Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

В начале 1960-х годов, когда многие, и Павел Николаевич в том числе, поверили не в оттепель, а в весну, он с удовольствием восстановил некоторые из старых утраченных связей, например, с Надеждой Яковлевной Мандельштам. В 1962 году она дала ему перепечатать списки или, вероятнее, машинопись поздних стихов Мандельштама. В 1964 году он переплел их в желтый коленкор и получившийся том авторизовал следующей надписью: «Почти все, вошедшее в этот том, передано мне Н.Я.Мандельштам в 1962 г. в Москве. Переплетено в марте 1964 г. Текст выправлен по первому экземпляру у Н.Я. Мандельштам»12591259
  Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого, 1991. С. 111.


[Закрыть].

Что испытывал Павел Николаевич Лукницкий, перечитывая свои дневники или перебирая гумилевские или ахматовские автографы? Как знать, может быть, тяжело вздыхая, он все же признавался себе в том, что те прошедшие после 1929 года десятилетия так и не смогли перевесить тех нескольких выпавших на его долю лет, осененных поэзией и поэтами?..

Во всяком случае собранные им за жизнь гумилевско-ахматовские и иные сокровища он честно и любовно хранил, каковую потаенную миссию после его смерти переняла и продолжила его молодая подруга и жена Вера.

Ей же выпало разобрать архив и, с первыми же лучами перестроечной весны, подготовить к печати многочисленные журнальные и книжные публикации из дневника и архивных коллекций Павла Николаевича – публикации, привнесшие так много в компендиум знаний о Гумилеве, Ахматовой, Мандельштаме, о литературной жизни 20-х гг. Во всем ей помогал сын, Сергей Павлович Лукницкий, и судьба распорядилась так, чтобы именно он, сын первого биографа Гумилева, внес решающий вклад в раскрытие «Дела Гумилева», обнаружив и предав гласности материалы о расстреле поэта!

Часть бесценного архива П.Н. Лукницкого, в основном концентрирующаяся вокруг гумилевского наследия, в 1997 году была передана на государственное хранение в Пушкинский Дом. Собственно говоря, это именно та часть, которая лучше других известна читателю по публикациям.

Но практически неосвоенным остается основной массив дневника Павла Лукницкого – двести с лишним рукописных томов, охватывающих без малого шесть десятилетий между 1914 и 1973 годами. Более продолжительной летописи, кажется, не знают ни новейшая литература, ни новейшая история.

Разобрать его, описать, прокомментировать и подготовить к возможно более полному изданию – вот титаническая, но совершенно необходимая и созревшая задача. Приступить к ней было бы не только жестом восхищенного уважения к подвигу жизни Павла Лукницкого и к эпохе, в которой он жил, но и данью любви к российской литературе и российской истории – главным персонажам его летописи.

СЛОВО И БЕСКУЛЬТУРЬЕ

НЕ-КОЛОННОВОЖАТЫЙ

Памяти Семена Липкина

Всячески отодвигая в тень творческое наследие таких мастеров, как Горький и Алексей Толстой, Маяковский и Есенин, Твардовский и Исаковский, нам пытаются навязать сегодня новую историко-литературную версию, где на первом плане стоят совсем иные писатели – талантливые, заслуживающие нашего уважения и памяти, но в реальной, действительной истории советской литературы не являвшиеся ее колонновожатыми, – скажем, Мандельштам и Пастернак, Ахматова и Цветаева, Булгаков и Бабель…12601260
  Кузнецов Ф. Долговременная программа действий. К 10-летию постановления ЦК КПСС «О литературно – художественной критике» // Московский литератор. 1982, 29 января. С. 1.


[Закрыть]

Нельзя согласиться с нарушением исторических пропорций, которые допускает автор. Ю. Трифонов отводит Мандельштаму одно из главнейших мест в отечественной литературе, определяющих лицо русской поэзии в целом. Мандельштам – интересный поэт, но есть, кроме него, еще и Пушкин, Жуковский, Батюшков, Баратынский, Лермонтов, Тютчев… всех не перечислить. Именно они определяют лицо русской поэзии, питают поэзию нашего времени12611261
  Из редакционного заключения издательства «Молодая гвардия» на рукопись Ю. Трифонова (Кувалдина) «Подкова на счастье (повести)» (полностью – в наст. изд., с. 766).


[Закрыть].

