Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

С ноября 1820 года до начала марта 1821-го Пушкин пребывал в Каменке. Там он заболел, и обеспокоенный начальник «ссыльного» послал запрос хозяину усадьбы. Получив успокоительный ответ, благодарил его: «До сего времени я был в опасении о господине Пушкине, боясь, чтобы он, невзирая на жестокость бывших морозов с ветром и метелью, не отправился в путь и где-нибудь при неудобствах степных дорог не получил несчастия. Но, получив почтеннейшее письмо ваше от 15-го сего месяца, я спокоен и надеюсь, что ваше превосходительство не позволит ему предпринять путь, доколе не получит укрепления в силах».

Ощутив это «укрепление», Александр Сергеевич не поспешил возвращаться в Кишинёв, а поехал в Киев. Там он встретился с одним из своих многочисленных знакомых, который с немалым удивлением спросил, как он очутился в этом городе.

– Язык до Киева доведёт, – ответил поэт, намекая на причину своего удаления из столицы.

При неограниченном самолюбии Пушкин был крайне обидчив. Характерен случай, рассказанный Липранди: «Однажды с кем-то из греков в разговоре упомянуто было о каком-то сочинении. Пушкин просил достать его. Тот с удивлением спросил:

– Как! Вы поэт, и не знаете об этой книге?

Пушкину показалось это обидно, и он хотел вызвать возразившего на дуэль».

Инзов как отец родной всячески прикрывал и выгораживал своего подопечного. У Пушкина никогда никаких осложнений со своим благодетелем не было. Современник вспоминал: «Утром я был у Пушкина: он сидел под арестом в своей квартире, у дверей стоял часовой.

– Здравствуй, Тепляков! Спасибо, что посетил арестанта… Поделом мне!.. Что за добрая благородная душа у Ивана Никитича! Каждый день я что-нибудь напрокажу, Иван Никитич отечески пожурит меня, отечески накажет и через день всё забудет. Скотина я, а не человек! Вчера вечером я арестован, а сегодня рано утром он уже прислал узнать о моём здоровье. И доставил мне полученные из Петербурга на моё имя письма. И последние книжки “Благонамеренного”.

Летом 1823 года, соблазнённый благами цивилизации, Пушкин перебрался в Одессу. Это удивило и уязвило Инзова.

– Зачем он меня оставил? – сетовал Иван Никитич, – ведь он послан был не к генерал-губернатору, а к попечителю колоний; никакого другого повеления об нём с тех пор не было; я бы мог, но не хотел ему препятствовать. Конечно, в Кишиневё иногда бывало ему скучно; но разве я мешал его отлучкам, его путешествиям на Кавказ, в Крым, в Киев, продолжавшимся несколько месяцев, иногда более полугода? Разве отсюда не мог он ездить в Одессу, когда бы захотел, и жить в ней, сколько угодно?

…Между тем карьера «старичка» Инзова продолжалась. С июля 1822 года он – управляющий Новороссийской губернии с оставлением в прежних должностях, через год – Новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабии. В июне 1823 года произведён в генералы от инфантерии (по таблице чинов Российской империи это 2-й класс, 1-й – генерал-фельдмаршал).

Инзов был успешен и на воинском поприще, и на гражданской службе, но потомки знают его в основном в связи с личностью А. С. Пушкина, который увековечил имя Ивана Никитича в своих письмах и в миниатюре «Воображаемый разговор с Александром I». Царь якобы спрашивает у Александра Сергеевича, почему он не ужился с Воронцовым, но был дружен с Инзовым.

– Ваше величество, – отвечает поэт, – генерал Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам. Он уже не волочится, ему не восемнадцать лет от роду; страсти, если и были в нём, то уж давно погасли. Он доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные, не боится насмешек, потому что выше их, и никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив, не опрометчив, не верит вражеским пасквилям.

