Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

ПРИЛОЖЕНИЯ

Мариэтте Чудаковой

Памяти Евгения Тоддеса, Ирины Семенко и Эдуарда Бабаева

Приложение 1
ИЗ ДНЕВНИКОВ И ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

<…>

31. V

Утром приходила Соня Марголина. Биолог, аспирантка биофака, стихов не пишет. Принесла статью в лист. «Мандельштам. Опыт постижения» – вот так-то. <…>

Рассказывала про Рогинского (антрополога, знакомого [с О. М.] по Воронежу). Ему 85 лет уже, много помнит, в т. ч. утерянные стихи, начинающиеся «На красной площади земля всего круглей…» (кончается «каменноугольными сердцами»). Очень интересно. <…>

1 июня.

<…> Да, вчера еще меня посетила мысль (точнее, дрема) о Мандельштамовском Обществе – Mandelstam-Gesellschaft наподобие Bachgesellschaft, – которое бы объединяло всех неформально заинтересованных людей, где бы можно было собираться и делиться находками, читать доклады, обсуждать их, спорить. Та же Соня Марголина прочла бы свой доклад «Мандельштам. Опыт постижения» вместо того, чтобы давать мне рукопись. <…>

6.6.

<…> Галина Сергеевна [Кузина, сестра Б.С. Кузина] – старушка довольно высокая, с благородной осанкой и речью <…>. Я показал ей свое издательское «дело». В разговоре выяснилось, что копий писем Н.Я. и О.М. к Б.С. у нее нет (все у вдовы), но ее рассказы очень интересны. В частности, есть письма из Саматихи, где М., ничего не подозревающий и счастливый, писал своим здоровым почерком (у него был и болезненный тоже) о том, что он полон сил и рвется к работе.

Галина Сергеевна дала мне почитать воспоминания Б.С. Кузина о Мандельштаме, написанные в октябре 1970 г., после того как ему на 1,5 дня дали почитать рукопись книги Н.Я. Это потрясающие 38 страниц! Во-первых, это не просто воспоминания, а воспоминания друга, и притом умного друга, в своих суждениях к тому же совершенно независимого человека. Во-вторых, – это превосходно написано, это – литература. Фактов, особенных уточнений не так и много (кроме, разумеется, отношений самого Кузина с М.), но очень интересен, скажем, эпизод с визитом к Эренбургу (в связи с судом). Или о Клычкове. Да, еще о Рудермане (расспросить бы этого ЦДЛьского завсегдатая – эх, кабы я знал раньше!), или про Шортанды, где после отсидки работал Кузин и куда приезжала к нему Н.Я.

Расстались мы с Галиной Сергеевной очень тепло, обменялись телефонами, и я надеюсь на продолжение знакомства. Хочется почитать другие мемуары Б.С. <…>

8. VI

<…> Заметки на полях рукописи С. Марголиной «Мандельштам. Опыт постижения».

В целом – интересно. Местами – здорово. Заглавие следует уточнить: «опыт моего постижения», но так ведь только и может все это быть!

Мне не нравится начало, заглубленное в пра-что-то (прамиф, праслово, пратворчество), на что М., в сущности, было наплевать, мне кажется. М. у нее получается каким-то шаманом, заклинателем слов. Поиск примирить это с полным отсутствием мистики у него. Ведь шум времени – его предмет – вне мистики.

С. Марголина: «Камень» – ощущение первобытного человека».

Я: если говорить о М., то его путь скорее обратный – от эстетического одиночества до «гурьбы и гурта». И вообще, хорошенькое «шаманство», – наука Вл. Гиппиуса и Вл. Соловьева! О.М. был искушенным в к-ре человеком. В его детской «звериной душе» – неприятие и поза, по-моему.

<…> Читать М. и анализировать, ловить (усваивать) поэтическую мысль – одно и то же.

С. Марголина: «Не город Рим живет среди веков, а место человека во вселенной». Так думал М. Но человеку недостало места и на земле».

– Я: Поэтическое мальтузианство? Не места мало, а жить плохо.

Интересная догадка про известь в крови у века (23 – 24 гг.) – не из бюллетеней ли о здоровье вождя?

