Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Почти все лето и сентябрь 1967 года Надежда Яковлевна провела в Верее, понемногу разбирая архив и определенным образом – ну примерно как кислота, пролитая на известняк, – реагируя на то, с чем она при этом столкнулась. Сначала она написала очерк истории архива. Закончив его в начале августа12301230
  Очерк «Архив» был завершен в Верее 4 августа 1967 г. (Мандельштам Н., 2006. С. 140 – 162).


[Закрыть], она уселась и за комментарии к стихам 1930-х гг. 17 августа 1967 года она писала Шаламову: «Понемногу работаю (текстология). Трудно и невыносимо грустно. Грустно от разного»12311231
  Шаламов, 2004. С. 788.


[Закрыть]. И в тот же день – более развернуто и с безнадежной горечью – Наташе Штемпель: «Сейчас я в бешенстве на Харджиева. Еще больше, чем раньше, потому что вникаю глубже в то, что он наделал. Скотина, каких мало. Борьба произойдет, когда я вернусь, худо дело. <…> Он обрезал листок с “Нищенкой” (отрезал первую строфу). Зачем? Наверное, мне на пакость – чтобы напечатать без нее на формальных основаниях: нет рукописи. Доказать, что он отрезал, очень просто. Есть другие листки такого же вида, но больше… на строфу. Гад. Он не стихи любит, он свое редакторство любит»12321232
  Мандельштам Н. 2008. С. 354 – 357.


[Закрыть].

Еще в Верее, разбирая архив и все более и более ужасаясь, она обнаружила еще и то, что многого просто не хватает! Первой на это она пожаловалась Наташе – в сентябре: «Мои дела с Харджиевым такие: он врет так, что попадается на каждом шагу. <…> Конечно, он психопат, маниак и вор. Мне стыдно, что я доверила ему рукописи. <…> У меня к вам такой конкретный вопрос: были ли у вас маленькие листочки со стихами (писавшимися в ту зиму) моей рукой с датой Осиной рукой? Он мне не вернул ни одного. Сам он притворяется невинным… Сам он и все мы скоро умрем; всё равно всё будет в архивах. Но это воровство для меня страшное предательство… На что он посягнул…»12331233
  Мандельштам Н. 2008. С. 301.


[Закрыть]

Вернувшись в Москву, Надежда Яковлевна в два присеста составила опись «недостач» и потребовала все назад12341234
  Тот же самый перечень, но в несколько более развернутом виде, она привела и в очерке «Конец Харджиева» (Мандельштам Н., 2006. С. 163 – 171).


[Закрыть]. Свое все еще вежливое письмо от 11 октября она начала с обращения, не до конца казенного – «Дорогой Николай Иванович», а заключила его так: «Я прошу вас найти и вернуть вместе с автографами из редакции. Я уверена, что где-то лежит конверт с этой кучкой бумаг. Вы собирали все так быстро, что вполне могли не вложить несколько листков»12351235
  Мандельштам Н. 2008. С. 359 – 360.


[Закрыть].

Но Харджиев не ответил и на это письмо. И уж тем более – не прислал ни с кем никаких рукописей. В ноябре 1967 года Надежда Яковлевна жаловалась Штемпель – своей верной воронежской подруге: «У меня ничего нового. Книга в Ленинграде постепенно движется. Возможно, в будущем году выйдет. Зато с Харджиевым полный разрыв. Я потребовала, чтобы он мне вернул то, что он оставил у себя, но он врал честнейшим голосом и ничего больше не вернул. Какие там конверты. Никаких конвертов не видел… И многое другое. Например: найденное мной стихотворение “Нет, не мигрень” он будто бы уничтожил – ведь это не автограф… Он не вернул мне ни одного листочка из второй и третьей воронежской тетради О.М., где была дата рукой О.М. (кроме двух – вашим почерком). Оказался сволочью полной. <…> Я проклинаю себя за то, что отдала ему архив, но, вспоминая прошлое, понимаю, что ничего другого сделать не могла. Ведь я жила чорт знает где, бумаги хранились в доме, где Харджиева не переносили, он сел за работу и т. п…»12361236
  Мандельштам Н. 2008. С. 35.