В статье «О природе слова» Мандельштам писал: «…Эллинизм – это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечивание окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом. Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу. Наконец, эллинизм – это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня».

Думал ли, гадал Мандельштам, когда писал эти строчки, что не пройдет и 20 лет после его смерти, как заработает, как застрекочет ундервудными клавишами и как зашелестит фиолетовыми и черными копирками самиздат, некоронованным королем которого станет он сам? Думал ли он и гадал, что через 30 лет, в шестидесятые, его стихи, переплетенные в разноцветный самиздатский коленкор, станут неотъемлемой принадлежностью каждого интеллигентного дома и не только в Москве? Что они станут чем-то вроде домашней утвари, столь же насущной, как кастрюля и сковорода? И что он сам, таким образом, станет источником того «тонкого телеологического тепла», о котором писал в 1920 году?!.

Шестидесятники – наследники того четвертого сословья, которому присягал Мандельштам, – с восторгом и радостью окунулись в мир его стихов. Физики в этом не отличались от лириков: первый мандельштамовский вечер в СССР в МГУ в 1965 году организовали аккурат математики, то есть «физики». Стогны обернулись кухнями, где и физики,и лирики взахлеб читали и на машинках перетюкивали друг для друга московские и воронежские стихи.

Дефицит свободы, поделенный еще и на трудность миграции внутренней (прописка) и невозможность миграции внешней, преодолевался по-разному: одни искали острых, но свободоносных впечатлений в экстремальном туризме (горы и пещеры, плоты и байдарки), другие шли в диссиденты, а третьи уходили в нечто парадоксальное – в эмиграцию внутреннюю.

Вот как зацепила это явление Светлана Алексиевич, точнее, один из ее собеседников:

«…А я из поколения дворников и сторожей. Был такой способ внутренней эмиграции. Ты живешь и не замечаешь того, что вокруг, как пейзаж за окном. Мы с женой окончили философский факультет Петербургского (тогда Ленинградского) университета, она устроилась дворником, а я истопником в котельной.

Работаешь одни сутки, двое – дома. Инженер в то время получал сто тридцать рублей, а я в котельной – девяносто, то есть соглашаешься потерять сорок рублей, но зато получаешь абсолютную свободу. Читали книжки, много читали. Разговаривали. Думали, что производим идеи. Мечтали о революции, но боялись, не дождемся. Закрытую, в общем-то, вели жизнь, ничего не знали о том, что творится в мире. Были «комнатные растения». Все себе придумали, как впоследствии выяснилось, нафантазировали – и Запад, и капитализм, и русский народ. Жили миражами. Такой России, как в книжках и на наших кухнях, никогда не было. Только у нас в голове. В перестройку все кончилось… Грянул капитализм… Девяносто рублей стали десятью долларами. На них – не прожить. Вышли из кухонь на улицу, и тут выяснилось, что идей у нас нет, мы просто сидели все это время и разговаривали. Откуда-то появились совсем другие люди – молодые ребята в малиновых пиджаках и с золотыми перстнями. И с новыми правилами игры: деньги есть – ты человек, денег нет – ты никто. Кому это интересно, что ты Гегеля всего прочитал? “Гуманитарий” звучало как диагноз. Мол, все, что они умеют, – это держать томик Мандельштама в руках…»12621262
  Алексиевич С. Время секонд хэнд. М., 2013. С. 21 – 22.


[Закрыть]

И хоть как следует не печатали при советской власти никого, даже Маяковского с Есениным, но тут все же симптоматично, что томик не кого-нибудь, а Мандельштама. Самиздатский или тамиздатский, надо полагать…

Официальное же книгоиздание зорко стояло на страже правильного понимания и оценки творчества Осипа Эмильевича. «Отечественный» Мандельштам, впервые объявленный еще в 1956 году, вышел в «Большой библиотеке поэта» только в самом конце 1973 года: книгу промурыжили долгих семнадцать лет!

Оставим в стороне трудности, связанные с ее реальной подготовкой, но не оставим самую главную «трудность» – упорные поиски советской властью «правильного» автора для вступительной статьи12631263
  Первым из таких авторов был А.Т. Македонов, вторым – Л.Я. Гинзбург.


[Закрыть]. Когда же он был найден (Александр Дымшиц) – начались упорные поиски, уже им, «правильных слов» о столь «неправильном» поэте-декаденте.