М. поражает дуализмом сознания, а вовсе не чистым неприятием и уж подавно – не проклятием, сорвавшимся с его уст раз или два всего. <…>

11.3

<…> Был у Натальи Александровны Гиппиус, художницы (она живет на Софийской наб., и благодаря этому визиту я прогулялся по своим родным местам – по Фалеевскому, по скверику, заглянул во двор – ужас – там что творится. Вохровец даже сидит – караулит!). Наталья Александровна подарила мне фотографии Вл. Вас. Гиппиуса – незабываемого педагога О.М. по Тенишевке. Я взял у нее еще 2 картинки Элеоноры Самойловны и отвез их ей. Мы с ней проговорили долго, но о М. почти ни слова – единственно, что про словечко-паразит «того-этого» в последние годы О.М. <…>

12. VI.80

 
Мир начинался страшен и велик —
Зеленой ночью папоротник черный.
Пластами боли поднят большевик
Единый, созидающий, бесспорный.
Упорствующий, дышащий в стене
Привет тебе, скрепитель добровольный
Трудящихся, твой каменноугольный
Могущий мозг – гори, гори стране
 

(печ. «На Красной площади всего круглей земля»)

– это стихи, что запомнил антрополог Я.Я. Рогинский. Сегодня ко мне заходила с утра С. Марголина – она взяла у него интервью. Очень коротко и очень интересно (Французская революция – высохшее озеро, обнажившее дно: Ламарк приказывает природе, Дарвин – ? – забыл, что Дарвин). В общем Соня молодец, и главное – стих <…>.

Поговорили о ее статье. Соня с моей критикой ее «шаманизирования» О.М. не очень согласна. И это ее священное право. Но (случайно залетевший в мою голову) образ самолета и его тени на земле и важности, сосредоточившись на «тени» все время не упускать из виду перпендикуляр, соединяющий ее (тень) с самолетиком – этот образ, кажется, несколько ее поколебал. Ее догадка про «известь в крови» <…> похоже, справедлива – склероз мозга – см. об этом у Драбкиной). Я ее подбиваю поговорить еще с Фрадкиной (вдовой Евг. Як. Хазина) и с Вольпиным, знающим лагерные частушки про О.М.). <…>

13.6

<…> Визит к Г.С. Кузиной.

Якиманка, 22 (доходный Дом Папюшева) – рядом с букинистическим. Кв. 155, 4 – 5 этаж, окна на Якиманку.

Каммерер – застрелился в 27 г.

Шортанды в Казахстане (Н.Я. была влюблена в Кузина)

Ст. Шустихино (Борок) – Папанин провел туда железную дорогу.

И.Д. Папанин. Лед и пламень. М. Политиздат, 1977, с. 398 —

Что ж, визит к Галине Сергеевне был хорош. Чудное варенье (клубника, антоновка и мирабель) в сочетании с чаем поддержали мое хрипящее горло, а разговор и чтение – были полезны и приятны. О разговоре: очень интересно про их житье на Якиманке, про Папанина и про то, что Н.Я., оказывается, была влюблена в Бориса Сергеевича (не в этом ли секрет ее слов – и главное их тона – о своих письмах к Кузину в переписке с Любищевым?). <…>

22.6

Вернулся из Мещеры. Отошел душой, оттаял – под комариные укусы.

Морозов меня обвинял в пафосе публикаторства (во что бы то ни стало). У меня действительно есть пафос: пафос гласности всего, что касается О.М., ибо это воистину третий кит, на котором все держится (еще Пушкин и Блок). И оттого у меня не пафос публикаторства, а – уточнил бы я – пафос публикаций, хотя упрек – оговорку «во что бы то ни стало» я обязательно должен учесть: сам А. Морозов преподал мне великий урок и своим разговором, и своими публикациями.

23.6

Утром была С. Марголина. Принесла мне Рогинского. Разговорились о Цыбулевском и о Мандельштаме. Она о доподлинности – что ее должно преодолевать и что в стихах у Цыбулевского она преодолена, а в прозе – нет, и оттого ей проза неинтересна. Я ей: а это проза такая – несамостоятельная, служебная, подстилающая – подстрочник. Для стихов, ради стихов. Без стихов – малопонятная, почти бессмысленная, но – при наличии стихов – наливающаяся соками.

