Текст книги "Con amore. Этюды о Мандельштаме"

Итак, парижская жизнь Осипа Эмильевича Мандельштама ведет свой отсчет с октября 1907 года.

Около 30 ноября 1907 года он написал открытку своему младшему брату в Санкт-Петербург (еще на Сергиевскую, 7)379379
  Раскрашенная почтовая карточка (Carte postale) с видом Парижа. Надпись: «26. – Paris. Le Boulevard Monmartre. Carte Postale». Штемпели: 1) Paris: 30 <11?> Depart; 2) Петербург 19.11.07.


[Закрыть]:

«Дорогой мой Женичка,

Обо мне можешь узнать все от мамы, а о себе напиши мне еще раз, сам. Чем больше привыкаешь, тем больше скучаешь. Я никуда не хожу – разве только музыку послушать – все читаю, да пишу, да мечтаю – чего никому не желаю. Поцелуй от меня всех, кого любишь, и скажи, что я в общем доволен. Твой Ося».

24 декабря 1907 года, в католический сочельник, Мандельштам познакомился с Михаилом Карповичем, таким же, как и он, российским слушателем Сорбонны. Спустя полвека М. Карпович, редактор нью-йоркского «Нового журнала» – одного из главных журналов русской эмиграции, решился записать и опубликовать воспоминания о своем знакомстве и встречах с совершенно еще незнаменитым Мандельштамом.

Итак, вечер перед Рождеством он справлял в небольшой русской кампании в уютном кафе на Бульмише (Boulevard Saint-Michel). «По соседству с нами, за отдельным столиком, сидел какой-то юноша, привлекший мое внимание своей не совсем обычной наружностью. Больше всего он был похож на цыпленка, и это сходство придавало ему несколько комический вид. Но вместе с тем в чертах его лица и в красивых грустных глазах было что-то привлекательное. Услышав, что мы говорим по-русски, он нами заинтересовался. Было ясно, что среди происходившего вокруг него шумного веселья он чувствовал себя потерянным и одиноким. Мы предложили ему присоединиться к нам, и он с радостью на это согласился. Мы узнали, что его зовут Осип Эмильевич Мандельштам.

В этот вечер мы разговорились и быстро установили общность наших литературных интересов…»380380
  Карпович, 1957. С. 258.


[Закрыть]

По оставленному М. Карповичем адресу Мандельштам пришел чуть ли не назавтра. С этого момента и до самого отъезда Карповича в Россию весной 1908 года они виделись часто – на неделе по нескольку раз: «…обычно он приходил ко мне или вернее – за мной, так как беседы свои мы вели либо сидя в кафе, либо бродя по парижским улицам. Иногда мы ходили вместе на концерты, выставки, лекции. Мандельштаму было тогда семнадцать лет, мне девятнадцать…»381381
  Карпович, 1957. С. 258, 260.


[Закрыть]

Больше всего Карповича поражала в Мандельштаме его необыкновенная впечатлительность: «Казалось, для него действительно были еще новы “все впечатленья бытия” и на каждое из них он откликался всем своим существом. В нем была тогда юношеская экспансивность и романтическая восторженность, плохо вяжущаяся с его позднейшим поэтическим обликом. Ничего каменного в будущем творце “Камня” еще не было… В нем не чувствовалось никакой связанности или ущемленности. Он был беспомощен в житейских делах, но духовно он был самостоятелен и, я думаю, достаточно в себе уверен».

Эстетические вкусы и литературные увлечения 17-летнего Мандельштама представлялись 70-летнему Карповичу все же несколько эклектичными: «Помню, как он с упоением декламировал «Грядущих гуннов” Брюсова. Но с таким же увлечением он декламировал и лирические стихи Верлена и даже написал свою версию Gaspard Hauser’а. Как-то мы были с ним на симфоническом концерте из произведений Рихарда Штрауса, под управлением самого композитора. Мы оба (каюсь!) были потрясены “Танцем Саломеи”, а Мандельштам немедленно же написал стихотворение о Саломее. К стыду своему, ни одного из ранних стихотворений Мандельштама я не запомнил…»382382
  Карпович, 1957. С. 259. Стихами же Мандельштам отреагировал и на двухнедельный отъезд Карповича в Италию в апреле 1908 г. Из них Карповичу запомнилась только одна строка: «Поднять скрипучий верх соломенных корзин».