Как очень точно написала о нем Виктория Швейцер: «Для меня Дымшиц как бы и не реальный человек, а обобщенный образ ортодоксально-официального литературоведа, работающего одновременно и политическим флюгером»12641264
  Швейцер В. Мандельштам и Дымшиц // Время и мы. 1979. № 45. Сентябрь. С. 125.


[Закрыть] В 1973 году – году очередного ближневосточного кризиса – флюгер с удвоенной уверенностью показывал: «Внимание, внимание! Время назвать всем известные вещи своими именами еще не пришло! еще не пришло! еще не пришло!.. И время жить, под собою чуя страну, тоже еще не пришло! еще не пришло! еще не пришло!..»

И в результате читатель получил от советской власти такие вот словесные кульбиты. Об аресте 1934 года: «Трудно сложились для поэта и житейские обстоятельства. После кратковременного пребывания в Чердыни-на-Каме он поселился в Воронеже» (с. 11). Или о втором аресте и о гибели в лагере: «В 1937 году оборвался творческий путь Мандельштама. Поэт умер в начале 1938 года» (с. 12).

После того, как автор сознательно пошел на такие искажения узловых событий судьбы поэта, неточности в топографии (Чердынь находится отнюдь не на Каме) или хронологии (смерть не в начале, а в конце 1938 года) не имеют уже никакого значения.

Выбор Дымшица по-своему закономерен – он был «в теме», и однажды, рецензируя Эренбурга, уже походя лягнул Мандельштама и Цветаеву, противопоставив им Блока и Маяковского:

«Ставить талантливого, но все же второстепенного поэта Мандельштама в один ряд с этими гигантами, по-моему, неосмотрительно… Осип Мандельштам был поэтом интересным, тонким; он чувствовал “краски” истории, но недостаточно чувствовал свое время, Он умел выражать интимнейшие переживания, но с трудом выходил за их пределы. Идеалистическая философия и эстетика декаданса мешали ему широко шагнуть навстречу современности. Тому свидетельством и его стихи и его статьи. Его нельзя, не нужно вычеркивать из истории литературы, его «дыхание и тепло» сохранятся в ней, но нельзя, не нужно преувеличивать его масштабы, вводить его как «мэтра» в современную поэзию. <…> Поэты эти12651265
  Кроме Мандельштама здесь подразумеваются еще Цветаева и Волошин.


[Закрыть] – в прошлом»12661266
  Дымшиц А. Мемуары и история // Октябрь. 1961. № 6. С. 196.


[Закрыть].

Попробуем заглянуть на «кухню» прохождения книги в «Библиотеке поэта», для чего ознакомимся со внутренними рецензиями на рукопись. У многих членов редсовета «Библиотеки поэта» суждения не так уж и отличаются от дымшицевских.

Вот критик В. Перцов, друживший с Надеждой Яковлевной12671267
  Это он ознакомил Н.Я. Мандельштам с макетом книги и тем самым прорвал ту необъявленную информационную блокаду издания, установленную составителем и редактором (Харджиевым и Исакович), – разумеется, для пользы дела, – вокруг вдовы поэта.


[Закрыть], рассуждает о книге «образцов поэзии» (6 ноября 1960 года):

«<…> Кроме того, можно освободить рукопись от некоторых вещей, где бормотанье может быть неправильно понято, например, “Нет, никогда, ничей я не был современник…”.

В разделе “Стихотворения 1930 – 1937”, в целом гораздо менее значительном, можно видеть, как сказалась выключенность поэта из эпохи. До этого продолжался разгон, взятый еще до революции, и даже нарастала сила поэта. Но потом иссякла, не получая питания. Цикл об Армении написан очень квалифицированно (у Мандельштама ведь вообще нет плохо написанных стихов), но нет ничего нового, оскудели мысль и чувство, устала рука. Не вносит в поэзию Мандельштама нового и стихотворение “Как люб мне натугой живущий…” И то же самое я должен сказать о таких стихах, как “Мы с тобой на кухне посидим…”, “Довольно кукситься, бумаги в стол засунем…», «Еще далеко мне до патриарха…”, а бормотанье на современные советские темы не дает ничего в смысле поэзии (“…Река-Москва в четырехтрубном дыме…”, “К немецкой речи…”) вообще, этот запоздалый, усталый кубизм едва ли может что-нибудь состарить в том арсенале, каковым должна быть “Библиотека поэта”. А такие стихи только могут скомпрометировать автора:

 
Я должен жить дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь, сам-друг.
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню все – немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
 

Это уже плохо написанные стихи, включать их, конечно, не следует. А таких стихов в этом разделе немало.