И у М. так же с прозой и стихами, как правило. Словно бы кипит некий прозаический котел с единственной целью – парить и ошпаривать (стихи). И эти котлы есть и у Цыбулевского, только уж больно разные щи в них кипят (ср. «Шум Времени» и «Гомон современности»). К тому же, Цыбулевский нанюхался мандельштамовского пару. <…>

24.6

Переделкино. Шел по прохладе и думал, что, да – мир должен строиться на любви, и он может строиться на любви к Мандельштаму, как, например, у Морозова. Но нельзя задавать структуру и параметры иным мирам, нельзя вносить в жизнь – фанатизм (фанатизм чего бы то ни было).

Разговор с Тарковским, у которого завтра день рождения. Очень интересно про то, как М. научил его пасьянсу «Слава Наполеона» (способ с 7 картами на углах, видимо, перенял от матери).

Или сценка: приходит Нарбут: «Оська! Бросай свою кривоногую Надьку и пойдем пить пиво с раками» (пивной зал на Страстной площади).

О.Э. знакомит кого-то с братом (конец 20-х гг.): «А это, разрешите предупредить, мой младший брат, негодяй Женька».

(О склерозе у матери М. и у самого М.)

Переделкино же. На даче Пастернака после разговора с Евгением Борисовичем [Пастернаком] – мне было видение: Надежда Яковлевна!!!

Она семенила от двери в ближайшую комнату и была уже на пороге, отчего она не видела меня и, возможно, не поняла, кто это к ней обратился: «Здравствуйте, Надежда Яковлевна». Но для меня – это странное зрелище, как из сна, что ли. Я не сразу пришел в себя, хотя продолжал ходьбу и даже разговаривал с Евгением Борисовичем по дороге. <…>

29.6

<…> А вечером – пренеожиданный разговор с Т.О. Это просто поразительно, как (каким образом) и как (сколь глубоко) заходит и внедряется в жизнь человеческую – Мандельштам, его стихи и трагедия общечеловеческая (не забыть – пьяный алкоголик – ее сосед Юрий Михайлович, читающий стихи О.М.). Поразительные слова и совпадения о непрощении и ненависти за (из-за) М. к тем, кто убил его. Как это близко к пониманию морозовскому – это просто поразительно! Любовь – боль, любовь – молитва, любовь – вопль – непрекращающийся, любовь – болезнь (а у меня – это другое совсем, любовь – дело. Какая разная бывает любовь, в т.ч. и к Мандельштаму).

Все это выплеснулось вдруг далеко за рамки светской беседы и даже несветского разговора о гениальном поэте и личности. <…>

Да, звонил сегодня Миндлину. Ему недавно пробило 80 лет, и надо же – в такие годы – ему выпало пережить гибель жены! Она – сгорела (нервы после ложного диагноза врачей – какой-то нелепый кухонный пожар – было плохо слышно, а я не расспрашивал). Известие о книге О.М. его явно порадовало. Рукописей О.Э. у него не осталось (было много) – пропали при аресте (остались Цветаева, Эренбург, Волошин). Про книгу О.М. в Госиздате в 1923 г. он, конечно, уже не помнит, а про «Накануне» расскажет, но не сейчас, а дней через 10 (он уезжает на днях в Переделкино, в тот же № 48, где я был у Тарковского). <…>

8.7

<…> Вчера в ГБЛ, в «Обозрении театров г. Воронежа», выходившем в 1918 г. и редактировавшемся Нарбутом, наткнулся на заметку, подписанную О.М. В принципе, это мог быть и Мандельштам (в это же время – «Сирена»), но уж больно нейтрально содержание – пересказ речи Луначарского о театре. Надо, надо искать в архиве (воронежском?).

8.8

<…> [Марголина] мне дала почитать статью Ронена о «Стихах о неизв. солдате». Он их низводит – однако с нарастающей по ходу убедительностью – до поэтического пересказа Фламмариона. <…>

12.7.

<…> Да, вот слова из письма Пастернака к М. (от 31.01.25 г.), которые я хотел бы и мог бы поставить эпиграфом к своей деятельности: «Кончается все, чему дают кончиться, чего не продолжают. Возьмешься продолжать и не кончится»!!!

Как хорошо сказал, черт возьми!

13.7 Переделкино

Лев Исаевич Славин. Мой чувствительный друг. М, СП, 1973.

Славин рассказал о М. – совсем чуть-чуть. Он его не знал – они были соседями в Нащокинском, и только. Так вот. Как-то в 36 г. (в 37?) М-мы пришли к ним и долго-долго сидели, не уходили. Только потом, мол, дошло да Славина, что они хотели переночевать (дома-то – «сосед»!). И еще: якобы соседи по лестничной площадке сердились на М. – их шокировало, что он иногда выбегал на площадку в одних кальсонах и т. п. Чушь!