[Закрыть]

Случай подарил нам еще одну хронологическую зацепку и даже парижскую фотографию Мандельштама. 23 января (5 февраля) 1908 года он послал матери следующую открытку:

«Дорогая мамочка! Посылаю тебе свою физиогномию, которая совершенно случайно запечатлелась на этом снимке. Можно сказать, что я обернулся нарочно, для того чтобы послать вам свой привет!.. Ося».

Петербургский адрес, указанный на карточке, переменился: почти ежегодно Мандельштамы переезжали с квартиру на квартиру, и теперь они проживали по Итальянской улице, 27/2, кв. 30.

На самой же открытке изображены похороны парижского кардинала Ришара, прошедшие 1 февраля 1908 года. Надпись гласит: «Funerailles de S. Em. Mgr. le Cardinal Richard Archeveque de Paris (1-er fevrier 1908). Arrivee du Cortege au Paris Notre-Dame». Траурная процессия движется мимо собора Парижской Богоматери, в сторону от фотографа. На переднем плане – Мандельштам: он единственный, кто обернулся назад, в сторону фотокамеры.

Следующее письмо Мандельштама датировано 7(20) апреля 1908 года. Это пространный ответ матери на ее письмо.

Вот его полный текст:

«Дорогая мамочка!

Получил, получил твое письмо. Что же это станется из нашей переписки, если неделями будем мы молчать…

Этак всякое живое содержание из нее исчезнет и поневоле останутся одни общие места.

Была ты, значит, у В. В. Это хорошо… Жалею, что не послал для него письма…

Любопытно мне, что он скажет. Надеюсь об этом скоро узнать.

Сейчас у меня настоящая весна, в самом полном значении этого слова… Период ожиданий и стихотворной горячки…

Время провожу так:

Утром гуляю в Люксембурге. После завтрака устраиваю у себя вечер, – т. е. завешиваю окно и топлю камин и в этой обстановке провожу два-три часа…

Потом прилив энергии, прогулка, иногда кафе для писания писем, а там и обед… После обеда у нас бывает общий разговор, который иногда затягивается до позднего вечера.

Это милая комедия.

К последнему времени у нас составилось маленькое интернациональное общество из лиц, страстно жаждущих обучиться языку.

И происходит невообразимая вакханалия слов, жестов и интонаций под председательством несчастной хозяйки…

Вчера, например, я до самого вечера говорил с неким молодым венгерским писателем о превыспренних материях, состязаясь с ним в искажении языка. Этот талантливый поэт настойчиво употребляет странное выражение: “мустар” для обозначения горчицы (мелко, но характерно).

Не слишком ли преждевременно будет теперь думать об университетских хлопотах?

Ведь их и невозможно начать раньше осени?

А если меня не примут – то я поступлю в один из немецких университетов… и согласую занятия литературой с занятиями философией.

Маленькая аномалия: “тоску по родине” я испытываю не о России, а о Финляндии.

Вот еще стихи о Финляндии1 383383
  К письму приложено стихотворение «О красавица Сайма, ты лодку мою колыхала…».


[Закрыть], а пока, мамочка, прощай.

Твой Ося».

Любопытен распорядок дня Мандельштама, начинающийся с одиноких прогулок по Люксембургскому саду. Свое подтверждение и неожиданное развитие тема таких прогулок нашла в следующем превеселом документе:

«Дорогой Вячеслав Иванович!

С.П. Каблуков есть лицо, не заслуживающее доверия, и все, что он клеветал – ложь.