После отъезда Пушкина из Кишинёва связь его с Инзовым оборвалась, но этот добрейший человек жил в памяти и разговорах Александра Сергеевича. И не случайно друзья поэта переслали Ивану Никитичу письмо П. А. Вяземского с его раздумьями о закате солнца русской поэзии: «Главный вывод всего этого происшествия есть следующий: какое-то роковое предопределение стремило Пушкина к погибели. Разумеется, с большим благоразумием и с меньшим жаром в крови и без страстей Пушкин повёл бы это дело иначе. Но тогда могли бы мы видеть в нём, может быть, великого проповедника, великого администратора, великого математика; но, на беду, провидение дало нам в нём великого поэта. Легко со стороны и беспристрастно или бесстрастно, то есть тупо и деревянно, судить о том, что он должен был чувствовать, страдать, и в силах ли человек вынести то, что жгло, душило его, чем задыхался он, оскорблённый в нежнейших чувствах своих: в чувстве любви к жене и в чувстве ненарушимости имени и чести его, которые, как он сам говорил, принадлежали не ему одному, не одним друзьям и ближним, но России… Более всего не забывайте, что Пушкин нам, всем друзьям своим, как истинным душеприказчикам, завещал священную обязанность оградить имя жены его от клеветы… Адские козни опутали их и остаются ещё под мраком. Время, может быть, раскроет их» (390–391).

Инзов на восемь лет пережил Пушкина. На закате своей административной деятельности он успел основать в Измаильском уезде Бессарабской губернии город Болград. Там Иван Никитич и был похоронен.

«У него было в избытке всё». М. Ф. Орлов (1768–1842) – внебрачный сын графа Ф. Г. Орлова, признанный в дворянских и фамильных правах, но без титула отца. Воспитывался в пансионе аббата Д. Ш. Николя в Петербурге. В тринадцать лет был записан юнкером в Коллегию иностранных дел, в семнадцать – поступил эстандарт-юнкером3838
  Эстандарт-юнкер – старший унтер-офицер, кандидат на первый офицерский чин.


[Закрыть] в Кавалергардский полк.

Михаил Фёдорович участвовал во всех войнах с Наполеоном и быстро продвигался по службе. За отличие при Аустерлице был произведён в корнеты, отличился в сражениях под Гейльсбергом и Фридландом, с 1810 года – адъютант князя П. М. Волконского.

В самом начале Отечественной войны Орлов сопровождал министра полиции А. Д. Балашова в ставку Наполеона.

– Очень рад познакомиться с вами, генерал, – начал беседу Наполеон. – Я знаю, что вы один из искреннейших друзей Александра, поэтому буду с вами откровенен. Я произвёл громадные затраты, сделал большие приготовления, и теперь я втрое сильнее вас. Я знаю, что война Франции с Россией не пустяк ни для Франции, ни для России. Я сделал большие приготовления… (61, 52)

Эта тирада завоевателя без обиняков говорила о том, что он не собирается пускать на ветер затраченные миллионы. Не настраивала на благоприятный исход миссии Балашова и следующая фраза Наполеона, затрагивавшая напрямую монарший авторитет Александра:

– Беннигсен, который, говорят, имеет некоторые военные таланты, каких, впрочем, я за ним не знаю, но которой обагрил свои руки в крови своего государя…3939
  Л. С. Беннигсен участвовал в заговоре против Павла I.


[Закрыть]

Объявив всё командование русскими армиями бездарями, Наполеон подвёл итог своим пространным рассуждениям:

– Итак, передайте императору Александру, что война начата, но что я не против мира. Что я хотел чистосердечно объясниться с ним, но что меня не хотели слушать. Приготовившись к войне, я сделал последнюю попытку: потребовал, чтобы Лористон был допущен в Вильну. Его не пожелали видеть…

Словом, русские сами виноваты в случившемся. Бутылка откупорена, остаётся только выпить её содержимое.

Для Орлова итогом миссии Балашова стало пожалование флигель-адъютантом (Это почётное звание присваивалось офицерам, заслужившим личное расположение царя).

