Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

Декабристы надеялись на досрочное освобождение из ссылки, но оно пришло только после смерти царя Николая I. К этому времени из 121 ссыльного в живых оставалось 19 человек. Волконские покинули край физических и душевных страданий 23 сентября 1856 года.

Оказавшись в коренной России, Сергей Григорьевич потребовал вернуть ему две награды: Георгиевский крест, полученный за сражение при Прейсиш-Эйлау, и медаль «В память Отечественной войны 1812 года». Были у него и другие ордена: Святого Владимира III степени, Святой Анны I степени с алмазами, прусские ордена «За заслуги» и «Красного орла» II степени, австрийский орден Леопольда, шведский военный орден Меча и гессен-кассельский «За военную доблесть». Но, как писал Сергей Григорьевич о требуемых им наградах, «они мне дороги, как доказательство того, что и я когда-то имел счастье проливать кровь свою за Россию». Александр II приказал удовлетворить желание вчерашнего ссыльного.

Известие об отмене крепостного права застало Волконского в православном храме Парижа. Слушая царский манифест, Сергей Григорьевич тихо плакал. И тут произошёл эпизод, больно резанувший вчерашнего изгнанника по душе. «Весь в слезах, с трясущимися ногами, подходя к кресту, Волконский столкнулся с Н. И. Тургеневым, которого декабристы не любили, как человека когда-то близкого к ним, а потом отдалившегося; но в минуту исполнения одной из целей движения декабристов всё было забыто. Уступая дорогу Тургеневу, сибирский страдалец сказал:

– Тебе, Николай, тебе первому подходить.

Автор одного из первых проектов освобождения крестьян6060
  В десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин писал о Н.И. Тургеневе:
  Одну Россию в мире видя,
  Преследуя свой идеал,
  Хромой Тургенев им внимал,
  И, цепи рабства ненавидя,
  Предвидел в сей толпе дворян
  Освободителей крестьян.


[Закрыть] отступил на шаг, с недоумением взглянул на Сергея Григорьевича и изрёк:

– Кто вы такой?

В августе 1863 года скончалась Мария Николаевна. Жизнь Сергея Григорьевича стала медленно угасать. Он поселился в имении дочери Вороньки (Черниговская губерния, Козелецкий уезд), чтобы, как он выражался, «сложить жизнь рядом с той, которая ему её сохранила».

Ум Волконского не угасал. Подводя итоги своей жизни, он писал: «Мои убеждения привели меня в Верховный уголовный суд, на каторгу, к 30-летнему изгнанию, и тем не менее ни от одного слова своего и сейчас не откажусь» (26, 98).

Последняя книга, прочитанная Сергеем Григорьевичем, была «Революция и старый порядок» Токвиля. Ещё за день до смерти он писал письма, давал распоряжения о выписке журналов на следующий год.

Конец борца за справедливость был тих. «Смерть подошла к нему неслышно, – писал о кончине С. Г. Волконского внук, – не оспаривая его у жизни, она подождала, чтобы жизнь уступила его. Рано утром он исповедался и причастился. Потом стал писать письмо сыну; устал, перешёл на кровать и попросил дочь почитать ему. Она читала вслух. Когда заметила, что дыхание его стало затруднительно и учащённо, она заменила книжку “Отечественных записок” Евангелием и продолжала читать. Он отошёл под это чтение. Было утро 28 ноября 1865 года, ему было 77 лет».

Кстати. Сын Михаил, родившийся в Сибири, не унаследовал идеалов отца. Отвечая на одно из писем А. Н. Раевского, он заверял его: «Вы мне советуете не мечтать о несбыточном усовершенствовании мира, бояться германской умозрительности пр. Поверьте, дядюшка, что у меня такое отвращение от всего этого, в особенности же от политики, что я никаких политических книг никогда и в руки не беру, а русские газеты читаю для того только, чтобы знать, что на свете делается» (52, 187).

Михаил Сергеевич сделал успешную карьеру: был членом Государственного совета, удостоился кисти И. Е. Репина. Преуспел и на амурной стезе – был возлюбленным императрицы Франции Евгении, жены Наполеона III.

В. Ф. Раевского арестовали 5 февраля 1822 года в Кишинёве и заключили в Тираспольскую крепость. Четыре года следствие шло, так сказать, на местном уровне. После событий 14 декабря 1825 года его связали с делом декабристов и отправили Владимира Фёдосеевича в Петербург, в Петропавловскую крепость. 11 февраля состоялся его первый допрос. Раевский вспоминал: «Передо мною явилась новая картина: огромный стол, покрытый красным сукном. Три шандала по три свечи освещали стол, по стенам лампы. Вокруг стола следующие лица: Татищев, по правую сторону его – Михаил Павлович, по левую – морской министр князь Голицын, Дибич, Чернышёв, по правую – Голенищев-Кутузов, Бенкендорф, Левашов и Потапов. Блудов, секретарь, вставал и садился на самом краю правой стороны» (94, 330).