 
Гуди, старик, дыши сладко,
Как новгородский гость Садко,
Под синим морем глубоко,
Гуди протяжно вглубь веков,
Гудок советских городов.
 

В цикле воронежском стихи свидетельствуют больше о несчастной биографии поэта, чем о движении в его поэзии. Зачем же впускать их в книгу образцов поэзии? К чему, например, это:

 
Необоримые кремлевские слова —
В них оборона обороны (?)
И брони боевой, – и бровь, и голова,
Вместе с глазами (?) полюбовно собраны.
 

В целом у меня такой совет. Издать этого Мандельштама, а не делать из него советского поэта. Отсюда следует, что из раздела “Стихотворения 1930 – 1937” взять только оригинальные стихи, т.е. в очень небольшом количестве».12681268
  СХА, Box 168.


[Закрыть]

Не слишком далеко от «книги образцов поэзии» и рецензент Твардовский со своим «стеклярусом искусства». Его первая рецензия датирована 13 января 1961 года:

«Я совсем не знал до рукописи, присланной мне из “Библиотеки”, Мандельштама неопубликованного, того, который представлен во второй части этой рукописи.

И должен признаться, что эта часть стихотворений Мандельштама производит на меня впечатление гораздо меньшей значительности, несмотря на то, что в них как будто явственней и “признаки века”, и отголоски личной печальной судьбы поэта. Странное дело, но Мандельштам этой поры гораздо темнее и замысловатее прежнего. Попросту – я бы не взялся истолковать недоумевающему читателю многие из этих стихотворений, а редактор, вообще говоря, должен быть хотя бы про себя и готовности к такому элементарному истолкованию: что – про что?

Назову наудачу такие стихи как “На мертвых ресницах Исакий замерз”; “С миром державным…”; “Я не хочу средь юношей тепличных…” (первая строфа ясна, дальше – мрак); “Еще мне далеко до патриарха…”; “Возможна ли женщине мертвой хвала…” (может быть, указать – о ком речь?); “Голубые глаза и горячая лобная кость…” (Андрей Белый?); “От сырой простыни…” (что такое: “захлебнулась винтовка Чапаева”?); “Где связанный и пригвожденный стон…”; “Я скажу это начерно шепотом…” (2-я строфа – не понять); “На меня нацелилась груша да черемуха…” (знакомая есенинская интонация, а что – про что – бог весть); “Я смотрел, отдаляясь, на вьюжный восток” (нужно знать биографический момент, а то опять же не добраться ни до какого смысла); “Куда мне деться в этом январе”; “Еще не умер ты…”; ‘Эта область в темноводье…” (вроде бы и понятно, да – нет) и т. п.

Боже упаси, я не говорю, что эти стихи нужно снять, я даже испытываю некоторую неловкость, что приходится сознаваться в своей непонятливости, но я-таки не понимаю подобных стихов. Это все уже настолько субъективно и “личностно”, что, кажется, порой написано без малейшей озабоченности тем, будет ли что доступно пониманию какой-либо другой душе, кроме авторской. Я далек от того, чтобы усматривать в этих стихах некую “тайнопись” неблаговидного политического толка (хотя, конечно, иные читатели будут стремиться разгадать здесь нечто написанное “между строк”), но просто, повторяю, как редактор я бы лично затруднился такие стихи представить читателю, не будучи в готовности объяснить их объективный смысл.

Сложны и темноваты и многие другие стихи этой неопубликованной части наследия Мандельштама, но я взялся бы объяснить, изложить поэтическое содержание таких, например, стихотворений, как “Рим”; “За Паганини длиннопалым…”; “Вооруженный зреньем узких ос…”; “И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…”; “Батюшков”; “Мастерица виноватых взоров…” и т. п.

Может быть, особая усложненность и внутренняя притемненность при внешней будто бы отчетливости стихов этого периода объясняется отчасти особым, болезненным состоянием психики автора, о чем говорят люди, знавшие его в последние годы его жизни? Это тоже нужно иметь в виду».12691269
  Цитата по: РГАЛИ. Ф.1816. Оп.2. Д.89. Л.2 – 4.