После сражения у Валутиной горы (7–9 августа) Михаил Фёдорович вновь был послан к Наполеону, чтобы узнать о судьбе П. А. Тучкова, попавшего в плен. М. И. Кутузов доносил царю: «Кавалергардского полка поручик Орлов, посланный парламентёром до прибытия моего к армиям главнокомандующим 1-й Западной армией для узнания о взятом в плен генерал-майоре Тучкове, после девятидневного содержания его у неприятеля донёс мне по возвращении вчерашнего числа довольно подробные сведения о численном составе армии французов» (77, 110).

То есть Михаила Фёдоровича девять дней содержали почти что под арестом, и тем не менее он смог определить силы противника и предсказать его ближайшую цель – помешать соединению 1-й и 2-й Западных армий.

В ходе военных действий Орлов участвовал во всех основных сражениях, отличился при освобождении Вереи. После издания Наполеоном 29-го бюллетеня Великой армии (в нём подводились итоги похода в Россию) Кутузов поручил Михаилу Фёдоровичу написать на него опровержение. Орлов в ироническом тоне подверг критике утверждения Наполеона о климатических условиях как главных причинах гибели Великой армии.

В кампании 1813 года Михаил Фёдорович действовал в составе летучего отряда, участвовал в Лейпцигском сражении, за отличие при Калише был произведён в полковники. В следующем году находился в подчинении В. В. Орлова-Денисова, который командовал личным конвоем Александра I. В это время произошло некоторое сближение его с царём, который, направляя молодого полковника в стан противника, говорил ему:

– Ступайте, я даю вам право остановить огонь везде, где вы сочтёте это нужным. И для того чтобы предупредить и отвратить все бедствия, облекаю вас властью, не подвергаясь никакой ответственности, прекращать самые решительные атаки, даже обещающие полную победу. Париж, лишённый своих рассеянных защитников и своего великого мужа, не будет в состоянии противиться. Я твёрдо убеждён в этом. Богу, который даровал мне могущество и победу, угодно, чтобы я воспользовался тем и другим только для дарования мира и спокойствия Европе. Если мы можем приобрести этот мир не сражаясь, тем лучше; если же нет, то уступим необходимости, станем сражаться, потому что волей или неволей, с бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже (73, 587).

На следующий день в присутствии маршала Мармона был подписан акт о капитуляции столицы Франции:

«Статья 1-я. Французские войска, состоящие под начальством маршалов герцогов Тревизского и Рагузского, очистят город Париж 19(31) марта в 7 часов утра.

Статья 2-я. Они возьмут с собой всю артиллерию и тяжести, принадлежащие к этим двум корпусам.

Статья 3-я. Военные действия должны начаться вновь не прежде, как спустя два часа по очищении города, т. е. 19(31) марта в 9 часов утра…»

Сдача Парижа гарантировала сохранение города, но не обязывала маршалов складывать оружие.

М. Ф.Орлов

…Орлова, прибывшего с радостной вестью, Александр I принял лёжа в постели:

– Ну что вы привезли нового? – спросил он.

– Вот капитуляцию Парижа, – ответил Михаил Фёдорович.

Прочитав документ, царь расчувствовался:

– Поцелуйте меня, поздравляю вас, что вы соединили имя ваше с этим великим происшествием.

В десятом часу этого дня союзные войска торжественно вступили в столицу мира. Их шествие продолжалось четыре часа. Жители города стояли у раскрытых окон, на балконах и улицах города; они махали белыми платками и восторженно приветствовали победителей. Один из очевидцев этого небывалого зрелища (будущий писатель Стендаль) ядовито заметил по этому поводу:

– Парижане выражали особую радость исключительно потому, что их завоевали.

Среди блестящей свиты союзных государей, состоявшей более чем из 30 владетельных особ, прусского короля и русского императора, находился и Орлов. Это зенит его славы, апогей карьеры. Один из современников двадцатишестилетнего генерала говорил:

– У него было в избытке всё: молодость, знатность, богатство, расположение царя, открытый и смелый характер, прекрасная представительная наружность.