[Закрыть]

Но в этом же письме Надежда Яковлевна как бы поправляет саму себя – кое-что Харджиев все-таки ей вернул и после майской операции: «Сейчас произошли некоторые изменения: Харджиев прислал мне два черновика: оба 37-го года. Он сказал, что Лина дала ему просмотреть письмо Сергея Бор[исовича] из Воронежа; и это там он нашел стихи 37 года… Ложь всегда выявляется в связях времени и пространства, как говорила Анна Андреевна. Рудакова в 37 году уже давно в Воронеже не было, следовательно, он не мог стащить черновик и послать его Лине. Столь же мало шансов, что он положил один черновик, полученный у меня, в конверт. Следовательно, Харджиев получил этот черновик либо от меня, либо другим способом; и лжет напропалую. А может, верит своей лжи? Кто его знает. Хорошо, что почти всё у меня, но какое-то “почти” осталось у него…»12371237
  Мандельштам Н. 2008. С. 360.


[Закрыть]

16 ноября 1967 года Надежда Яковлевна пишет два письма. Одно – в Воронеж, Штемпель: «Харджиев врет напропалую, и Саша верит ему и плачет (“Он уничтожил этот листок, потому что нашел лучший автограф… Неужели вас не удовлетворяет это объяснение? Он скажет, где автограф, когда выйдет книга”, – сказал мне Саша… Этого достаточно для профессионального суда. Такое обращение с доверенными ему текстами преступно). <…> Я этого дела так не оставлю. Публичного скандала я поднимать не буду – не стоит. Но оставлю в Осином архиве всю эту историю, а кроме того, составлю новую комиссию по наследству (под предлогом, что двое – Ахматова и Эренбург – ушли) и не введу в нее Харджиева. Я не хочу, чтобы он был “авторитетом” по Мандельштаму, запятнав себя такой подлостью»12381238
  Мандельштам Н. 2008. С.362.


[Закрыть].

Другое письмо – самому Николаю Ивановичу. Отбросив на сей раз всякую дипломатию и сентиментальность, она написала ему то, что он, в ее глазах, полностью заслужил. Написала твердо и спокойно – называя маниакальность маниакальностью, шизофрению шизофренией, манипулирование архивом манипулированием архивом, а ложь ложью.

Обещая разрушить его доброе профессиональное имя и репутацию в случае, если он не вернет ей недостающее, она, в сущности, прибегла к элементарному шантажу. Но Харджиев не поддался на него, на письмо не ответил, а только огрызнулся оставшейся невидимой миру ремаркой на ее письме: «Омерзительная шантажистка».

Известно, что Надежда Яковлевна и Николай Иванович после этого говорили по телефону, и Харджиев категорически отрицал, что у него еще что-либо осталось. Если бы в этот момент он вернул хоть какие-нибудь автографы, то трудно предположить, что этого бы нигде не упомянула сама Надежда Яковлевна 12391239
  О находке Надеждой Яковлевной всего якобы «украденного» Харджиевым свидетельствует и Эмма Герштейн: «Через некоторое время Н.И. получает по почте письмо от Надьки со списком рукописей, которые он ей не сдал. На Н.И. было страшно смотреть, я очень боялась за него. У него не было этих рукописей, потом они у Н.Я. нашлись. И это известно, но она не сказала ему: “Я ошиблась, рукописи все тут”. Она сочинила список рукописей, украденных Харджиевым. <…> И после получения этого списка, якобы того, что он ей не вернул, Николай Иванович сказал Наденьке: “Вы дрянь!” Она этого забыть не могла никогда!». Правда, свидетельство в интервью, которое Э.Г. Герштейн дала И. Врубель-Голубкиной («На фоне всех ревизий века…» // Зеркало. 1999. № 9 – 10. С. 3 – 34) – и само по себе не слишком солидное. Его дезавуировала и сама Э.Г. Герштейн (НМ. 2000. № 2).


[Закрыть].

Зато известно, что две трети из «недостающего» впоследствии в архиве обнаружилось, или, точнее, оказалось. Впрочем, прежде всего и главным образом это говорит о том чудовищном состоянии, в которое пришел архив, на протяжении около тридцати лет кочевавший от одного хранителя к другому. Ясно, что переход от фазы хранения к фазе подготовки издания, подразумевающей многократное раскладывание и перекладывание листков, сохранности и структурированности архива не способствовал. Так что внезапное обнаружение самой Надеждой Яковлевной того или иного листочка из списка «без вести пропавших» – объяснение наиболее вероятное.

Некоторых позиций из «пунктов обвинения» Надежды Яковлевны, возможно, и вовсе никогда не было в архиве, иначе трудно было бы понять, почему сведения о них не отразились хотя бы в комментариях Харджиева к тому стихов Мандельштама в «Библиотеке поэта», а относительно двух ранних стихотворений, например, Харджиев в пометах на полях письма вдовы указал на свои источники в периодике.

Строго говоря, лишь четыре позиции из двенадцати в обвинительном перечне Н.Я. Мандельштам не опровергаются теперешним состоянием архива12401240
  Мандельштам Н., 2008. С. 300 – 303.