И та строчка из моего стихотворения, которую он цитировал в своем письме к вам, читается без “в”:

Неудержимо падай

Таинственный фонтан,

а не “в таинственный”, как он утверждает; а если я в бытность мою в Париже упал в Люксембургский фонтан, читая Мэтерлинка, – то это мое дело.

И. Мандельштам».

Это недатированное письмо Мандельштама к Вячеславу Иванову, а может быть, не к нему, а к самому «не заслуживающего доверия лица» – С.П. Каблукову, вклеено в дневник последнего вслед за записью от 18 августа 1910 года.

В.В., о котором Мандельштам спрашивает в большом письме к матери от 7(20) апреля, это Владимир Васильевич Гиппиус – литературовед и поэт, тенишевский учитель словесности, оказавший на юного Мандельштама, быть может, самое сильное и формообразующее влияние, что со всею силой страсти и непочтительности отражено в завершающей «Шум времени» главке «В не по чину барственной шубе».

Мандельштам ждет от Гиппиуса высказывания: о чем же? Судя по следующему письму – скорее всего об очерке о Верлене, который он передал через мать. Спустя неделю после письма матери – 14(27) апреля – Мандельштам пишет ему отдельное и, так же весьма длинное, письмо:

«Уважаемый Владимир Васильевич!

Если вы помните, я обещал написать вам, “когда устроюсь”.

Но я не устроился, т. е. не имел сознания, что делаю “нужное”, до самого последнего времени, и поэтому я не нарушил своего обещания.

Поговорить с вами у меня всегда была потребность, хотя ни разу мне не удалось сказать вам то, что я считаю важным.

История наших отношений, или, может быть, моих отношений к вам, кажется мне вообще довольно замечательной.

С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое-то особенное расстояние, отделявшее меня от вас.

Всякое сближение было невозможным, но некоторые злобные выходки доставляли особенное удовольствие, чувство торжества: “а все-таки..”

И вы простите мне мою смелость, если я скажу, что вы были мне тем, что некоторые называют: “друго-врагом»…

Осознать это чувство стоило мне большого труда и времени…

Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причем двойственность этого начала составляла даже его прелесть.

Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю, христианская ли, но во всяком случае религиозная.

Воспитанный в безрелигиозной среде (семья и школа), я издавна стремился к религии безнадежно и платонически – но все более и более сознательно.

Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения.

Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.

Я прошел 15 лет через очистительный огонь Ибсена – и хотя не удержался на “религии воли”, но стал окончательно на почву религиозного индивидуализма и антиобщественности.

Толстой и Гауптман – два величайших апостола любви к людям – воспринимались горячо, но отвлеченно, так же как и “философия нормы”.

Мое религиозное сознание никогда не поднималось выше Кнута Гамсуна, и поклонение “Пану”, т. е. несознанному Богу, и поныне является моей “религией”.

(О, успокойтесь, это не “мэонизм”, и вообще с Минским я не имею ничего общего.)

В Париже я прочел Розанова и очень полюбил его, но не то конкретное культурное содержание – к которому он привязан своей чистой, библейской привязанностью.

Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку – но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь. Отсюда вам будет понятно мое увлечение музыкой жизни, которую я нашел у некоторых французских поэтов, и Брюсовым из русских. В последнем меня пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания.

Живу я здесь очень одиноко и не занимаюсь почти ничем, кроме поэзии и музыки.

Кроме Верлэна, я написал о Роденбахе и Сологубе и собираюсь писать о Гамсуне.

Затем немного прозы и стихов.

Лето я собираюсь провести в Италии, а вернувшись, поступить в университет и систематически изучать литературу и философию.

Вы меня простите: но мне положительно не о чем писать, кроме как о себе. Иначе письмо обратилось бы в “корреспонденцию из Парижа”.

Если вы мне ответите, то, может быть, расскажете мне кое-что, что могло бы меня заинтересовать?

Ваш ученик Осип Мандельштам.

Мой адр<ес>: Rue Sorbonne, 12».