По возвращении из-за границы М. Ф. Орлов совместно с графом М. А. Дмитриевым-Мамоновым организовал «Орден русских рыцарей». Общество имело конспиративно-заговорщицкий характер. О целях общества Михаил Федорович говорил:

– Я возвратился из чужих краёв и вознамерился сделать тайное общество, составленное из самых честных людей, для сопротивления лихоимству и другим беспорядкам, кои слишком часто обличаются во внутреннем управлении России.

«Орден русских рыцарей» был наиболее ранней из преддекабристских организаций. Вскоре Орлов стал членом и первой организации декабристов – «Союза спасения». Позднее П. И. Пестель, А. П. Юшневский и М. А. Фонвизин приняли его в «Союз благоденствия». Это случилось в Тульчине, где Орлов останавливался, направляясь в 16-ю пехотную дивизию, командиром которой был назначен.

В годы господства в армии палочной муштры Орлов установил в 16-й дивизии совершенно новые порядки: отменил телесные наказания для солдат и ввёл систему ланкастерского обучения рядовых грамоте, предал суду ряд офицеров. «…В Охотском пехотном полку, – гласил один из его приказов, – господа майор Вержейский, капитан Гимбут и прапорщик Понаревский жестокостями своими вывели из терпения солдат. Общая жалоба нижних чинов побудила меня сделать подробное исследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трёх офицеров принуждён представить я к военному суду. Да испытают они в солдатских крестах, какова солдатская должность. Для них и для им подобных не будет во мне ни помилования, ни сострадания».

В секретной инструкции для командного состава дивизии Орлов писал: «Всякий полковой командир должен иметь в полку и власть, и силу, ибо на его единственной ответственности лежат порядок и устройство. Но из сего не следует, что он может быть тираном своих подчинённых, ибо подчинённые такие же люди, как и он, служат не ему, а Отечеству. Обыкновенно у нас думают, что тот и молодец, кто больше бьёт. Оборони меня, Боже, жить с такими молодцами. Я лучше сам откажусь от дивизии, чем иметь перед собою постоянное зрелище столь несчастных солдат и столь подлых начальников. Терзать солдат я не намерен» (87, 270).

По своим политическим взглядам Орлов был сторонником конституционной монархии; он считал, что Европа вступила в период социальных преобразований. Пушкин вспоминал:

– Орлов говорил в 1820 году: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция тут, конституция там. Господа государи, вы сделали глупость, свергнув Наполеона.

Сосланного поэта Михаил Фёдорович взял под своё покровительство. В. П. Горчаков, квартирмейстер при штабе 16-й дивизии, как-то оказался свидетелем такой сцены: «Утром 8 ноября мне дали знать, что начальник дивизии возвратился в Кишинёв. Я поспешил явиться к генералу. Генерал благосклонно принял меня, наговорил много лестного, радушного, обнял, расцеловал меня… Вошёл Пушкин, генерал его обнял и начал декламировать: “Когда легковерен и молод я был…” Пушкин засмеялся и покраснел.

– Как, вы уже знаете? – спросил он.

– Как видишь, – отвечал генерал.

– То есть как слышишь, – заметил Пушкин, смеясь.

Генерал на это замечание улыбнулся приветливо.

– Но шутки в сторону, – продолжал он, – а твоя баллада превосходна, в каждых двух стихах полнота неподражаемая, заключил он, и при этих словах выражение лица Михаила Фёдоровича приняло глубокомысленность знатока-мецената».

Орлов и Пушкин были знакомы с 1817 года по литературному обществу «Арзамас». Поэтому после приезда Александра Сергеевича в Кишинёв в совместном шутливом письме они известили об этом членов арзамасского братства: «Мы, превосходительный Рейн и жалобный Сверчок4040
  Рейн и Сверчок – прозвища Орлова и Пушкина в «Арзамасе», все члены которого назывались «гусями».