[Закрыть]. Это может означать одно из двух: или того, на что указывала Надежда Яковлевна, в архиве не было и она запамятовала, или это в архиве было и Харджиев это уничтожил.

Знакомство с архивом самого Харджиева – по крайней мере, амстердамской его части (московская его часть по-прежнему остается недоступной) – не дает оснований для подтверждения выдвинутых обвинений12411241
  Под слабое «подозрение» подпадает разве что пункт 6 – печатный текст стихов об авиации (в СХА имеется журнальная корректура стихотворения «Не мучнистой бабочкою белой…». Однако это стихотворение имело домашнее название «Летчик», тогда как «Стихами об авиации» называлось стихотворение «Давайте слушать грома проповедь…»).


[Закрыть].

Скорее всего «подозрения» Надежды Яковлевны рассосались сами собой – в результате «всплытия» в находившемся уже у нее архиве Мандельштама большей части «украденного». Иначе было бы все-таки трудно понять, почему скандал о харджиевском воровстве и самоуправстве так быстро затих. Во «Второй книге» Надежда Яковлевна обвиняет Харджиева во многом и разном, но все-таки не в воровстве, она не приводит и перечень недостач, а саму недостачу квалифицирует как фальсификацию текстов и объясняет простительным (по крайне мере, понятным) вирусом собирательства: «Все же большую часть рукописей он вернул, кое-что придержал для “коллекции” и уничтожил то, где хотел изменить дату или навсегда утвердить не тот текст…»12421242
  Мандельштам Н. Вторая книга, 1999. С. 402. На другой немаловажный аспект указывает (увы, в том же интервью) и Э.Г. Герштейн: ей, Надежде Яковлевне и Харджиеву предстояло вместе защищать интересы в споре Льва Гумилева и Ирины Пуниной за наследство А. Ахматовой. Компрометация Харджиева не могла не ослабить позиций «Лёвиной» партии.


[Закрыть]

Текстологический спор двух ревнивцев – Надежды Яковлевны Мандельштам и Николая Ивановича Харджиева – касался главным образом двух стихотворений – «Нет, не мигрень…» и «Вехи дальние обоза…». Их автографы в принстонском семейном архиве поэта отсутствуют. Тем не менее в споре вокруг «Карандашика» (стихотворения «Нет, не мигрень…») победа осталась за Харджиевым, правота которого подтвердилась другим источником – беловиком из архива М. Зенкевича12431243
  В настоящее время в Отделе рукописей ГЛМ.


[Закрыть].

Но означает ли это, что Надежда Яковлевна в своих подозрениях и даже обвинениях решительно не могла быть правой и что Харджиев – это такой человек, который никогда и ни при каких обстоятельствах не пошел бы на манипулирование архивом и на фальсификацию источника?

Нет, увы, не означает. Случаи его поведения именно такого рода, к сожалению, известны.

Так, Хенрик Баран зафиксировал практику идеологического «выпрямления» Харджиевым тех текстов Хлебникова, где наружу выходили его национализм и антисемитизм. Публикуя в «Неизданных произведениях» (1940) программную статью Хлебникова «Курган Святогора» (1908), Харджиев выпустил из нее фрагмент, исполненный верноподданнических чувств. Так же поступил он и с пьесой «Снежимочка» (1908), из которой изъял положительные реплики в адрес черносотенного движения12441244
  Баран Х. Еще раз об идеологии Хлебникова // Труды русской антропологической школы, Вып. 2. М., 2004. С. 98 – 112.


[Закрыть].

Этим вмешательством, безусловно, он хотел только одного – защитить своего героя – Хлебникова – от будущих нападок.

Но встречалась и другая, менее благородная, мотивация. Вот что установила искусствовед Александра Шатских:

«Заслуженный историк искусства, литературовед Н.И. Харджиев, по справедливости ненавидевший советскую власть, советский режим, губивший людей, которых он боготворил (Даниил Хармс и Казимир Малевич были для него такими главными людьми), тем не менее, пользовался методами советской власти – как известно, ретушировавшей и «подправлявшей» неугодные фотографии. Он отредактировал оба варианта снимка: в обоих вариантах от общей группы, о которой писал Малевич в письме к Петникову, были отрезаны Гриц и Тренин, Харджиев остался вдвоем с Малевичем (в комментарии к одному из вариантов снимка, опубликованному в «Зеркале» (см. ниже), Харджиев указал: «Газета с руганью Бухарина по поводу “Черного квадрата”»). Такими отредактированными эти фотографии хранились в архиве Харджиева, такими они были получены журналисткой Ирой Врубель-Голубкиной в январе 1991 года и помещены ею в журнале «Зеркало» за 1995 год. Такими они были опубликованы и в монументальном двухтомнике 1997 года, использовавшем материалы из архива, находящегося ныне в Амстердаме в Фонде Харджиева. Поистине, лицезрение метаморфоз с фотографиями становится тем знанием, что умножает скорбь»12451245
  Шатских А. «Последний кружок им. Бухарина»// Супремус. 1999. № 6.