Если в письме к матери примерно очерчен распорядок дня школяра Мандельштама, то в письме к Гиппиусу – круг его занятий и интересов. К сожалению, мандельштамовские тексты того времени практически не сохранились – ни о Верлене, ни о Роденбахе, ни о Сологубе. Единственный, который, пожалуй, можно заподозрить в принадлежности к этому периоду, – это перевод стихотворения Малларме «Ночной ветер» («Brise marine», 1865). До нас дошел, и то благодаря все тому же «не заслуживающему доверия» Каблукову, лишь начальный фрагмент:

 
Плоть опечалена, и книги надоели…
Бежать… Я чувствую, как птицы опьянели
От новизны небес и вспененной воды.
Нет – ни в глазах моих старинные сады
Не остановят сердца, пляшущего, доле;
Ни с лампою в пустынном ореоле
На неисписанных и девственных листах;
Ни молодая мать с ребенком на руках…
 

Оставим в стороне все шутки и хохмы, которые пришлось Мандельштаму выслушать по поводу «кормящей сосны» в одной из редакций последней строки («И молодая мать, кормящая со сна…»)! Перевод был выполнен по совету И. Анненского и, надо сказать, удачно. И ритмический и смысловой рисунок оригинала переданы хорошо.

А чтобы не быть голословными, воспроизведем по-французски те же первые восемь строк:

 
La chair est triste, hélas! Et j’ai lu tous les livres.
Fuir! là-bas fuir! Je sens que des oiseaux sont ivres
D’etre parmi l’écume inconnu et les cieux!
Rien, ni les vieux jardins reflétés par les yeux
Ne retindra ca coer qui dans la mer se trempe
O nuits! Ni la clarté déserte de ma lampe
Sur le vide papier que le blancheur défend
Et ni la jeune femme allaitant son enfant…
 

…В мае или начале июня 1908 года Мандельштам покидает Париж. По крайней мере не позднее 9 июня он уже был под Петербургом, в имении Дубки близ станции Преображенской Варшавской железной дороги, куда ему и младшему брату (средний, Шура, был в Райволе) написала мама – скорее всего из курорта Халлензее под Берлином. А уже к 24 июня Осип и Женя приехали к ней в Берлин. Об этом, сетуя на то, как улетают деньги, она написала Шуре: «Ося милый, хороший, только очень слаб. Париж его извел»384384
  Из семейного архива А.Э. Мандельштама.


[Закрыть].

Что именно имеется в виду – неясно, но по крайней мере одно обстоятельство упомянуто: «Ося возится с зубами – еще хуже, чем у тебя, Шурушка, – нельзя откладывать было. Береги зубы, дитя, чисти, полощи, а то горе – уши, нос пострадают»385385
  Там же.


[Закрыть].

На 26 июня, как явствует из писем, намечался отъезд в Шварцвальд, в печально прославившийся «чеховский» Баденвайлер. Но уже 27 июня цель маршрута обозначена иначе: город Юденроде в Гарце. Во всяком случае в июле, вместе с матерью и младшим братом, он уже был в Швейцарии, в Берне, откуда (24 июля) делает краткий и спонтанный бросок на юг – в Италию, в Геную (тайком от матери, с 20 франками в кармане)386386
  Об этом – в письме к Шуре от 24 июля (6 августа). См. в наст. издании, с. 340 – 341.


[Закрыть].

Был ли на самом деле визит в Италию, куда в апреле, кстати, уезжал и Карпович, таким уж скоротечным, сказать затруднительно. В стихах Мандельштама – внятные следы «очного» знакомства вовсе не с Генуей, а с Венецией, Римом и Флоренцией. Но, может быть, это знакомство состоялось или продолжилось годом позже, после «гейдельбергского» семестра Осипа Мандельштама?..

Не знаем. Но в любом случае «лета в Италии», о чем Мандельштам писал Гиппиусу, не получилось. 6 августа, то есть спустя две недели после Генуи, уже из швейцарского Сан-Морица Осип пишет отцу в прусский городок Хомбург-фон-дер-Хюэ (Гессен-Нассау): «Видишь – я совсем близко. В Берне я буду может послезавтра. Там есть русское консульство. Тот же Париж. Спешить и волноваться нечего. В Интерлакен-отеле меня безсовестно ограбили».