[Закрыть], на лужице города Кишинёва, именуемой Быком, сидели и плакали, вспоминая тебя, о “Арзамас”, ибо благородные гуси величественно барахтались пред нашими глазами в мутных водах упомянутой речки. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов православного братства, украшающих берега Мойки и Фонтанки…».

Михаил Фёдорович имел определённую склонность к литературе, и это постоянно сказывалось на его отношениях с поэтом. Горчаков вспоминал такой эпизод: «Отправляясь на короткое время с Михаилом Фёдоровичем Орловым в Москву, я должен был расстаться с Пушкиным, но канун отъезда мы провели вместе у генерала. В этот вечер много было говорено о напечатанной уже поэме “Руслан и Людмила”. Генерал сам прочёл несколько строф, делал некоторые замечания и, обратясь к Пушкину, приветливо спросил его, не знает ли он автора этого колоссального произведения. Пушкин вместо ответа улыбнулся той выразительной улыбкой, которой он умел как-то с особою яркостью выражать свои ощущения. При этом разговоре почему-то припомнили “Душеньку” Богдановича.

Некоторые начали сравнивать и, желая похвалить Пушкина, уверяли с полным самодовольствием в знании дела, что его поэма нисколько не хуже “Душеньки”. “А ты как думаешь?”, – спросил меня Михаил Фёдорович. Я отвечал, что другого ничего не могу сказать, как повторить известный ответ о пушке и единороге…

– То есть пушка сама по себе, а единорог сам по себе, – прибавил, смеясь, генерал.

– Да, конечно, – произнёс я с некоторым смущением.

При этом Пушкин засмеялся и все захохотали. Я ещё более смутился, но вскоре общее одобрение уверило меня, что ответ мой делен».

21 мая 1821 года Орлов женился на Е. Н. Раевской, дочери Николая Николаевича. Молодые жили широко и гостеприимно, Александр Сергеевич часто бывал в их доме. Екатерина Николаевна писала о нём брату Александру: «Он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно».

А конкретно? Екатерина Николаевна дала ответ и на этот вопрос: «У нас беспрестанно идут шумные споры – философские, политические, литературные; мне слышно их из дальней комнаты». Сам Александр Сергеевич писал о себе этого времени:

 
Забыл я вечный ваш туман,
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
Всё тот же я – как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию4141
  Октавий – подразумевается Александр I, на милость которого поэт не надеялся


[Закрыть] – в слепой надежде
Молебнов лести не пою.
И дружбе лёгкие посланья
Пою без строгого старанья.
 

Одной из тем, обсуждавшихся в застольях Михаила Фёдоровича, был «Проект вечного мира» аббата Сен-Пьера. Говорили о необходимости сокращения вооружённых сил, о пресечении всяких поползновений на власть победоносных генералов. Конечно, наиболее убедительным примером необходимости последнего была фигура недавно скончавшегося императора Франции. Все сходились на мнении, что «через 100 лет не будет уже постоянной армии» и что «идея вечного мира в настоящее время весьма абсурдна». Все полагались на будущее, на то что люди станут разумнее. Пушкин эту мысль выразил так:

– Не может быть, чтобы людям со временем не стала ясна жестокость войны, так же как им стали ясны рабство, королевская власть и тому подобное. Они убедятся, что наше предназначение – есть, пить и быть свободными.

Дискутировали увлечённо и со знанием обсуждаемой темы, с пониманием её актуальности для человечества ещё на долгие-долгие годы. Е. Н. Орлова писала брату: «Мы очень часто видели Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конёк – вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убеждён, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этим спорщиком».

Не пришлось. 8 января 1822 года Орловы навсегда покинули Кишинёв.