[Закрыть].

Так что вопрос о манипулировании архивом оставался. В то же время «альбом Эренбурга», действительно, был разброшюрован, а, скажем, «Ватиканский список» и впрямь порезан.

Но если не Харджиевым, то кем?..

Что ж, история тяжелая, запутанная и, в конечном счете, не слишком веселая. Многое в ней можно списать на взрывной, неврастенический характер Харджиева, унаследованный им от родителей12461246
  Его мать, Христиклия Мельтиадовна, или Христина Михайловна, Василопуло (? – 1945), происходила из измирских греков, а отец, выходец из богатой армянской семьи, оставил семью и проиграл все свое состояние – аккурат накануне революции.


[Закрыть], на тот «психопатический аппарат, вырабатывающий ненависть», названный в диагнозе, поставленном в одном из писем Надежды Мандельштам. Многое и впрямь можно объяснить тою ревностью, которую с восторгом обнаружила у него – и разбудила в себе – та же Надежда Яковлевна, ревностью и борьбою за «своего Мандельштама»!

Харджиеву фантастически повезло. Он дружил с Мандельштамом, дружил с Ахматовой… Потом ему повезло еще раз: по старой дружбе ему посчастливилось первому изучить и издавать стихи Осипа Мандельштама – не друга, не современника и не собутыльника, а великого поэта.

Надежда Яковлевна саркастически назвала его во «Второй книге» «первым старателем», но начало его старательства на прииске поэзии Мандельштама вовсе не предполагало сарказма. Приступая к работе, Николай Харджиев поступал так же, как и всякий другой поступил бы на его месте, – спрашивал у вдовы, спрашивал у других современников, у библиографов, зарывался в библиотеки…

Он начинал первым, и вклад его неоценимо велик. Но вклад его вовсе не непререкаем.

Несмотря на все филиппики Надежды Мандельштам и Виктории Швейцер12471247
  См.: Швейцер В. Спустя почти полвека (К выходу «Стихотворений» О. Мандельштама) // Rossica. 1981. Литературный сборник. New York: Russica Publishers Inc., 1982. С. 229 – 255.


[Закрыть], долгое время как-то казалось, что главные дефекты томика Мандельштама в «Библиотеке поэта» – это статья Дымшица и куцый состав, – а вот все то, что в книгу уже попало, сделано, пусть и поперек воли Надежды Яковлевны, пусть и авторитарно, зато куда как авторитетно, по-гроссмейстерски, безупречно.

К сожалению, это не так: описания источников текста расплывчаты и глуховаты, иные текстологические решения на самом деле допускали серьезную альтернативу и впоследствии пересматривались, или, по крайней мере, альтернатива эта учитывалась. Для издания, готовившегося семнадцать лет, просто поразительны ссылки на не существовавшие собрания автографов, как, например, липкинское. Да и комментарии, даже если отвлечься от их огорчительного футуристического перекоса, содержат труднообъяснимые отдельные ошибки и неточности.

Само по себе все это совершенно нормально и не умаляет огромных заслуг Харджиева. Ибо именно находками, прочтениями и открытиями измеряется качество работы текстолога и комментатора. Неточности и ошибки столь же нежелательны, сколь и неизбежны, и под пристальным перекрестным вниманием коллег – в здоровой ситуации немонопольности – они обязательно будут замечены, а возможно обруганы или высмеяны, но – самое главное – исправлены! В этом-то и заключается, так именно и срабатывает непроизвольный феномен коллективной работы, будь Харджиев или иной текстолог хоть тысячу раз индивидуалистом, «одиноким волком», слышать и видеть никого не желающим.

Но одно Николай Иванович все-таки точно перепутал: Мандельштам, «сам-друг», был его работой, а он думал, что работа его была Мандельштамом, да так – чтобы после нее места для иных прочтений уже не оставалось. Получив в десятилетнее распоряжение столь великую драгоценность – подлинный архив поэта, он обращался с ним явно бестрепетно, не как со святыней, а как с рабочей лошадкой, а иной раз и как с расходным материалом. Он действительно любил свое «редакторство» и берег от чужих глаз свою редактуру, но списки и автографы поэта не берег даже от своих ножниц.

