Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

«АМЕРИКАН-БАР»:
МАНДЕЛЬШТАМ И АМЕРИКА, АМЕРИКА И МАНДЕЛЬШТАМ

Кларенсу Брауну

Памяти Омри Ронена

Мандельштам родился в ночь со второго на третье (а по новому стилю – 15) января 1891 года на одном, самом западном, конце огромной Российской империи – в Варшаве, а умер, вернее, погиб – на другом, самом восточном – под Владивостоком.

Дата его рождения имеет провиденциальное отношение к нашей теме. Тысяча восемьсот девяносто первый год – это год депортации евреев из Москвы и Ростова-на-Дону и начала первого массового исхода евреев из России (главным образом в США и в Палестину). И сложись судьба Осипа Эмильевича (вернее, его родителей) иначе, то и он мог бы угодить в Америку чуть ли не в возрасте пеленашки.

Но его отец был ремесленником (кожевенником) и купцом второй гильдии, и это вырывало его и его семью из тисков черты оседлости. В результате семья хотя и переехала, но не так радикально: из Варшавы в Павловск, а затем из Павловска – в Санкт-Петербург.

Так началась жизнь этого необычайно подвижного применительно и ко времени, и пространству человека, которому, и без путешествия в Новый Свет, суждено было «намотать» десятки тысяч вольных и невольных километров.

Здесь не место описывать все его поездки и бродяжничества, включая и последнее из его «путешествий» – на Колыму, куда он так и не доехал: «На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!..».

Без осознания и учета европеизма и даже европоцентризма Мандельштама невозможно было бы понять и его отношение к Америке – стране эмигрантов и эмиграции.

Сама тема эмиграции была отнюдь не чужда Мандельштаму. Но, побывав за границей, ощутив весь уют и соблазн Европы, он тем не менее твердо вернулся в Россию. А размышления над судьбой и творчеством Петра Чаадаева помогли ему выразить суть своего отношения к эмиграции.

Вот цитата из статьи «Петр Чаадаев», написанной в 1914 и опубликованной в 1915 году в журнале «Аполлон»:

«…Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную почву традиции, с которой он не был связан преемственностью.

Туда, где все – необходимость, где каждый камень, покрытый патиной времени, дремлет, замурованный в своде, Чаадаев принес нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода стоит величия, застывшего в архитектурных формах, она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры…

…У России нашелся для Чаадаева только один дар: нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте. Чаадаев принял ее, как священный посох, и пошел в Рим.

…Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима.

…Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно.

Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева.

На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данте: “Этот был там, он видел – и вернулся”.

А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас – живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!..»

Иначе говоря, Мандельштам ощущал себя причастным к своеобразной чаадаевской традиции – традиции тех, кто, побывав на Западе, нашел в себе достаточно сил, чтобы не остаться там навсегда и вернуться (чисто биографически у этого имелся и еще один испытательный стенд: в 1922 году литовский посол в России и русский поэт Балтрушайтис предлагал Мандельштаму уехать, но тот остался).

В несколько иронической плоскости это выразилось и в шуточном четверостишии, адресованном Бенедикту Лившицу:

 
Ubi bene, ibi patria, —
Но имея другом Бена
Лившица, скажу обратное:
Ubi patria, ibi bene.
 

…Впрочем, то утверждение, что, начиная с осени 1910 года, Мандельштам за границей не бывал, все же нуждается в оговорках. Да, за старой границей старой Российской империи – он действительно более не бывал, а вот за новой границей нового советского государства – побывать успел и даже тюрьмы «заграничные» перепробовал. Ведь ни врангелевский Крым, ни меньшевистская Грузия, ни даже Украина, где в мае 1919 года он встретился и сошелся с Надей Хазиной – своей будущей женой, в то время Советской Россиею не являлись.

Но, как бы то ни было, за пределы Старого Света Мандельштам уж точно не выбирался. Так что, в отличие от Маяковского, Есенина, Тихонова, Ильфа с Петровым или Пильняка, лично Осип Эмильевич Мандельштам с Соединенными Штатами Америки знаком не был. С точки зрения русской литературы урон незначительный: ведь и перечисленные авторы меньше всего обязаны своей славой произведениям, написанным в Новом Свете или о Новом Свете.