«Лицо очень интересное». И. В. Сабанеев (1770–1829) принадлежал к числу наиболее видных боевых генералов своего времени. Службу начал в Русско-турецкую войну 1790–1791 годов, в ходе которой был отмечен Кутузовым. В Итальянском походе Суворова командовал передовыми цепями одной из колонн, из-за тяжёлого ранения был оставлен в Гларисе и попал в плен к французам. В Россию вернулся с проектом обучения пехоты рассыпному строю, разработанным на основе опыта последней войны. Проект оказался ко времени и был принят в русской армии.

В кампании 1807 года Иван Васильевич был ранен штыком в лицо, что, конечно, его не украсило. Современник так описывал внешность Сабанеева: «Росту не более двух аршин и трёх вершков4242
  155,57 сантиметра.


[Закрыть], нос красный, губы отдутые, глаза весьма близорукие, рыже-русые волосы, осиплый и прерывистый голос… Он говорил как будто бы бранился. Человек желчный, спазматический и невоздержанный» (68, 373).

В войне со шведами Иван Васильевич находился в составе отряда, перешедшего по льду Ботнический залив, участвовал в ряде схваток с противником и опять был ранен. Войну закончил генерал-майором. В 1810–1811 годах ещё раз повоевал с турками. При Разграде он пленил пашу, при Батине командовал левым флангом русской армии. Его действия при Рущуке и Слободзее были отмечены особыми похвалами Кутузова. Сабанеев получил чин генерал-лейтенанта и назначение вторым уполномоченным от России на мирных переговорах в Бухаресте.

Во время Отечественной войны Иван Васильевич был начальником штаба 3-й Западной армии, в заграничных походах оставался в этой же должности при Барклае-де-Толли. Участвовал во многих сражениях, отличился при Кульме и был награждён орденом Святого Александра Невского с алмазами. В 1815–1818 годах оставался во Франции в русском Оккупационном корпусе.

По возвращении в Россию Сабанеева назначили командующим 6-м пехотным корпусом 2-й армии, расквартированной на юге России. Знакомство с корпусом Иван Васильевич начал с 17-й дивизии. Положение в ней оказалось угнетающим. Сабанеев писал начальнику штаба 2-й армии генералу П. Д. Киселёву: «Какого ожидать успеха там, где сам дивизионный командир бьёт солдат по зубам? Нельзя без сердечного сокрушения видеть ужасное уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат. Все усилия честных начальников недостаточны: нужна законная система для управления войсками. Пора, давно пора!.. Всё сводится к наружности, учебному шагу, выправке и прочее» (94, 78–79).

Иван Васильевич со страхом думал о возможности высочайшего смотра: «Если не будет войны, так будет смотр. Лично для меня последнее хуже первого». Царь и временщик А. А. Аракчеев страдали фронтоманией, и Сабанеев не жаловал обоих:

– Раб и льстец осмеливается говорить государю, что не поверил бы, что в победоносной армии Его Величества есть такой слабый по фронтовой службе батальон, как будто фронтовая механика есть необходимость для победы. Кто служил, тот знает, что для победы нужно. А как государь видит одну только наружность, то все прочие ни о чём другом не думают. Тиранство стало необходимым: учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, ружейная скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность. У нас солдат для аммуниции, а не аммуниция для солдат.

По поводу этих сетований Киселёв просил А. А. Закревского, дежурного генерала Главного штаба и приятеля Сабанеева, чтобы он урезонил последнего, ибо он «говорит и пишет, что ученье для него статья последняя и в военном деле не нужная и что он служит не для парадов и смотров. Всё сие он может думать, но толковать офицерам не следует».

Иван Васильевич удивлялся безропотному терпению солдат, и вот 3 декабря 1821 года в 16-й дивизии М. Ф. Орлова произошёл неприятный для начальства инцидент. Ротный командир Камчатского полка Брюханов приказал подвергнуть наказанию каптенармуса.4343
  Каптенармус – 232


[Закрыть] Четверо солдат вырвали несчастного из рук экзекуторов. Михаил Фёдорович взял солдат под свою защиту, но после Нового года он уехал в Киев и декабрьское происшествие повернулось в другую сторону. Корпусной командир, прибывший в Кишинёв, объявил случившееся бунтом и приказал примерно наказать «провинившихся».