Некоторые из декабристов «зачислили» Владимира Федосеевича в тайное общество, образовавшееся перед его арестом. Конечно, Раевский это отрицал:

– Я совершенно ничего не знаю. И если господа Юшневский, Бурцов, Пестель, Аврамов, Лорер и Майборода называют меня членом, то пусть покажут, кто из них принимал меня в члены или присутствовал при принятии или даже при разговорах моих с Филипповичем или Комаровым. Говорили ли со мною о постановлениях общества? Были ли со мною в переписке или в других непосредственных сношениях в продолжение семи лет? Видели ли меня во всё сиё время? Последних двух, т. е. Лорера и Майбороду, я не только от рождения моего не видал, но имена их в первый раз слышу. Показания их основаны на догадках или слухах (94, 331–332).

В тетрадях, изъятых у Раевского, нашли запись о конституционном правлении, которое он называл лучшим из возможных. Члены Следственного комитета полюбопытствовали: «Почему лучшее?»

– Конституционное правление, – отвечал Владимир Федосеевич, – я назвал лучшим потому, что покойный император, давая конституцию царству Польскому, в своей речи сказал, что “я вам даю такую конституцию, какую приготовляю для своего народа”. Мог ли я назвать намерения такого императора иначе?

Не понравилось допрашивающим и определение Раевским формы правления в России как деспотическое.

– В России правление монархическое, неограниченное, следственно, чисто самовластное, и такое правление по-книжному называется деспотическим, – пояснил Владимир Федосеевич. На это Дибич возразил:

– У нас правление хотя и неограниченное, но есть законы. – Иван Васильевич Грозный… – начал Раевский. Но Дибич прервал его:

– Начните от Рюрика.

– Можно и ближе. В истории Константинова для Екатерининского института сказано: “В царствование императрицы Анны, по слабости её, в девять лет казнены и сосланы на работы 21 тысяча русских дворян по проискам немца Бирона”.

– Вы это говорите начальнику штаба Его Императорского Величества! – возмутился Дибич, немец по национальности.

Все молчали, только Михаил Павлович отозвался как бы в раздумье:

– Зачем было юнкеров всему этому учить?

– Не всё же учить только маршировать, – ответил великому князю Дибич, почувствовавший некий намёк на работу Главного штаба, и вновь перевёл разговор на Северное и Южное тайные общества.

– Я и ныне едва сообразить могу, чтобы патриотическое общество, о коем я знал, составляло одно с тем разрушительным обществом, о коем мне учинены запросы, – решительно отмёл подсудимый попытку Следственного комитета связать «Союз благоденствия» с последующими организациями декабристов.

В бумагах, изъятых у Раевского, была статья «О рабстве крестьян»; по её поводу Владимиру Федосеевичу задали абсолютно ханжеский вопрос:

– Какие Вы имеете примеры, доказывающие, сколь вредно рабство для народа русского?

– Рабство вредно не только народу русскому, но излишнее отягощение вредно и для скотов. Сколь презрительно рабство, доказывается тем, что императрица Екатерина именным указом воспретила подписывать и в делах означать слово “раб”.

Ссылки подследственного на особ царствовавших совсем недавно ни обсуждению, ни опровержению не подлежали. Личность подсудимого раздражала, но одновременно вызывала и удивление, поэтому Раевскому был задан, казалось бы, совершенно отвлечённый вопрос:

– Какой патриотизм и какая таинственная сила управляли Вами?

Вопрос этот (в разных вариациях) задавался Владимиру Федосеевичу не в первый раз, и он, конечно, немало думал над ним, потому ответил с полной готовностью к нему:

– Если патриотизм есть преступление я преступник! Пусть члены суда подпишут мне самый ужасный приговор, я подпишу его. Но считать сию высокую святую добродетель за преступление, делать вопросы, что значит сия высокая добродетель, – значит унижать не меня, но людей, которые суть алмазы для короны царской, людей, которые на сильных раменах своих подъемлют тягость правления. Это то высокое чувство, которое великие монархи внедряли в души своих подданных, та великая сила, которая вознесла на степень величия Рим и Россию (94, 362).