«Очарование этого прекрасного города, который некоторыми своими сторонами напоминает Рим, Венецию и Лондон, задело его на всю жизнь», – так в 1926 году писал Валентин Парнах о Мандельштаме и о Париже387387
  См.: Валентин Парнах о Мандельштаме // Мандельштам О. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Нью-Йорк: Межъязыковое литературное содружество, 1969. – С. 399.


[Закрыть].

Франция и Париж прочно и навсегда вошли в сознание поэта, ассоциируясь в нем с солнечным, весенним, грозовым – о, революционные вихри! – началами (не отсюда ли и любовь к Барбье?). Мандельштам вспоминал – и тосковал – и писал о них и в петербургском предреволюционном великолепии («…Но чем внимательней, твердыня Notre-Dame, / Я изучал твои чудовищные ребра…», 1912), и в принудительной промозглости Воронежа («Я молю, как жалости и милости, / Франция, твоей земли и жимолости…», 1937).

Париж для Мандельштама был тем же, что и для Вийона за пять веков до этого, – «…морем, в котором можно было плавать, не испытывая скуки и позабыв об остальной вселенной. Но так легко натолкнуться на один из бесчисленных мифов праздного существованья…» («Франсуа Виллон»).

Образы французской поэзии, как, впрочем, и образы самих французских поэтов – и в первую очередь Вийона и Верлена (поэтических братьев, в его представлении) – вошли в самое ядро поэтического сознания Мандельштама. Одна и та же линия пронизывает и связывает беззаботно-школярский парижский семестр 1907 – 1908 гг. и написанную по его впечатлениям в 1910 году статью «Франсуа Виллон», опубликованную в 1913 году в «Аполлоне»388388
  И, кстати, единственную в книге «О поэзии» (1928), не подвергшуюся никаким переделкам.


[Закрыть], а также дивные стихи о Вийоне 1937 года:

 
…То ли дело любимец мой кровный,
Утешительно-грешный певец, —
Еще слышен твой скрежет зубовный,
Беззаботного права истец.
 
 
Размотавший на два завещанья
Слабовольных имуществ клубок,
и в прощанье отдав, в верещанье
Мир, который как череп глубок;
 
 
Рядом с готикой жил озоруючи
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.
 
 
Он разбойник небесного клира,
Рядом с ним не зазорно сидеть:
И пред самой кончиною мира
Будут жаворонки звенеть.
 

Лекции в Коллеж де Франс также не прошли даром. Учение Анри Бергсона, как раз в 1907 году выпустившего свою знаменитую «Творческую эволюцию», аукнулось в одной из важнейших критических работ Мандельштама – «О природе слова» (1920 – 1922):

«Чтобы спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке явлений, современная философия, в лице Бергсона, чей глубоко иудаистический ум одержим настойчивой потребностью практического монотеизма, предлагает нам учение о системе явлений. Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом, связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но и в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию.

Уподобление объединенных во времени явлений такому вееру подчеркивает только их внутреннюю связь и вместо проблемы причинности, столь рабски подчиненной мышленью во времени и на долгое время поработившей умы европейских логиков, выдвигает проблему связи, лишенную всякого привкуса метафизики и, именно поэтому, более плодотворную для научных открытий и гипотез.

Наука, построенная на принципе связи, а не причинности, избавляет нас от дурной бесконечности эволюционной теории, не говоря уже о ее вульгарном прихвостне – теории прогресса…»389389
  О влиянии Бергсона на Мандельштама см. в работах Фэвр-Дюпэгр А. Бергсоновское чувство времени у раннего Мандельштама // Мандельштамовские дни в Воронеже. Материалы. Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1994. С. 27 – 31; Ее же. Тоска по единству: о влиянии Бергсона на раннего Мандельштама // RL. V. XLII (1997). No. 2. P. 137 – 152.