Несмотря на отсутствие прямых и непосредственных впечатлений, ясное и вполне живое представление об Америке у Мандельштама было, как был и интерес (хотя бы, поначалу, и отрицательный). Америка встречается у него десятки раз, и самый анализ этих упоминаний оказывается весьма интересным и поучительным. Своим отношением к Америке О.М. отчетливо обязан прежде всего (но не исключительно) своему органическому европеизму.

Америка в стихотворении «Европа» 1914 года была для Осипа Мандельштама самой настоящей, географической Америкой – материком, омываемым океаном и еще не «аннексированным», по точному замечанию Маяковского, одним-единственным государством, неудержимо завладевшим немалой толикой земли, а затем и целым именем этого материка и с той поры не выпускающим его из крепчающих рук.

В таком своем качестве – в качестве Северо-Американских Соединенных Штатов (или С.А.С.Ш., как именовали США в Европе ранее) – Америка и американцы попали в стихи Мандельштама еще в 1913 году (не позднее июня). Вот первое из двух стихотворений того времени, где «Америка» проникла даже в заглавие.

АМЕРИКАН БАР

 
Еще девиц не видно в баре,
Лакей невежлив и угрюм;
И в крепкой чудится сигаре
Американца едкий ум.
 
 
Сияет стойка красным лаком,
И дразнит сода-виски форт:
Кто незнаком с буфетным знаком
И в ярлыках не слишком тверд?
 
 
Бананов груда золотая
На всякий случай подана,
И продавщица восковая
Невозмутима, как луна.
 
 
Сначала нам слегка взгрустнется,
Мы спросим кофе с кюрассо.
В пол-оборота обернется
Фортуны нашей колесо!
 
 
Потом, беседуя негромко,
Я на вращающийся стул
Влезаю в шляпе и, соломкой
Мешая лед, внимаю гул…
 
 
Хозяйский глаз желтей червонца
Мечтателей не оскорбит…
Мы недовольны светом солнца,
Теченьем медленных орбит!
 

Оно было напечатано в 7-м номере журнала «Аргус» за 1913 года и, видимо, было списано с натуры, поскольку в Петербурге, при ресторане «Медведь» (Большая Конюшенная, 27) действительно имелось заведение, именовавшееся «Американ бар».

А вот второе, образующее с первым своеобразный диптих, причем в отличие от первого – оно даже попало в книгу «Камень».

 

АМЕРИКАНКА

Американка в двадцать лет
Должна добраться до Египта,
Забыв «Титаника» совет,
Что спит на дне мрачнее крипта.
 
 
В Америке гудки поют,
И красных небоскребов трубы
Холодным тучам отдают
Свои прокопченные губы.
 
 
И в Лувре океана дочь
Стоит прекрасная, как тополь;
Чтоб мрамор сахарный толочь,
Влезает белкой на Акрополь.
 
 
Не понимая ничего,
Читает «Фауста» в вагоне
И сожалеет, отчего
Людовик больше не на троне.
 

Как видим, он смотрит на Америку как истинный европеец, и сквозь призму старой европейской культуры американские достижения в области цивилизации вызывают у него сначала и прежде всего устойчиво ироническую улыбку, даже усмешку. Американские романы или фильмы, да и сами живые американцы и американки где-нибудь в Лувре или на Елисейских полях, – и вправду давали для этого сколько угодно поводов. Признаки ханжества или дикарства буквально бросались в глаза.

Мандельштам от души, но не едко иронизирует над американской туристичностью, над американской поверхностностью, над американской непричастностью, – а то, если хотите, и враждебностью, – культуре, отождествляемой им с европейской традицией. При этом он и сам, конечно, рискует впасть в поверхностность и одностороннесть, рискует – но все-таки не впадает.

Интересно, что и представления О.М. о самой Америке отнюдь не поверхностные, посмеивается или подшучивает он не просто походя, а, так сказать, со знанием дела. Многое он неожиданно хорошо знает (“и красных небоскребов трубы” – это же никогда не виданный им Манхэттен начала века!), но он понимает и то, что есть и другая Америка, к которой он подспудно питает и уважение, и даже восхищение, но встреча с которой еще у него не произошла.

Поэтому он подчеркнуто настаивает на своем первом впечатлении, дав своего рода развернутый комментарий к этому диптиху в своей рецензии на один плохой перевод Джека Лондона534534
  Джек Лондон. Собрание сочинений с предисловием Л. Андреева. Перевод с английского под редакцией А.Н. Кудрявцевой. СПб., 1912. Кн-во “Прометей” Н.Н. Михайлова.