20 февраля у Акерманского въезда в город происходила казнь, которую описал князь П. И. Долгоруков: «Секли кнутом четырёх солдат Камчатского полка. При собрании всего находящегося на лицо здесь войска, тысяч около двух, прочитали преступникам при звуке труб и литавр сентенцию военную, вследствие коей дали первому 81, а прочим трём по 71 удару. Стечение народа было большое; многие дамы не стыдились смотреть из своих колясок. И меня привлекло любопытство, но едва имел я столько духу, чтобы несколько раз взглянуть издали на экзекуцию. Одно приготовление ужасно. При мне сняли с плахи первого солдата, едва дышащего, и хотели накрыть военною шинелью, но полковой командир Соловкин закричал: “Смерть военная, не надобно шинели, пусть в одной везут рубахе”. На другом конце солдат простой не мог быть равнодушным зрителем. Он упал, и его вынесли за фрунт» (68, 353).

Двумя неделями раньше по распоряжению Сабанеева был арестован майор В. Ф. Раевский, вошедший в историю как первый декабрист. О командире корпуса он отзывался как о человеке, скрывавшем своё подлинное лицо:

– Он сначала явно говорил против существовавшего порядка и устройства администрации и правления в России и властей.

Иван Васильевич был известен своим злоязычием. В самом начале кампании 1813 года, занимая весьма ответственный пост, он послал А. Ф. Ланжерону письмо и стихотворение (оба на французском языке). В последнем советовал Александру Фёдоровичу: младший унтер-офицер, заведовавший ротным имуществом.

 
Остановитесь, генерал,
В своём большом желании сломать себе шею,
Не летите к славе,
Не предупредив по крайней мере нас.
 

Понимая, что представитель старой французской аристократии едва ли одобрит его стихи, Сабанеев оправдывал их рождение общей неразберихой в мире:

 
Они плохи, скажете Вы мне,
Все равно, я Вам признаюсь:
В этом прекрасном веке
Всё так делается.
Поэт из такого человека, как я,
Из поварёнка – король,
Из парикмахера – дипломат.
Император из Бонапарта,
Из адмирала – генерал,
Из маленького герцогства —
Большое королевство,
Из Великой армии – сотня человек,
Из сибарита – завоеватель,
Из жалкого труса – партизан… (97, 292)
 

Поварёнком армейский пиит назвал неаполитанского короля И. Мюрата, сына трактирщика; парикмахером – Ле Ду. В командующего сухопутными армиями был «произведён» адмирал П. В. Чичагов. В склонности к роскоши некоторые современники укоряли Кутузова. «Жалкий трус» – его зять полковник Н. Д. Кудашев, погибший в сражении под Лейпцигом.

Инвективы Сабанеева против главнокомандующего русской армией и его зятя многие историки считают пасквилем. Но даже если и допустить, что дыма без огня не бывает, порочить выдающегося военачальника в заграничном походе было не умно. Конечно, письмо Ивана Васильевича носило частный характер, но, как известно, нет ничего тайного, что бы не стало явным. По-видимому, в прошлом были за командующим 6-м пехотным корпусом и другие грешки.

– Скажите Сабанееву, – приказал Александр, – что, доживши до седых волос, он не видит того, что у него делается в 16-й дивизии. Обеспокоенный генерал писал Киселёву: «Каково мне, поседевшему на верной службе царю и царству, впасть в подозрение, столь чуждое чувствам моим. Сделаться жертвою легкомысленности молодых неопытных товарищей моих, словом, потерять доброе имя, купленное ценою крови».

Пятидесятилетнему генерал-лейтенанту, ждавшему производства в чин генерала от инфантерии, совсем не улыбалась перспектива отставки. Зажав сердце в кулак, он продолжал творить суд и расправу. «В кишинёвской шайке, – доносил Сабанеев, – кроме известных Вам4444
  Вам – П.Д. Киселеву.