Но даже если бы он совершил невозможное – нашел себе надежного фотографа – и обложил бы себя фотокопиями и разрезал бы их, а не оригиналы, он все равно бы злоупотребил своим счастьем – временным и нездоровым положением монополиста.

Этими чертами характера Харджиев отчаянно напоминал своего нечаянного предшественника – самого первого мандельштамоведа и единственного, с кем судьба свела и самого Мандельштама.

Был им, к сожалению, Сергей Борисович Рудаков. К сожалению – по двум причинам. Первая – это присвоение и утеря архива, а вторая – извращение миссии.

Завоеванное в Воронеже доверие привело к тому, что Мандельштам отдал Рудакову на хранение и «для работы» весьма существенную – видимо, лучшую – часть своего архива. Рудаков же воспринял это с той поры как часть своего рабочего архива и не предпринял никаких специальных мер к его сбережению, решил только препоручить архив заботам Лины Самойловны Финкельштейн – своей жены, а потом и вдовы.

Именно с Рудакова повелась та опасная традиция ревностной борьбы за монополию пользования архивом поэта и за свободу своего и только своего самовыражения в мандельштамоведении.

Для Надежды Яковлевны именно драма отношений с Харджиевым стала тем последним, тем непереносимым ударом, который потряс все ее существо и подвиг к пересмотру смысла дружбы и многих других ценностей.

Начавшиеся с дружбы и со стихов, продолженные верностью и ревностью, отношения Надежды Мандельштам и Николая Харджиева обернулись своей противоположностью – ненавистью и жаждою отомстить. После разрыва с Харджиевым из современников-ровесников она не доверяла уже никому, делая исключение, быть может, для двух-трех самых беззаветных и безамбициозных своих подруг, как Василиса Шкловская или Наталья Штемпель…

Ущерб, нанесенный Харджиевым архиву, и его фиаско с изданием, – а именно таким Надежда Яковлевна видела положение вещей, – заставили ее не только искать ему основательную замену12481248
  Разбором архива занимались И. Семенко, В. Борисов и А. Морозов, уже в 1968 г. напечатавшие фрагменты из записных книжек и заметок О. Мандельштама (Мандельштам, 1968. С. 181 – 199).


[Закрыть], но и, отчасти, самой влезть в его шкуру, взявшись за биографический и, частично, текстологический комментарий к поздним стихам.

«Просмотрев архив, я убедилась, что он в таком ужасном состоянии, что нельзя обойтись без моих сведений или без моего текстологического комментария. Мне придется дать объяснения почти к каждому стихотворению 30—37 годов. То, что сделали с этим архивом, настоящее преступление. Но все же стихи спасены. Но тексты придется устанавливать не обычным способом, изучая автографы и авторизованные беловики, их, к несчастью, сохранилось слишком мало. Хорошо, что есть «альбомы» и я еще кое-что помню из высказываний О.М. Это единственный путь к установлению текстов. Другого нет, как не было и другой такой эпохи, как наша»12491249
  Мандельштам Н., 2006. С. 162.


[Закрыть].

В двух последних фразах – «Это единственный путь к установлению текстов. Другого нет…» – запрограммирована вся последующая деятельность Н.Я. как мандельштамоведа. Это программа – и одновременно, пусть невольно, – западня: раз нет черновиков и прижизненных списков, то спрашивать надо у нее и только у нее, у Надежды Яковлевны, а она уж постарается все вспомнить, как оно было. Или – как она помнит. Или – как оно лучше.

Оставив Харджиеву усыхающую лужайку «Библиотеки поэта», она выпустила свою первую книгу – «Воспоминания» (пусть и «лояльную» еще по отношению к «Николаше») – и воцарилась на всем остальном мандельштамовском пространстве. Даже смерть Надежды Яковлевны задолго до смерти Харджиева ничего, в сущности, не изменила в этой констелляции взаимной ненависти, расколовшей, кстати, на два лагеря и читателей.

Этот путь, замешанный на просвещенном и вместе с тем не ограниченном уже ничем своеволии, приведет к про΄клятой ей самой монополии и ее саму. Причем к монополии, пожалуй, еще более амбициозной, чем у Харджиева12501250
  О том, как это отразилось на текстологии, см., например: Богатырева, 1995. С. 360 – 377.


[Закрыть]. Если Харджиев как монополист ограничивался областью текстологии только, то Надежде Яковлевне этого уже казалось мало, и она отваживалась на куда большее, в частности, на интерпретацию стихов и – через оценки, даваемые тем или иным людям и событиям – на интерпретацию судеб и истории.