[Закрыть].

В результате книга вышла спустя лишь 12 лет после того, как были написаны процитированные отзывы.

Интересная особенность – обоим рецензентам труднее всего давался именно поздний Мандельштам. То есть тот самый, что вообще не издавался в СССР!

И тот самый, что разошелся бессчетными тиражами в самиздате!

ЗОЛОТОЕ РУНО vs. ГОЛУБОЕ САЛО
ЗАКАТ МАНДЕЛЬШТАМА ИЛИ ОБРЕТЕНИЕ БЕРЕГОВ?

Памяти Александра Сопровского

Народу нужен стих, таинственно-родной,

Чтоб от него он вечно просыпался…12701270
  Из стихотворения «Я нынче в паутине световой…» (1937).


[Закрыть]

Да кому он сегодня нужен, этот ваш Мандельштам?..

(Парафраз)

Казалось бы, с падением СССР, с отменой цензуры, ситуация для Мандельштама переменилась на идеально хорошую.

Но не все так просто.

Ибо тут же появились новые критерии и, повторим за Блоком и Мандельштамом, «возник вопрос»!

Весной 1997 года Михаил Новиков, уважаемый публицист из «Коммерсанта» (ныне, увы, покойный), отозвался рецензией на выход 4-го тома в Собрании сочинений Осипа Мандельштама12711271
  Новиков М. И от нас природа отступила. Вышел 4 том Мандельштама // Коммерсант. 1997. 4 июля.


[Закрыть]. Текст, озаглавленный «И от нас природа отступила», задевал за живое. Он был не столько о Мандельштаме и о вышедшем томе его не слишком известных писем, сколько о резонансе на него читающей публики, точнее, о том, как этот резонанс улавливает и фиксирует тренированное критическое ухо.

Замерял его Новиков по-«коммерсантски» просто – тиражами.

Если первый том 4-томника тянул на 10 тысяч экземпляров, а последний всего на 5 тысяч, то это же двукратное падение интереса! Хорошо еще, что журналист не знал, что во времена издательского «бури-и-натиска» на стыке СССР и России тиражи мандельштамовских книг доходили до 350 тысяч, а суммарные тиражи зашкаливали за десяток миллионов!12721272
  Заглянул в библиографию и с изумлением увидел, что только у книг с моим личным участием суммарный тираж зашкаливал за миллион!


[Закрыть] Ведь тогда падение интереса оказывалось бы 50-кратным!

Но особенно «архаичным» и «позорным» показалось Новикову само издательство, выпускавшее 4-томник, особенно его название: «Арт-Бизнес-Центр». Это «что-то из скоротечной и совсем уж выветрившейся кооперативной эпохи». Правда, разбираться в том, почему это не сделали кошерные вагриусы и ад-маргинемы, а вот это, из презренной кооперативной подворотни, взяло и сделало – ему западло и влом12731273
  См. об этом в наст. издании, на с. 28 – 29.


[Закрыть].

Всем этим уважаемый критик, вероятно, хотел сказать что-то вроде: плох тот писатель, живой или мертвый, которого издает не «Вагриус»12741274
  Сегодня «вагриусом» был бы, наверное, «Аст».


[Закрыть], чьи тиражи не пятизначны, а вечера собирают гостиные, а не залы и стадионы. И даже из тех считанных читателей, кто дал себя уговорить и купил первый том со стихами, лишь каждый второй согласился бы ознакомится с эпистолярной скучнятиной поэта.

Досталось и читателю: «Выходит, что общественное – или, лучше сказать, среднеинтеллигентское – сознание похоже на капризного ребенка: выпросив себе дорогую игрушку, он теряет к ней интерес. Получив наконец полный корпус текстов полузапретного автора, мы обнаруживаем, что читать его расхотелось».

А не путает ли наш критик Мандельштама с куколкой Барби?