[Закрыть].

В 1923 году, в рецензии на книгу А. Свентицкого «Книга сказаний о короле Артуре и о рыцарях Круглого Стола» Мандельштам помянет и другого профессора из Коллеж де Франс – Жозефа Шарля Мари Бедье (1864 – 1938). Он назовет его главой современной романской филологии, а сделанную им реконструкцию фабулы «Тристана и Изольды» – подлинным филологическим чудом. Без его лекций вряд ли Мандельштаму пришло бы в голову заняться в начале 1920-х годов переводами из старофранцузского эпоса.

Наконец, Париж свел Мандельштама с некоторыми земляками, и это знакомство со временем перешло в доброе приятельство, как с Константином Мочульским или Михаилом Карповичем, или же в прочную дружбу, как с Николаем Гумилевым (если только они познакомились действительно в Париже).

«НА ЗАПАДЕ, У ЧУЖДОГО СЕМЕЙСТВА…»:
СЕМЕСТР В ГЕЙДЕЛЬБЕРГЕ390390
  Инициатором и вдохновителем поисков мандельштамовских следов в Германии, а также документов в гейдельбергском архиве был Г. Суперфин, первым публикатором – американский славист Т. Бейер (см.: Th. R. Beyer. Osip Mandelstam and the University Heidelberg // The Slavonic and East European Review. 1987. Vol. 65. № 2. P. 236 – 237; Бейер Т. Осип Мандельштам и Гейдельбергский университет // Минувшее. Вып. 5. Париж, 1988. C. 222 – 227, с репродукцией подлинных документов). См. также: Нерлер, 1994; Nerler P. Ossip Mandelstam in Heidelberg // Mandelstam und sein Heidelberger Umfeld. Russica Palatina. Skripten der Russischen Abteilung des Instituts für Übersetzen und Dolmetschen der Universität Heidelberg. Nr. 21 (Hrsg. W.Birkenmaier). Heidelberg. 1992, S. 3 – 69.


[Закрыть]

Габриэлю Суперфину

С душою прямо геттингенской…391391
  А.С. Пушкин. Евгений Онегин. Часть 2.


[Закрыть]

Если не считать Дерптского (Юрьевского) университета, устроенного по «немецкому» образцу, то до начала XVIII века университетов в России не было. Лишь в 1755 году стараниями фрайбергско-марбургского школяра Михайлы Ломоносова открылся первый университет в Москве. Опоздавшей с университетами на три-четыре столетия, России потребовалось еще лет 150, чтобы примириться с самой мыслью об их автономии, ни на секунду при этом не расставаясь с побуждением одновременно и всесторонне ее ограничивать.

Так, в 1865 году, при Александре Втором Освободителе введены были непременные вступительные экзамены по латыни и древнегреческому. Александр Третий пошел дальше, ужесточив контроль и повысив плату за обучение; его же эпохе обязаны мы и примерными учебными планами и государственными экзаменационными комиссиями. С царствования Николая Второго над зарвавшимся студенчеством зависла действенная угроза сменить университетскую скамью на солдатскую казарму: монаpший ответ на студенческие волнения, прокатившиеся по России в 1887 – 1890 годах. До 1905 года и студенты и профессора носили особую униформу.

Для еврейских юношей поступление в университет регулировалось пресловутой «трехпроцентной нормой»392392
  См. в разделе «И возник вопрос…» в наст. издании, с. 207 – 215.


[Закрыть]. Еще хуже евреев были женщины: их не принимали даже в слушательницы!

Летом 1908 года прошел слух о грядущей отмене трехпроцентной нормы в России. И уже в сентябре Мандельштам возвращается из Европы в Петербург с твердым намереньем тотчас поступить в Санкт-Петербургский Университет. Но слух не подтвердился, и план этот был отставлен и заменен другим, тоже обсуждавшимся в письме к матери – поступать в университет в Германии.

Так оно и вышло: на следующий год Мандельштам поступил в Гейдельбергский университет.