У Катаева: <…>

«У Вас разбойничий глаз, второй раз не хочется перечитывать». «Растратчики» – там шерри-бренди, премьера.

Очень пристально следил, ругал нещадно.

О Багрицком: «тигр из мехового магазина».

Шли с М. на ул. Станиславского в 22 (?) г. встретили Пастернака. Тот нес из «Круга» тираж книги «Сестра моя жизнь» и подарил им по экземпляру.

М. прощался на Тверском бульваре с Г. Ивановым. 1923 или 1922 г. Складные дорожные туфли Г. Иванова.

<…>

Про «Накануне». Все рукописи визировались у И. А. Майского и шли диппочтой. Репортером газеты был Яров-Геренский (он делал хронику, он же, кстати, и донес в 1961-м г. на Миндлина). В Берлин шли машинописи, а рукописи оставались, в основном, у Миндлина, но все, что касалось О.М., включая и письма О.Э. (12 – 15 шт., деловые и дружеские – ничего особенно примечательного в них не было), было изъято при аресте и не возвращено.

Газеты (иностранные), наряду с «Накануне», где тогда бойко печатались советские авторы (официального запрета не было) – это прежде всего «Парижский вестник» («Новости»?), нью-йоркское «Новое русское слово» (газета Д. Бурлюка) и берлинский «Руль» (газ. Милюкова). Мандельштам вряд ли посылал куда-нибудь что-нибудь – он был все-таки трусоват, говорит Миндлин, но, если и посылал, то вероятней всего в Париж. Прибалтика – вряд ли.

М. жили на Тверском. Там же был писательский ресторан и собирались писательские кружки. По понедельникам (?) – «Литер. особняк», по средам – «Литер. звено» (вел проф. Львов-Рогачевский) и еще «Литер. четверг». М. ходил в «Лит. особняк», ходил иронически и был там чужой (Миндлин привел по памяти список ходивших, среди них Зубакин, приятель Шепеленки, друг А. Цветаевой, Павлович, Шершеневич, Арго, Адуев, Бекар, В. Федулов, Ардов, Ковалевский, Соболь, С. и В. Парнок, Ивнев, Клычков, И. Аксенов, С. Мар, Г. Мачтет.

Редакция «России» была на Полянке, в квартире И. Г. Лежнёва. Против теперешнего телеграфа было знаменитое кафе «Домино» (запыленный Хлебников пешком из Харькова и байка про внецензурную поэтессу Хабиас (или Похабиас), любовницу И. Грузинова).

Кусиков – сын грузинского дельца, содержал на деньги отца имаж. кафе «Стойло Пегаса» и издательство «Чихи-пихи». А издательство СОПО содержал Матвей Серг. Ройзман, сын буфетчика кафе «Стойло Пегаса», поэт-графоман.

Пощечина О.М. гр. А. Толстому лично Миндлину напомнила ругательное письмо М. к Волошину. Вот, кстати, интересный разговор во дворе «Московского комсомольца» в 29-м году: «Мои враги потерпели поражение! Бухарин на моей стороне…». Много детского было в его жалобах и обидах.

И еще один разговор (последний) – встреча в 36 – 37-м году в метро. О.Э.: «Вот без меня метро построили…». Миндлин стал ругать метро, мол, нечего человеку уходить под землю, а О.Э., наоборот, защищал метро («Мы никогда не понимаем современников и что в конце концов делать людям, которых становится все больше и больше?»).

<…> Этому крепышу не дать не то что 80-ти лет, – 60-ти не дашь! Во дает человек (не хочу пользоваться мандельштамовским определением: кстати, неужели Катаев не знает? – ведь про Благого он с удовольствием вспомнил и повторил).

<…>

Самое существенное – и это даже пригодится для комментария (к «Вееру герцогини» – вот что: у Катаева, как и у многих других, пропали (в войну) мандельштамовские письма. Их было штук 25 (это он явно махнул – П.Н.), главным образом, из Крыма, пляжная болтовня, а вот одно – наиболее серьезное – из Воронежа: мгновенный отклик М. на выход (в 36-м? г.) В «Красной нови» (уточнить!) катаевского «Белеет парус одинокий»: письмо было гневным, но только две фразы: «У Вас разбойничий глаз… Второй раз не хочется перечитывать». Вообще, говорил Катаев, М. почему-то очень пристально следил за ним и его работой. О «Растратчиках» он писал и оттуда (побывав на премьере – 1926 г. – он, якобы, взял себе «шерри-бренди» – тоже все проверить!).