[Закрыть], опубликованной в «Аполлоне» все в том же 1913 году. Тут уж он отпустил вожжи и пустил свою язвительность галопом:

«…Анемичному русскому обывателю необузданный здоровяк Лондон пришелся как нельзя более по вкусу: его герои живут особенно охотно за полярным кругом, отличаются железной выносливостью, пьют виски, как воду, и т. п. Однако связь этого мнимого дикаря с новейшим, чисто американским развитием техники – несомненна. В универсальном техническом прогрессе человеческая машина-организм занимает одно из последних мест, но могущественный спорт в союзе с разнообразными идеалами физического процветания идет навстречу этому чувствительному техническому пробелу современности. С прозорливостью янки Джек Лондон взял патент на усовершенствованного нового человека еще раньше, чем его тип был осуществлен в действительности естественным подбором и спортивными упражнениями. Полярный скороход, проходящий на пари две тысячи миль в 60 дней при 900 мороза, – (“Сын Солнца”) – или плантатор, больной дизентерией, исключительно волевым напряжением властвующий над толпой людоедов на Соломоновых островах, – (“Приключение”) – великолепные человеческие особи. И нужно отдать справедливость Лондону: фантастическая мужественность его героев временами правдоподобна и подчас внушает уважение…

…Но художественная значительность произведения измеряется не глубиной мыслей, высказываемых автором, а теми непроизвольными духовными испарениями, которые создают атмосферу произведения. Вокруг приключений Джека Лондона – самая обыкновенная духовная пустота, как вокруг газетного фельетона или рассказа Конан-Дойля. Как и прочие англо-американские писатели-спекулянты, Джек Лондон искусственно вызывает острое любопытство с тем, чтобы сполна и добросовестно его удовлетворить; если на первой странице рассказ пленительно нов, то на последней – смертельная скука ликвидации и погашенных векселей.

“Художественный” прием Лондона – непрерывность действия. Каждая страница дает новую сенсацию подобно тому,? как номер американской газеты содержит очередное убийство. Джек Лондон так мало знает, что ему делать с людьми, и – что весьма отрадно – ему так не хочется обращать их в манекенов, что он предпочитает убивать их, как только они сделают свое сенсационное дело. Идеология Джека Лондона поражает своим убожеством и своей старомодностью с европейской точки зрения: весьма последовательный и хорошо усвоенный дарвинизм, к сожалению, прикрашенный дешевым и дурно понятым ницшеанством, – он выдает за мудрость самой природы и непоколебимый закон жизни.

В одном месте Лондон обмолвился значительным признанием: “огромная, страшная и чужая вещь, которая называется культурой”. Эта скромная самооценка и наивное благоговение перед чужой и непонятной сложностью культуры – пожалуй, самое ценное в Лондоне. Болезнь Нового Света, тайный недуг чудовищных городов – культурное одичание? нашло в Джеке Лондоне неожиданно привлекательного выразителя. Дело в том, что у Лондона это историческое одичание не обусловлено личным вырождением, а выступает особенно наглядно на фоне безукоризненного физического и душевного здоровья.

Современному человеку нет надобности ехать в Клондайк или на остров Тихого океана, чтобы почувствовать себя дикарем: так легко заблудиться в лабиринте Нью-Йорка или С<ан>-Франциско, в стихийном лесу молодой цивилизации, мощная растительность которого непроницаема для живительных лучей культуры. Безобидная занимательность и душевная ясность Лондона делают его незаменимым писателем для юношества. Наивное увлечение Лондоном взрослых читателей можно только приветствовать: оно показывает, насколько поверхностны были прежние увлечения читательской толпы, и что если подлинное искусство пользовалось успехом, то проникало в умы контрабандой, под флагом посторонних соображений…»

Америка всплывает и в статье 1918 года «Государство и ритм» (впрочем, не Америка, а американская буржуазия), но особенно многозначительным является высказывание из программной статьи О.М. «О природе слова» 1920 года, когда он был близок к тому, чтобы отказать в культурности и самой Европе:

«Антифилологический дух, с которым боролся Розанов, вырвался из самых глубин истории; это в своем роде такой же неугасаемый огонь, как и огонь филологический.