[Закрыть] лиц, никого нет, но какую цель имеет сия шайка, ещё не знаю. Пушкин, щенок, всем известный, во всём городе прославляет меня карбонарием и выставляет виною всех неустройств. Конечно, не без намерения, и я полагаю его органом той же шайки» (94, 127).

К счастью, поэт не был военным, а потому особо Сабанеева не интересовал, а вот за В. Ф. Раевского он взялся серьёзно. Владимира Фёдосеевича заключили в Тираспольскую крепость и продержали в ней до восстания декабристов. Следственная комиссия, созданная командиром корпуса, так и не смогла за четыре года ни доказать вину Раевского, ни добиться от него признательных показаний. В глубине души Иван Васильевич сочувствовал Раевскому и советовал ему ходатайствовать о своём освобождении.

– Успех в ходатайстве об освобождении вас, – говорил он заключённому, – почёл бы я наивеличайшей ко мне милостью государя императора и день тот наисчастливейшим днём в моей жизни.

Сабанеев был не заинтересован в раскрытии «кишинёвского заговора». Следствие велось неспешно и неквалифицированно. Вот как оценили его позднее в Петербурге: «Следственное дело, произведённое над Раевским под непосредственным влиянием командира 6-го пехотного корпуса генерала от инфантерии Сабанеева, заключает в себе бесчисленные упущения, неправильности и даже противузаконности, ибо допросы отбираемы были от разных лиц вынудительно, некоторые бумаги скрыты, многих документов, к делу необходимо нужных, не имеется вовсе, а от других оторваны и утрачены листы, отчего оные суть неполны. В производстве самого следствия прилагаемо было старание к открытию обстоятельств малозначащих, а важнейшие, как оскорбление императорского величества и существование злоумышленных обществ, кои бы можно было обнаружить ещё в 1822 году и тем предупредить известные происшествия, хотя были в виду генерала Сабанеева, но оставлены им без внимания» (94, 371–372).

Последнее, конечно, было сделано сознательно: командир корпуса и начальник штаба 2-й армии прикрыли командира 16-й пехотной дивизии генерал-майора М. Ф. Орлова. Не случайно за мрачные стены Тираспольской крепости смогли выйти следующие строки её узника:

 
Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил
И в дни убийственныя жизни
Немрачен был, как день весной,
И даже мыслью и душой
Отвергнул право укоризны.
 

…Что касается Пушкина, упомянутого в одном из писем Сабанеева, то он неоднократно видел своего «доброхота» у Инзова, у которого обычно останавливался Иван Васильевич при своих наездах в Кишинёв, а однажды гостил у него. Это случилось, когда он и Липранди при поездке в Бендеры задержались в Тирасполе и были приглашены в дом Сабанеева.

– Пушкин не раскаивался в этом посещении, – вспоминал Иван Петрович, – был весел, разговорчив, даже до болтовни, и очень понравился Пульхерии Яковлевне, жене Сабанеева.

Простое обращение Сабанеева, его умный разговор сделали впечатление на Пушкина, и когда мы рассказали ему первый брак Сабанеева, то он сделался для него, как он выразился, “лицом очень интересным”.

А рассказали Александру Сергеевичу о том, что свою супругу Иван Васильевич украл у законного мужа. Рассказали, по-видимому, в связи с тем, что за ужином хозяин поведал о случае, который стал сюжетом для повести Пушкина «Метель»: «В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своём поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р. Он славился…».

Встречался Александр Сергеевич с Сабанеевым и в Одессе. Запомнился маскарад у Воронцовых. Иван Васильевич явился во фраке (при его-то фигуре!).

– Это было ещё ничего, – вспоминал современник, – но он на шею и на фрак нацепил все имевшиеся у него иностранные ордена, а их было много, ибо, будучи начальником Главного штаба главной армии в 1813 и 1814 годах, он получал оные от всех союзников и по нескольку раз, и ни одного русского.