Интересный эпизод на балконе в Лаврушинском (нелегальный приезд), когда М. накричал на Катаева из-за Фета.

Очень интересно про то, как при Катаеве к М. на Тверской зашел Г. Иванов прощаться (1922 или 1923 г.?). Складные туфли Иванова. Звал ехать с ним, М. наотрез отказался.

Еще байка (в полном противоречии с Н.Я. и Пастернаками). Они с М. идут по улице (теперь Станиславского), а навстречу, из издательства «Круг» – Пастернак, с пачкой книг – тираж «Сестры моей – жизни». И он им сразу же надписал и подарил (обоим). (Евгений Борисович сказал, что в «Круге» у Пастернака выходила проза). <…>

(NB! – пока не забыл. Славин еще советовал мне разыскать вдову Домбровского – у ее мужа были якобы лагерные стихи Мандельштама). Прежде всего – почти предвиденная мною неловкость – встреча с Н. Я. Я поздоровался. Она на меня посмотрела, узнала и говорит: «Вы меня и здесь нашли!». Я отвечаю: «Надежда Яковлевна, я Вас не искал вовсе, я просто не к Вам» (что-то в этом духе). И сам как дурак, стою вместо того, чтобы пройти в комнату к Евгению Борисовичу, который, дабы укоротить неловкость, уже выжидательно сел к столу (он мне кстати, рассказал, что чувствует она себя неважно и при этом рвется в Москву. Я переписал ей стишок про испанца).

Работа моя Пастернакам понравилась, и несколько их важных замечаний я сразу же учел (интересно о Вильяме-Вильмонте. Поездка Пастернака в 1916 (?) г. В Петроград и разговор с Гумилевым и О.М., именно о широком словаре футуристов и узком – символистов, т. е. разговор, буквально-таки подхваченный и продолженный М-мом в его «Вульгате»!).

Таков был мой трудовой воскресный день. Люди ездят в Переделкино отдохнуть, я – уставать. Почти без сил и слегка простывший я вернулся домой уже часов в 11-ть, сил записывать все не было и я продолжал эти записи – урывками – два дня (понедельник и сегодня, вторник).

<…>

Да, еще один ход последних дней. Общение с Казиным навело меня на Котова и на его дочь, Наталью Анатольевну (она секретарем у Пузикова сейчас, директора Госиздата), которая была настолько любезна, что навела мне все возможные в нынешнем Худлите (б. Госиздате) справки – увы, следов 2-томника 31 – 32 гг. там нет единственное, что возможно я знаю – это адрес Чечановского (он жив), что тоже не мало. Но я просто поражен – воистину – любезностью этой молодой женщины, тем более выразительной и оценимой мною, что сам О.Э. для нее известен, похоже, слабовато (она иногда путается и называет его Мендельштам). Чисто по-человечески мне это как-то приятно, что ли. <…>

22. VII

<…> Был в «ДН» у Л. Аннинского. Разговор – неожиданно для меня – соскочил на О.М. (он только что прочел «Вторую книгу» Н.Я., живет ею и хотел бы что-нибудь напечатать из О.М. в журнале (о переводе, разумеется). Расспросил о книге, пожелал успеха. Он – читатель, и я рад, что его позиция (мнение) полностью совпадает с моим. Чем больше текстов – тем лучше – а там разберутся, где М. был искренен, а где не очень. Я спросил, как ему название книги. Он посмотрел и сказал: «Не очень. Типичное название для провинциального автора, издающегося в Москве». – «А как бы вы назвали?» – Он смотрит в оглавление и говорит: «Да вот же! – «Слово и культура!».

(Оказалось, что он смотрел [на] старое – симоновское еще – заглавие: «Поэзия, искусство, время»).

23. VII

<…> Переписка с Литмузеем (Бонч-Бруевичем). Какой, однако, кошмар. Бонч-Бруевич – старый (нет, древний) дурень – уперся в том, что М. не классик и не всем по вкусу, и упустил бесценный архив. А. М., упершись на своем достоинстве, вместо того, чтобы сдать его (да хоть задаром!) – тоже остался «на бобах». Через несколько дней – какая издевка! Какая мистика! – Мандельштама арестовали, и часть его архива перешла в папки, на которых писалось: «хранить вечно!». <…>

15.8., пятница.