Столь катастрофический разрыв с Харджиевым разобщил ее и с Ахматовой, и та книга об Ахматовой, исполненная горя от утраты друга, книга, полная любви к ее личности и поэзии, книга, которую Надежда Яковлевна писала уже больше года и почти закончила ко времени этого разрыва, в одночасье и безнадежно устарела…

Нет, дудки, – теперь она напишет другую книгу. Книгу об эпохе и о себе самой!

И она написала ее. «Вторая книга» и есть портрет эпохи на фоне сотен людей, а не групповой портрет на фоне эпохи, как ее многие поняли и обиделись за своих знакомых. Этот портрет эпохи, составленный из сотен мазков и ликов, – убийственен для советской действительности, и, если бы Надежда Яковлевна вместо реальных имен прибегла бы к прозвищам, как Катаев, или хотя бы к аббревиатурам, то она сэкономила бы персонажам и читателям немало нервов, а критикам – перьев.

Она посчиталась в ней и с Харджиевым12511251
  Но относительно мягко, по сравнению с очерками «Архив» или «Конец Харджиева», например.


[Закрыть].

Но посчиталась и с Ахматовой…

ЛЕТОПИСЕЦ
(ПАВЕЛ ЛУКНИЦКИЙ)

Памяти Веры и Сергея Лукницких

Согласно выправленным бумагам, Павел Николаевич Лукницкий – ровесник века. Родился 29 сентября 1900 года (по старому стилю) в Санкт-Петербурге, в благополучной дворянской семье. Среди его аристократических предков – генералы, инженеры, академики, сенаторы, историки, живописцы и писатели, как, например, пращур Аристарх Владимирович Лукницкий (1778 – 1811), редактор журнала «Северный Меркурий».

Уже в детстве много путешествуя с родителями, в основном, по Европе, он побывал в Германии, Франции, Дании, Бельгии, Швейцарии, Австрии, Италии, Греции, Турции и на Мальте. Во Франции застало его начало Первой мировой, и именно с этим оказались связаны самые первые, 1914 года, дневниковые записи одиннадцатилетнего Павлика Лукницкого: «16 июня (29 июня) 1914 г. Мы поехали осмотреть Эйфелевскую башню. Она поразила меня своими громадными размерами – саженей 50 (квадратных). В ней есть лифт, который поднимается на предпоследнюю площадку башни. На самом верху телеграфная станция, маяк для аэропланов и что-то вроде каютки».

Образование Павлик получал в Санкт-Петербурге. Родители записали его в Третью гимназию, где он проучился три года, а затем перевели в Пажеский корпус, который он так и не кончил: учеба, как и все остальное, была прервана и порвана Революцией.

Тогда же, в семнадцатом, Павел Николаевич увлекся еще одним «делом всей жизни» – фотографией. Привычка и умение фиксировать на пленке гущу текущих событий необычайно пригодились ему позднее, в экспедициях и во время Второй мировой, а оставленный им после себя фотоархив (более сотни тысяч негативов и отпечатков) впечатляет по-своему не меньше рукописного наследия.

Революция приучила к самостоятельности и «взрослой жизни». В 1917 – 1918 гг. Павел Лукницкий попрактиковался в таких профессиях, как разносчик и продавец газет, грузчик на дровяных складах, рабочий и десятник на железнодорожном строительстве, слесарь, кочегар и помощник машиниста. Свое «повзросление» он понял и принял буквально, в 1918 году «выправив» документы и из 16-летнего подростка превратившись в 18-летнего юношу. Так что столетие Павла Николаевича Лукницкого, собственно говоря, есть артефакт, точнее, розыгрыш юбиляра, дающий потомкам приятный шанс обратиться к юбилею еще раз, два года спустя.

Что же, «розыгрыш» себя оправдал: уже в 1920 году Лукницкий стал одним из руководителей крупной железнодорожной стройки: – ветки Александров Гай – Эмба. С этим жизненным опытом и знаниями Лукницкий приехал в сентябре 1921 года в Ташкент и поступил в Среднеазиатский университет, на факультет общественных наук.

Здесь он встретил первого в своей жизни живого писателя – Бориса Лавренева. Сам же Павел Лукницкий еще в 1919 году впервые вдохновился на писание стихов. Все более и более проникаясь литературными интересами и все глубже погружаясь в материю стиха, осенью 1922 года он перевелся в Петроградский университет, который и окончил в 1925 году, став членом Всероссийского Союза Поэтов (в 1924 году) и Всероссийского Союза Писателей (в 1925 году; в том же году он был избран секретарем Всероссийского Союза Поэтов) и выпустив два поэтических сборника – «Волчец» и «Переход».