При этом он продолжает поковыривать скальпелем во внутренностях отношений «читатель – поэт»:

«Как раз на рубеже 80-х и 90-х имя Мандельштама сделалось (или, точней, хотелось сделать его) какой-то легальной культурной иконой. Довольно-таки скромное exegi monument – улица Мандельштама – было истолковано в либерально-шестидесятническом, если не сказать вознесенско-евтушенском, духе слишком буквально: Мандельштам – наше все, и все мы вышли из его клетчатого пиджака. Почва для усилий такого сорта была подготовлена блестящим повествовательным даром Надежды Мандельштам – в семидесятые годы ее книгами невозможно было не зачитываться, и, собственно, ее героическим интерпретациям поэзия Мандельштама обязана своей второй инкарнацией. Но никакого коллективного гения не бывает: максимум, на что были способны два десятка критиков, говоривших об одном, – это убедить общество в том, что имярек велик. Убедить – да, но сподвигнуть читать?»

В этом контексте не удивителен и общий диагноз: «Четвертый том Мандельштама, вышедший только что и содержащий незначительные, вообще говоря, письма поэта, как-то и обозначил пройденный поворот. Если угодно – конец времени Мандельштама. Не как поэта – Боже сохрани, нет, – как символа».

Итак, господа, у нас тут такое!.. Кризис Мандельштама и выпадение его из обоймы, а очень скоро ожидается и вовсе его демонтаж, и выведение Мандельштама под белы ручки из актуальной культуры!

Стоп!..

Ибо тут-то и ключ ко всему. Речь идет не о Мандельштаме-поэте, а о Мандельштаме-символе и его способности собирать аудитории и тиражи.

«Если простительна несколько технократическая метафора, можно сказать, что всякие стихи рассчитаны под определенные нагрузки читательского внимания. Что-то прочнее, что-то хлипче: кое-какое чтение выдержит, пожалуй, и Щипачев. Мост, выстроенный Мандельштамом, крепок, конечно, и простоит еще. Просто сейчас по нему ходит не так уж много народу. Школьным классиком, повседневной потребностью многих, частью речи эта поэзия не является. Почему? Всякие причинно-следственные построения, когда дело касается литературных материй, неизбежно условны до смешного. Но все же, оставаясь не то чтоб в рамках, а хотя бы около говорливой поэтики Мандельштама, следует идти на риск высказывания <…>

Знаменитые слова о “тоске по мировой культуре” вызывают какую-то тревогу, если не сказать протест. Тоска, в конце концов, бывает от отсутствия чего-то. И это “нечто”, в данном случае традиционно-мифическую (для русской) “мировую” культуру, тоска и замещает. Конечно, управлять исторической ситуацией, в которой мы оказываемся по факту рождения в данной стране в данное время – не в нашей власти. Мандельштамовская тоска – это признание фатальной, неизбывной аморфности русской жизни, желание преодолеть вызванную ею же, бессмысленной и беспощадной аморфностью, собственную поэтику. Обрести мировую логику, избыть свою “русскость”, перестать бормотать и бредить».

Но критику мало было поставить свои диагноз и клизьму Мандельштаму, он покушался и на тех немногих, кто все еще любит поэта (не символ!): «Из этого исходя, можно сказать, что чем меньше людей понимает теперь Мандельштама, чем менее внимательно вчитывается в него следующее поколение, чем, в конце концов, менее он классик – тем лучше. Мы стали здоровей, и поутихла тоска. Русь как-то оструктуривается. Цивилизуется, что ли? И локальная, европейски-консервативная ясность Георгия Иванова нам становится ближе и дороже, может, и глобального, но темного, по-советски языческого мандельштамовского кода.

Так бы и окончить: за здравие. На оптимистической. Дескать, вылечились, вырвались из кода на свободу. Но, глядя вслед уходящей популярности Мандельштама, выговорить это невозможно. “Кто может знать при слове “расставанье”, какая нам разлука предстоит?” Мандельштам был последним доверчивым русским поэтом: во мгле окружающей жизни он еще хотел различать первобытные знаки. Костерок еще горел. У обэриутов действительность уже обрушилась, но они умели ходить по горячим углям. Все последующее – так или иначе либо минималистические, комнатные частности, либо искусные фокусы. Зола. Это неопасно, да и неинтересно: цивилизация – это скука, love it or leave it».

Полагаю все же, что не только поэтическая, но и символическая роль Мандельштама осталась в целости и сохранности.

Просто в начале 1990-х голод на Мандельштама, утолявшийся копирками и переплетами самиздата, сменился сытостью, а пороху и место на собирание различных его изданий были уже не у всех.

Буря-и-натиск прошли, а интерес к поэту вошел в свои берега.