Есть такие вечные огни на земле, пропитанные нефтью: где-нибудь случайно загорится и горит десятки лет. Нет нейтрализующего состава, погасить абсолютно нечем. Лютер был уже плохой филолог потому, что, вместо аргумента, он запустил в черта чернильницей. Антифилологический огонь изъязвляет тело Европы, пылая горящими сопками на земле Запада, навеки опустошая для культуры ту почву, на которой он вспыхнул. Ничем нельзя нейтрализовать голодное пламя. Нужно предоставить ему гореть, обходя заклятые места, куда никому не нужно, куда никто не станет торопиться.

Европа без филологии – даже не Америка; это – цивилизованная Сахара, проклятая Богом, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские Кремли и Акрополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди будут смотреть на них, не понимая их, и даже скорее всего станут пугаться их, не понимая, какая сила их возвела и какая кровь течет в жилах окружающей их мощной архитектуры.

Да что говорить! Америка лучше этой, пока что умопостигаемой, Европы. Америка, истратив свой филологический запас, свезенный из Европы, как бы ошалела и призадумалась – и вдруг завела свою собственную филологию, откуда-то выкопала Уитмэна, и он, как новый Адам, стал давать имена вещам, дал образец первобытной, номенклатурной поэзии, под стать самому Гомеру.

Россия – не Америка, к нам нет филологического ввозу: не прорастет у нас диковинный поэт вроде Эдгара Поэ, как дерево от пальмовой косточки, переплывшей океан с пароходом. Разве что Бальмонт, самый нерусский из поэтов, чужестранный переводчик эоловой арфы, каких никогда не бывает на Западе: переводчик по призванию, по рождению, в оригинальнейших своих произведениях» (1920 – 1922).

Уловив в 1920-е годы глубинную общность моложавой Америки и молодой – и как бы отвернувшейся от Европы – Советской России, Мандельштам отошел от своего предвоенного взгляда на Джека Лондона и на Америку. И о переводном Майне-Риде – а чем он, по большому счету, не Джек Лондон? – в статье 1928 года “О переводах” он пишет уже совсем не так, как о переводном Джеке Лондоне в 1913 году:

«…Теперь о “Молодой гвардии”. У нее монополия на юношество. Она ее очень своеобразно понимает: молодежь-де слопает все… Нам нужен свой приключенческий роман для юношества с этнографической и прочей начинкой. В настоящее время Майн-Рид имеет только ретроспективное значение. Это – здоровая романтика. Живучесть Майн-Рида объясняется тем, что он учел великую жадность молодежи к познанию географического пространственного мира. Он – блестящий педагог, сочетавший в своих образовательных путешествиях научные сведения своего времени с бесхитростной фабулой. За создание “советского Майн-Рида”!»

Над «советским Майн-Ридом» Мандельштам, кстати, немало поработал, отредактировав переводы нескольких томов его собрания сочинений (любопытно, что при этом сам он по-английски не читал и при необходимости использовал французские переводы из Вальтера Скотта и Майн-Рида).

Но примерно в это же время, даже чуть раньше, происходит встреча Мандельштам и с «другой» Америкой – с Америкой иммиграции, с тою разновидностью судьбы, которая его и его семью миновала. Встреча произошла благодаря тому, что в середине 1920-х гг. Мандельштам зарабатывал на хлеб, главным образом, переводами и писанием внутренних рецензий на переводные книжки.

И вот, в 1926 году в издательстве «Прибой» ему дают на рецензию книгу американской писательницы Розы Коген. Знакомиться с романом ему помогала, очевидно, жена, прекрасно знавшая английский язык. Ей же, после того как внутренняя рецензия была написана и мнение поэта услышано, предстояло и перевести роман на русский язык. И книга действительно увидела свет в 1927 году535535
  Когэн Роза. Сквозь ночь. [Роман] / Пер. Н.Я. Хазиной. Под ред. О.Э. Мандельштама. Л.: Прибой, 1927.


[Закрыть].

Интересно, что сам роман еще не раз переиздавался и по-английски. Так, одно из изданий вышло в 1971 году в серии с красноречивым названием: «Американская иммиграционная библиотека»536536
  Cohen, Rose. Out of the Shadow. Illustrated by Walter Jack Duncan. New York GH Doran Co, New York, JS Ozer 1971, 313 p. (The American Immigration Library).