<…> Сегодня: 1) 2 письма – от Кушнера (очень интересное и со стихами) и из Киева, об Ушакове и О.М. 2) разговор с М. Чудаковой – удивительный. О хорошем ко мне отношении и – вместе с тем – о принципах ее жизни – дозировке общения (требование профессии и способ жизни). Просила не обижаться. Я не обиделся и усвоил, хотя и удивился несколько (больше всего тому, что с лучшими своими друзьями она видится 1 – 2 раза в год, не чаще). Комментарии мои вполне приличные, по ее словам.

18.8

<…> Почему, собственно, М-м должен идти иным, нежели Булгаков, Пастернак, Цветаева, Ахматова, путем? Дерево в песок не посадишь – нужна глина в лунке, нужно писать статьи, делать публикации – нужно строить. А уже потом жить – да и не нам, боюсь, жить все равно. Максимализм же – дурная метода для строительства. Если начинать с крыши – есть риск оказаться под нею погребенным. <…>

Подвиг М-ма, по-моему, и в том, что он акмеист, тенишевец и прочая (барин) – преодолев все, ни от чего не увернувшись – пришел к народу, к «гурьбе и гурту». Отщепенец по природе своей, он и в целом народе разглядел схожее отщепенство и раскрыл объятия всему, что надвигалось на него. <…>

8.9

<…> Из разных событий этой эпопеи недавних дней отмечу еще полную симпатию и принятие Штейнбергом моей «платформы» (приносил ему в больницу). <…>

11. IX.80

Еще одно событие – телефонный разговор с Марком Осиповичем Чечановским. Он решительно отказывается от всякой близости с О.М. (да, знаком, часто виделся, бывал в «Доме Герцена», пил чай) и от какой бы то ни было полезности для меня. Он работал параллельно в Гослитиздате (М-ма он не редактировал – зато редактировал Белого – и ничего о 2-томнике не знает, а из коллег помнит только… Григоренко и Пузикова – уточнить) и в «ЗКП», архив которой должен быть в Минпросвете. Он помнит, как там сотрудничал и О.М. («тяжелая артиллерия»), и Н.Я. (всякого рода оперативные репортажи, статейки о педагогике – подп. Н. Хазина или без подписи). (Надо бы все же просмотреть подписку за 32 – 34 гг.). Вот и все. Встречаться не захотел – «трата времени для Вас», разрешил позвонить в следующем году. <…>

15. IX

<…> Сегодня читал «Пансион Мобер» Валентина Парнаха. Превосходная проза, острая, едкая, выпуклая – и какой трагической фигурой предстает автор. Трагедия изгойства, неприкаянности и неизбывности любви-ненависти к России, русскому языку, еврейству – всему, чем он жил. Гораздо значительней приключений Эренбурга (см. «Годы, люди, жизнь»), а главное – какой резкий контраст с тем, какой Парнок у Мандельштама (чему, в общем-то, не противоречили – но и этому не противоречат – джазовые, музыкальные склонности Вал. Парнаха). Почему М[андельшта]м взял для карикатуры именно его – ей-богу, понятно. А ведь это важный вопрос. <…>

22. IX

<…> Зашел к Л. Озерову. Масса любопытного.

1). У него был частный разговор с Вит. Озеровым и Верченко. Л.А. сказал, что стоил бы издать критику Ходасевича, Хлебниковa, Пастернака и др. Однофамилец ему ответил, испуганно улыбаясь: «Куда Вы так торопитесь? Вы что, всех нас взорвать хотите? Хватит с Вас (нас? – П. Н.) Мандельштама!»

2) О Ходасевиче. Оказывается, он, Лев Озеров, издал его в 1960-х годах в журнале «Москва». И даже выбил для Анны Ив. гонорар!