Любовь же к стихам поначалу была монополизирована личностью и персонифицирована поэзией Николая Гумилева. Его яркая романтическая жизнь и, по-своему, яркая смерть навели Павла Лукницкого на мысль стать его первым биографом.

Надо сказать, что, начав собирать материалы о любимом поэте, Лукницкий весьма в этом преуспел. Во-первых, он был действительно первым, кто этим занялся, но главное было в другом: начав «приставать» с расспросами и просьбами к близким и современникам Гумилева, Лукницкий, – словно кирка стукнула о крышку ящика с сокровищами, – непроизвольно обнаружил истинный клад в самом себе.

Этот клад – призвание летописца и одержимость коллекционера.

Склонность к тому и другому у Павла Лукницкого явно была врожденной (кстати, и его отец в свое время долгие годы вел обстоятельный дневник, еще ждущий своего исследователя). Собранный им за жизнь огромный архив оказался в итоге на редкость «качественным» и, сообразно жизненным интересам и перипетиям, разнообразным.

Уже внешний вид дневника Павла Лукницкого производит довольно сильное впечатление. Более двухсот тетрадных томиков собственноручного изготовления, сделанных с таким расчетом, чтобы они легко помещались в пиджачном кармане. Испещренные довольно мелким, но, по привыкании, достаточно хорошо читаемым почерком, иногда дополненные вклейками и вставками, а иногда, увы, и со следами вырванных страниц, – вместе взятые, они занимают целый книжный шкаф.

Напомним, что сам Павел Николаевич начал вести дневник еще в 1914 году, то есть в 11-летнем возрасте, а закончил – буквально – в день смерти, 22 июня 1973 года в Москве. Нет, все-таки он писал не каждый день, но явно стремился к этому, не чураясь иной раз даже почасового хронометража событий! Иногда он притормаживал на собственных переживаниях и высказываниях, хотя слова собеседника и обещали большее, иногда – увязал в деталях, которые из сегодняшнего дня могут показаться менее интересными по сравнению с тем, что осталось за кадром, – но помилуйте: разве не таковы законы этого жанра? Частный дневник, в отличие от отчета или рассказа, ведется для себя и не предназначен для чужого прижизненного глаза (впрочем, в одном случае Лукницкий вынужден был отступать от этого неписаного правила и давать кое-что читать своему «персонажу» – Ахматовой).

Современники знали об этой особенности Лукницкого и, как могли, осторожничали – одни полу-шутя, другие всерьез. Так, Ахматова сердилась на Пунина за то, что тот выговаривал ей за что-то «…при Лукницком, который, как вы знаете, все записывает»12521252
  Пунин, 2000. С. 264.


[Закрыть].

Записывал он изначально, разумеется, и «все о Гумилеве». Готовность современников помочь в сборе материалов к гумилевской биографии была исключительной. Вот только одна, но достаточно выразительная деталь: оказавшись за границей, в Токио, Н.Н. Пунин пишет, «по просьбе молодого биографа Н.С.», Н. Гончаровой, в Париж и спрашивает, не знает ли она случаем реального имени той «Синей Звезды», которой посвящен парижский сборник Гумилева?12531253
  Пунин, 2000. С. 293.


[Закрыть]

Но постепенно мир, в котором обретался летописец Лукницкий, превращался из однополюсного в двухполюсный. Уже не одно, а два акмеистических светила освещали его небосвод – Гумилев и Ахматова12541254
  Интересно, что к Мандельштаму аналогичного интереса у Лукницкого не было. Он был ему интересен главным образом как источник информации о Гумилеве и Ахматовой.


[Закрыть].

С Анной Андреевной Лукницкий познакомился в декабре 1924 года, при встрече поразив ее тем, что огромному псу, яростно облаявшему незваного гостя, запросто положил руку прямо в пасть, чем заставил его перестать. После этого и на протяжении без малого пяти долгих лет Павел Лукницкий был завсегдатаем в доме Ахматовой и, временами, ее фактическим секретарем и первым собеседником. Никита Струве назвал его «первым по времени Эккерманом Ахматовой»12551255
  Н.С<труве>. Acumiana // Лукницкий П.Н. Встречи с Анной Ахматовой. Том I. 1924 – 25 гг. Париж, 1991, С. 3.


[Закрыть].

По отношению к Ахматовой Лукницкий, кажется, испытывал своеобразный комплекс, буквально разрываясь между любовью к ее поэзии и поэзии ее первого мужа. Лучшие поэтические строки самого Лукницкого – обращены к Ахматовой или навеяны ею:

 
И многие века падут
И люди новые придут,
И ты придешь в сияньи новом,
И в камне вырастут цветы,
Когда его коснешься ты
Одним непозабытым словом12561256
  Лукницкий П. Стихотворения. М.: Спас, 1998. С. 13.