[Закрыть].

Роза Гэллап (Коген) – не вымышленное лицо, а реальный автор. Ее отец эмигрировал в 1890 году. Едва он успел зацепиться за землю Манхэттена, как купил два предоплаченных билета на пароход: за ним, к нему потянулись родственники, в том числе, в 1892 году, – его 12-летняя дочь Роза. Из одной черты оседлости в другую – из российской конфессиональной в американскую экономическую. Ибо вырваться из нижних номеров Ист-Сайда не легче, чем из местечка или от кагала.

Что же должно было с девочкой произойти и сколько должна была она испытать, прежде чем она стала автором англоязычной (sic!) автобиографической прозы об Ист-Сайде! В 1918 году, когда книга была впервые опубликована, автору было всего 38 лет. Героине же, Рахель Рут, ко времени завершения книги, – всего 22 года, и в центре всего – впечатления именно ребенка, а не преодолевшей уже ассимиляцию женщины. Каким шоком для девочки из черты оседлости было увидеть, как ее любимый отец, взяв ее на первую субботнюю прогулку по городу, вдруг купил ей немного фруктов и при этом расплатился деньгами, притронулся к монетам! Отец – ее родной и любимый отец! – показался ей отвратительным святотатцем и предателем: от ужаса она убежала и едва не потерялась!.. Впереди ее ждало еще множество таких «измен» и этапов эмансипации, в том числе и самое ее торжество: выходить замуж не только можно и нужно не по уговору, а по любви!..

Но вернемся к тексту мандельштамовской внутренней рецензии – к тому, что сам Мандельштам думал о романе и, через роман, об Америке.

РОЗА КОГЕН. АМЕРИКАНСКАЯ НОЧЬ

Книга «Роза Коген» – любопытнейший памятник массовой еврейской эмиграции в Америку и, безусловно, один из основных документов по этому вопросу. По форме это увлекательная повесть, по содержанию – глубокий и непреднамеренный социальный памфлет.

Еврейская местечковая семья перебрасывается в Нью-Йорк. (Характерная подоплека – непорядок в воинских делах отца.) Трагически назревающие сборы. Тайный переход границы в контрабандных фурах, под охапками соломы. Рассказ ведется от лица девочки, которая несколько позже последовала за отцом. Повесть отталкивается от впечатлений “черты оседлости”. Эмигрантская станция в Гамбурге и само плавание показаны кратко и напряженно. Доминирует инстинкт жизни и жажда новизны. В дальнейшем книга складывается как стройная биография девушки-работницы с резким предрасположением к американизации. Постепенно перевезенная, вернее, с громадными усилиями перетащенная в Нью-Йорк, семья немедленно закабаляется как рабочая сила. Наблюдения кристаллизуются вокруг бытовых явлений. Еврей-торговец, например, для уличной безопасности берет в провожатые девочку, ибо в Америке “уважают женщин”. Вежливые “полу-погромы”. Подкуривание еврейских домов. Из первой части мы узнаем, как живет и хозяйничает в Нью-Йорке семья, считающая на десятки долларов, узнаем с такой яркостью и подробностью, как если бы говорилось о Белостоке или Балте.

Центральная часть почти всецело посвящена условиям труда: портновские, закройные, плиссировочные мастерские, женский, детский труд, синдикализация, локауты. Полутемная квартира мелких американских дельцов, где живут и обедают при электрическом свете. Спанье на стульях в кухне, “совсем как дома”. Центральный эпизод – неудачное сватовство 16-тилетней героини. Отвергнутый жених-бакалейщик. Основная черта Розы Коген – отвращение к плаксивому и обличительному тону и непобедимое жизнелюбие. В последней части освещена своеобразная филантропически-миссионерская деятельность американского капитала в еврейской массе. Пресвитерианский госпиталь. Благотворительный спорт. Дама-патронесса, читающая из роскошной золотообрезной книги поэму… о ритуальных убийствах. Вообще книга “Роза Коген” необычайно богата материалом по американскому лицемерию: на бельевой фабрике работницам, по случаю возвращения хозяина из Европы, раздают в конвертиках золотые безделушки, стоимость которых вычитается из заработной платы, и т. д.

Книгу, с некоторыми сокращениями, можно рекомендовать массовому читателю: она органически вводит в быт современной Америки, заинтересовывая в то же время личностью самой рассказчицы.