки так и не установлена11581158
  По некоторым сведениям – за «троцкизм».


[Закрыть], неясен и административный статус Калецкого в Воронеже. Но он явно отличался от мандельштамовского, ибо не исключал поездок даже в Москву.

В самом Воронеже Калецкий устроился относительно хорошо и основательно. В местном пединституте читал заочникам курсы по фольклору, древнерусской литературе и литературе XIX века. Преподавал в старших классах средней школы, работал редактором литературно-художественной и детской книги в областном издательстве «Коммуна», а также в областной газете (тоже «Коммуна»)11591159
  29 июля 1934 г. Калецкий писал М. Гецову: «…Состою рецензентом по зрелищам в областной газете «Коммуна» и печатаю под псевдонимом плохие рецензии о гастролях московских и прочих театров. <…> Встречающие утверждают, что кроме очков от меня ничего уже не осталось» Из газеты, как явствует из письма от 30 марта 1935 г., он ушел в марте 1935 г., оставшись, кроме института, еще и в школе (8, 9 и 10 классы).


[Закрыть].

Его имя нередко встречается на страницах единственного в Воронеже «толстого» журнала «Подъем», в редколлегию которого в 1933 – 1934 гг.⁷ входили Б. Дьяков, В. Есин, О. Кретова, М. Козловский, Л. Завадовский, М. Сергеенко, М. Подобедов, Л. Плоткин, В. Покровский и А. Швер (последний был тогда и главным редактором «Коммуны»)11601160
  Перемены в редколлегии произошли в № 7 – 8 за 1934 год. Ответственным редактором тогда стал М. Подобедов, а ответственным секретарем – Б. Песков. В редколлегию вошли также С. Елозо и А. Комаров.


[Закрыть].

Первой публикацией Калецкого в «Подъеме» была статья «Эдуард Багрицкий» (1933. № 2), второй – статья о Кнуте Гамсуне – «Лейтенант Глан на фашистской службе» (1933. № 7), третьей – статья «О реализме Тургенева» (1933. № 8 – 9).

В этом же номере журнала появился рассказ «Ванда» 21-летней дебютантки Зои Каниной11611161
  Зоя Григорьевна Канина (1912 – 1935).


[Закрыть]. Возможно, Калецкий редактировал и вел эту публикацию в журнале, возможно, они познакомились как-то иначе, но в 1934 году Калецкий на Зое женился.

Вместе со Стефеном, директором кукольного театра в Воронеже, молодожены написали пьесу «на материалах русского сказочного фольклора для русского театра». Весной 1935 года пьеса была «…уже принята в Воронеже к постановке, если Главрепертуарком не наложит на нее своего veto. Как будто оснований для этого нет. Тогда мы вместе со Стеффеном разошлем ее по СССР и можно надеяться на довольно солидную сумму, так на нашу долю – около 7 – 8 тысяч»11621162
  Из письма Гецову от 10 мая 1935 г.


[Закрыть]

Увы, это был очень короткий брак. В октябре 1934 года Зоя тяжело заболела: порок сердца… Павел Исаакович преданно и старательно за нею ухаживал11631163
  8 декабря 1934 г. Калецкий писал Гецову: «...Полтора месяца…, заполненные термометром, клизьмой, диетой, лекарствами… Трудно входить в жизнь».


[Закрыть]. В мае 1935 года они собирались поехать в Кисловодск, но в апреле Зоя слегла в больницу и уже больше не вставала: 19 июня 1935 она года умерла…

23 июня 1935 года Калецкий написал об этом своему лучшему другу: «Маля, Маля, я не писал тебе, потому что не мог и не написал бы скоро, если бы не твое письмо. У тебя умер отец, а у меня умерла Зоя (19-го). Хоронили ее 20-го июня. Полтора месяца она лежала в клинике и месяц дома, уже без сознания. Два месяца тому назад ее объявили безнадежной. Кошмар, который все это время был, описать трудно.

Сейчас я начал работать и буду занят до 20 июля. Потом, видимо, уеду в Москву на 10 дней, а с 1 августа думаю на юг. Сейчас у меня гостит мама (она приехала накануне смерти). Я очень измучен, оправлюсь и напишу подробнее».

Между тем карьера молодого ссыльного филолога Калецкого не стояла на месте. В начале 1934 года (или даже в конце 1933 года) его как активного участника литературной жизни Воронежа приняли в местное отделение Союза писателей СССР как кандидата. Тогда же или чуть позже его ввели в редсовет драматической секции ССП11641164
  Подъем. 1934. № 1. С. 130.


[Закрыть].

10 февраля 1934 года на совместном собрании воронежских писателей и работников издательства «Коммуна», обсуждавшем план издания художественной книги в 1934 году, его избрали в комиссию по уточнению плана11651165
  В комиссию вошли также А. Баумштейн, М. Подобедов, С. Данилов и Б. Песков (Подъем. 1934. № 2. С. 128).


[Закрыть]. По всей видимости, тогда же ему поручили подготовить для «Коммуны» массовое издание однотомника избранных стихов Алексея Кольцова.

Интересно, что, не будучи делегатом, он фактически принял участие в работе Первого съезда советских писателей в Москве!

В № 4 – 5 «Подъема» за 1934 год выходят статьи Калецкого «Алексей Кольцов» и «Орловские очеркисты», а в № 7 – 8 – рецензия на «Избранные произведения» Н.С. Лескова (М., ГИХЛ, 1934). В рецензии он критикует П.С. Когана и Л.П. Гроссмана – авторов вступительных статей к этому изданию: «Давно ли, тов. Гроссман, мы научились требовать от классиков русской и иностранной литературы идеологической выдержанности? В противовес этому утверждению голосую за издание наряду со сборниками избранного Лескова его полного академического собрания сочинений».

Последняя публикация П.И. Калецкого в «Подъеме» – рецензия на постановку «Вишневого сада» в воронежском Большом Советском театре (1935. № 2) – вышла уже тогда, когда в Воронеже был Мандельштам.

Зимой 1934 – 1935 гг. Калецкий сел за кандидатскую диссертацию, защитить которую должен был до 1 января 1936 года. О выбранной теме – «”Записки охотника” и физиологические очерки 40-х гг.» – он пишет: «Проблематика ее многопланова и увлекает. Если удастся то, что хочется, то это будет моя первая настоящая и принципиальная работа»11661166
  Из письма М. Гецову от 8 декабря 1934 г.


[Закрыть]. Но работа, видимо, не пошла, и в октябре 1936 года он защищал работу совсем на другую тему11671167
  См. ниже.


[Закрыть].