С Анютой Ходасевич он был близко знаком, дружил с ней, у него хранятся ее мемуары и некоторые другие бумаги. <…>

3. Х

…Звонок. Бархатный голос Полякова. Эдак по-свойски объясняет мне, что он в панике из-за книги, что время идет – пора ее пропихивать в план давно, – а ничего не сделано. И столько вопросов! Вот эти все вещи – «Михоэлс», «Книжный шкап» – их все надо убирать! – Почему? – Из прогрессистских соображений!!! – Гмм – Ну да, конечно. Ведь какую кость мы тем самым бросим Палиевскому и всем остальным «православным»! Ведь там же главная мысль – особость еврейской культуры, ее несмешанность с русской. – Да, говорю я, ну и что с того? Ведь сам М. весь, все его творчество – свидетельствует как раз об обратном!.. – Поляков: И тем не менее, нельзя эту кость им бросать, никак нельзя, – он категорически против.

Можно, на худой конец, дать список всех критических работ М. в конце. Надо, говорит, все это печатать отдельно, в сборниках и проч. «Вы, говорит, возьмите “Михоэлса” и отнесите в “Наш современник” – завтра же напечатают!». <…>

11. Х

Сегодня вместе с Шубиным мы ездили в Матвеевское в Дом Ветеранов Кино к М. Полякову. <…> Итак, с опозданием, но мы трое встретились – тоже вроде редколлегии (и снова в Матвеевском!). Однако разговора, просеивания текстов не состоялось – мы только расставили фигуры и сделали по несколько ходов (Шубин – великолепный игрок, психолог-театрал, так сказать). Однако, дела наши плохи – несмотря на призыв Шубина подумать и о душе (и тот послушно кивал головой) – М. Поляков хотел бы снять не только «Михоэлса» и «Кн. шкап», но и вообще все режущее слух (всю политику и всю прозу) и оставить одну только «литературу». И при этом – текстов он не помнит, ничего не читал: стало быть, он поет с чужого голоса. <…>

20. Х.80

<…> Поляков по телефону набросился на меня и на Шубина, что мы-де совсем с ума сошли, хотим совсем погубить книгу разными там статьями и всякими разговорами о душе (задел-таки его Лев Алексеевич). «Я, – говорит – могу написать Вам хороший отзыв на что угодно, делайте, что хотите, но я вас предупреждаю, что книги не будет. Она даже дойдет до верстки, но цензура не пропустит “Книжный шкап”, политические статьи и хуже того, начнет цепляться ко всему остальному и даже “О поэзии” – перетрясет». Вот, примерно, его позавчерашняя логика. По ходу доставалось не только Шубину (что за чушь он там нес о душе и проч.?), не только мне («Павел, дорогой, простите, но Вы не профессиональный человек, раз Вы хотите издавать у нас полное собрание критики Мандельштама. Пожалуйста, составляйте его и читайте сами в свое удовольствие, давайте друзьям, мне обязательно дайте почитать…»), но и Мандельштаму («глупая статейка этот Ваш Тудиш», ни черта Ваш Мандельштам не понял в Джеке Лондоне, он не понял, что это за явление» и т. п.). <…>

Кстати, мы поначалу договорились с П. <…> ориентировочно на вторник.

Чтобы уточнить дату, я позвонил ему и вчера, в воскресенье. Разговор был совсем другим. Он говорил, что он оказался в очень неприятном положении с этой книгой, что он, так же, как и мы, хочет всего в этой книге, а вынужден играть роль фактического цензора. Это ему совсем не нужно, и он не хочет ругаться с нами и т. д. и т. п. (я ему поддакивал – «ну конечно», «да, да»). И что он еще не решил, будет ли он писать статью или не будет, что он даже предлагал статью Леве, но тот отказывается и т. п. Но что статью «Пушкин и Скрябин» о христианской культуре, хотя все в ней замечательно и правильно, можно печатать только в Патриархии, а не в «Сов. Писе». <…>

28. Х

<…> Вечером заходил к Л. Озерову. Подробность разговора с его тезкой и Верченко (но после Мандельштама надо будет сделать большой перерыв).

Лев Адольфович вспомнил частушку 30-х годов из Долматовского:

 
Мандельштам – цадик
Пошел посидеть в садик
Уселся в самый задик
 

И т. п.

<…> Л. А. рассказал мне историю Пастернака: Борис Пастернак. – Зинаида Николаевна – Г. Нейгауз. Эта история может явиться прелюбопытным жизненным комментарием стихов О. М. о Нейгаузе («Разве руки мои – кувалды?» И т. д.), ибо в пору своих переживаний Г. Нейгауз действительно нередко срывал концерты, хлопал рояльной крышкой и проч. (Такой-то концерт – «неудачный», как его кто-то назвал, кажется, Н. Я. – и слышал, видимо, О. Э.). <…>

1. ХI., вечер.