[Закрыть].
 

Свою озаренность Ахматовой он явственно ощущал и неизменно подчеркивал12571257
  Там же. С. 22.


[Закрыть]:

 
Мне светил в этой жизни провидицы взор
Ангелицы с земною котомкой!
 

…Со второй половины 20-х годов начинает раскрываться, если угодно, «вторая натура» Лукницкого – натура страстного путешественника. Каждое лето с 1926 года он на долгие месяцы уезжал в Крым или на Кавказ, нанимался матросом на каботажные суда. В 1928 году вместе с Тихоновым и Кавериным он пешком исходил Сванетию, Дигорию и Абхазию, а в августе, в Ялте, почти месяц провел рядом с еще одним акмеистом – Осипом Мандельштамом (с которым познакомился, как и с Ахматовой, в декабре 1924 года12581258
  Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого, 1991. С. 135.


[Закрыть]). Именно тогда, 25 августа, то есть в годовщину расстрела Гумилева, в Ленинград, Ахматовой, было послано тройственное письмо от Мандельштама, его жены и Лукницкого, и в нем знаменитая мандельштамовская фраза: «Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми – с Николаем Степановичем и вами. Беседа с Колей не прервалась и никогда не прервется…».

А вот занятиям Павла Лукницкого Гумилевым и акмеистами суждено было прерваться. В самом конце двадцатых годов, заблаговременно уловив, откуда и куда задул в СССР ветер, Лукницкий счел за благо отдалиться от Анны Ахматовой и от ставшей ему столь привычной литературной среды. Ему стало не по пути с попутчиками.

В 1929 году Лукницкий написал главному геологу СССР – академику Ферсману. Его просьба-предложение принять участие в изыскательских экспедициях былоа с благосклонностью принятоа, и с этого началась многолетняя полевая жизнь Павла Лукницкого. Вот лишь выдержки из довоенного перечня экспедиций, в которых он участвовал: на Кавказ и в Туркмению (1929), на Памир и в Таджикистан (1930 – 1934 и 1938), на Хибины (вместе с Ферсманом; 1931 – 1932), в Казахстан (1935), в Заполярье (1937), в Ленско-Витимский район (1939) и др. Особенно щедрым на яркие события были памирские 1930 и 1931 годы – тут и плен у басмачей, и открытие месторождения лазурита, и обнаружение и картирование неизвестной ранее гряды гор, два пика в которой он назвал Ак-Мо (в честь Ахматовой) и Шатер (по названию последнего сборника стихов Гумилева).

Как литератор, «переключившись» на геологические экспедиции, Павел Лукницкий как бы разменял былую свободу вольного стихосложения на политически безопасную «путешественническую» прозу. При этом он в полной мере сохранил (и даже развил!) выработанные им за десятилетие навыки и стиль жизни – активное собирание архивов, дневниковую и фотографическую фиксацию текущих событий и т. д. Кстати, именно путевые и фронтовые заметки и дневники легли в основу целой когорты книг Лукницкого об экспедициях и о войне, – книг, находивших при советской власти не только издателя, но и читателя (некоторые из его книг переведены на многие иностранные языки).

Как из многих других литераторов, война сделала из Лукницкого фронтового корреспондента. На фронт он ушел добровольцем 24 июня 1941 года. Первое время воевал в Карелии, а с сентября 1941 г. стал военным корреспондентом ТАСС по Ленинградскому и Волховскому фронтам, в 1943 – 1945 гг. прошел Румынию, Австрию, Венгрию и с партизанскими отрядами Югославию.

Но вернемся в переломный для Лукницкого 1929 год. Его уход в тень ни в коей мере не был предательством поэзии и еще вчера боготворимых им поэтических светил, не был отказом от их солнечного света. Это была осознанная мера разумного, в понимании Лукницкого, компромисса, которая позволяла ему, дворянскому сыну, приладиться к устанавливавшейся в стране от имени пролетариата диктатуре и обезопасить себя от истинных и ложных опасностей и даже неприятностей.

Но и большим роялистом, чем король, Павел Николаевич никогда не был. Его общение с той же Ахматовой отнюдь не пресеклось. Она писала ему в тридцать первом году, она же надписывала ему книги в тридцать седьмом (!) и в пятьдесят седьмом, а он приходил к ней в блокадном Ленинграде незадолго до ее отъезда в Ташкент. В 1962 году, узнав, что Лукницкий в Комарово, Ахматова запросто пришла к нему из своей комаровской «будки».