Встреча с Евгением Владимировичем Гиппиусом

М-ма помнит хорошо; глаза, устремленные куда-то вовнутрь, но надо его разговорить, чтобы он загорелся. Даже написал о нем стихи:

 
…Он плавает в эфире,
Но ходит по земле.
 

Отец (Владимир Васильевич) был беспокойной натурой, ежегодно менял квартиры и мебель в них, но в Перекупном пер. (1914) они застряли (на углу Старо-Невского, 158).

В.В. Гиппиус был утвержден директором Тенишевского училища только после революции, в 1917 г. (до этого его все время кассировало правительство).

М. бывал именно в Перекупном пер. Отец относился к нему очень любовно, но не вполне сочувствовал его стихам (это было в духе времени <…>).

Отец и мать – двоюродные брат и сестра. Герб Гиппиуса – из двух Пегасов. Родственники из Риги – основатель летописи рода Гиппиуса – уехал ни с чем. Отец был близок с Ф. Сологубом, с женой он разошелся в 21-м году, женился на ученице, бросил педагогику и ушел в литературу, много писал. Он умер 5 декабря 1941 г., практически под обстрелом, в декабре же умерла его 1-я жена и брат Александр (друг Блока), а в марте умер Василий Васильевич, который успел сдать архив Владимира Васильевича в Пушкинский Дом.

Отец родился 15 июля 1876 (по старому стилю), похоронен он на Охтинском кладбище.

Евгений Владимирович много слышал, как сам М. читал стихи, его интонации. Отец очень уставал в двух школах, приходил вечером, ложился на диван и читал (в это время приходили иногда ученики, в т. ч. ученики (Набоков к ним не приходил).

Тенишевское училище – создано князем Тенишевым – спец. роскошное здание – было отдано в Министерство торговли (считалось как коммерческое), но за этот счет все делалось по-своему – об этом же пишет Рубакин в воспоминаниях – изданы после войны. Когда умер князь Тенишев, княгиня Тенишева пошла войной на училище: она подняла арендную плату за здание, почему пришлось резко поднять плату за учебу.

М. и Жирмунский учились раньше, при директоре Острогорском… Школа была буржуазной, немало евреев, много думских (кадетов и октябристов).

Отец хлопотал даже о новом здании для училища, независимо от княгини.

Отец был не только учителем литературы, он был учителем духа, у него был свой морально-литературный кодекс. М. таким уж обожателем не был. Ходил и В.М. Жирмунский (его отец был доктор «ухо-горло-нос»). Переписку отца Евгений Владимирович не сохранил сознательно (по части лирики).

У М. к отцу было отношение как к поэту. Издавал книги отца Сувчинский (он еще жив в Париже). Его цитировал в дарственных надписях Блок.

<…>

Отец, как и все тогда, в сущности признавал самого себя. Очень ценил стихи Блока и Сологуба – только.

Обожал, боготворил Мандельштама Г. Маслов – троюродный брат, Е. В., он жил у бабушки на Васильевском острове, на 14-й линии, между Средним и Малым проспектом. Туда ходил и М.

Драйден, соученик Ник. Чуковского.

– золотые 10-е годы России – были очень удушливыми при всем при том.

Обструкция – была нормой поведения. Обструкция Блоку после «12-ти» – была не только из-за «12-ти», но из-за традиции обструкции.

Вторая жена – Надежда Михайловна Томилина.

Василий Васильевич и Евгений Владимирович – оба работали в Пушкинском Доме. Брат 2-й жены – тоже что-то сохранил. Там же архив деда, Вас. Ив-ча Гиппиуса (он был начальник Переселенческого управления).

Неточности у В. Орлова.

Биография: кончил Петербургский университет, статья о Пушкине (пропала у Груздева), книжка стихов «Пески» под своей собственной фамилией, скупил ее после сам и ушел на педагогическую работу, писал литературные фельетоны в газетах и три книги стихов: «Возвращение» (Кн. Бестужев, 1912), «Ночь на звездах», (Вл. Бестужев, Вл. Нилединский – 1915) и «Томление духа» (Вл. Нелединский). Поэма «Лик человеческий» – 1-е 8 песен в «Алконосте» в библиотеке. Кроме того, книга «Пушкин и христианство» – глава из диссертации.