Невероятно, но судьям пришлось оправдываться перед подследственным:

– Комиссия, будучи уверена, что тот, кто принадлежал к тайным обществам, совсем другое мог иметь понятие о любви к Отечеству и не может называться истинным патриотом, потому и спросила Вас по Вашим же словам: какой патриотизм управлял Вами?

Долголетнее заключение не сломило Раевского, а укрепило его волю и желание противостоять власть предержащим. В своих ответах следователям он был логичен и дерзок:

– Хотя принадлежал я к тайному обществу, но я не нарушил нигде и ни в каком отношении присяги моей. Тайные общества не воспрещены были верховной властию, что доказывается многими ложами вольных каменщиков. А с воспрещения, т. е. от 1822 года я не принадлежал ни к какому тайному обществу (94, 363).

На письменные вопросы Следственного комитета Раевский писал «диссертации», и следователи вынуждены были разбираться в них, оставляя Владимира Федосеевича время от времени в покое. В один из таких моментов Раевский стал невольным свидетелем казни своих единомышленников. «В пристройке Кронверкской куртины был дом, принадлежащий бывшему коменданту Сафонову. Чуть свет я услышал необыкновенный стук вдали. Окно моё было прямо против дома. Я был в 3-м номере Кронверкской куртины6161
  Кронверк – укрепление перед валом крепости, куртина – участок крепостной ограды.


[Закрыть]. Направо от дому, шагах во ста, на крепостном укреплении стояла толпа людей. Это было часа в четыре утра. Тусклое окно мешало сначала видеть хорошо, но с рассветом я увидел очень ясно, что на валу сделана платформа, поставлено два столба и на столбах перекладина. Вслед за тем рота Павловского гвардейского полка вошла в ворота и стала лицом к дому. Чрез несколько минут въехали двое дрожек. На одних был протопоп Казанского собора, на других пастор. Они вошли в дом. У дверей стояли шесть часовых.

В этом доме находились, как всё это я узнал после, Пестель (лютеранин), Сергей Муравьёв-Апостол, Рылеев, Каховский и Бестужев-Рюмин. Через полчаса из этого дома вышли один за одним пять человек, осуждённых на смерть. Они шли один после другого под конвоем с обеих сторон солдат Павловского полка. Все они были одеты в белых длинных саванах. У каждого на груди была привешена чёрная доска с надписью: преступник такой-то. Они взошли на вал и потом на платформу.

На перекладине было привязано пять верёвок с петлями. Внизу стояла скамейка.

Осуждённые были в ножных кандалах, им очень трудно было стать на скамейку, но им помогли. Потом два человека в куртках начали накладывать петли на каждого и, когда кончили, дёрнули скамейку из-под ног. Двое остались на виселице, трое упали: Муравьёв-Апостол, Рылеев и Пестель. Их стащили с платформы и опять поставили на скамейку, надели петли крепче, дёрнули скамейку, и они остались на виселице. Через полчаса трупы сняли, сложили на телегу и увезли в ворота. Рота сделала направо и вышла – раздался новый стук. Виселицу и платформу разобрали.

Остальных осуждённых вывели из каземата. Снимали с них ордена, эполеты и ломали шпаги над головами и бросали в разведённый огонь» (94, 342–343).

После казни руководителей революционного движения царь отбыл в Москву на коронацию, за ним в старую столицу потянулось его ближайшее окружение, и следствие по делу Раевского опять было отложено. Окончательный приговор Владимиру Федосеевичу был вынесен только 15 октября 1827 года, через 2 077 дней после ареста. Раевского лишили дворянства и сослали на вечное поселение в Сибирь. Владимир Федосеевич предвидел такой исход своего долгого томления по тюрьмам. Ещё в стихотворении «К друзьям в Кишинёв» (март 1822) он писал:

 
Исчезнет всё, как в вечность день;
Из милой родины изгнанный,
Средь черни дикой, зверонравной
Я буду жизнь влачить, как тень,
Вдали от ветреного света,
В жилье тунгуса иль бурета,
Где вечно царствует зима
И где природа как тюрьма;
Где прежде жертвы зверской власти,
Как я, свои влачили дни;
Где я погибну, как они,
Под игом скорбей и напастей.
 

Государственного «крестьянина» Владимира Федосеевича, сына Раевского, привезли в село Олонки Идинской волости Иркутской губернии, где он и провёл сорок пять лет своей жизни. В ссылке Раевский написал воспоминания, которые начинаются с рассказа о Пушкине, друге его молодости: «Я Пушкина знал как молодого человека со способностями, с благородными наклонностями, живого, даже ветреного, но не так, как великого поэта, каким его признали на святой Руси за неимением ни Данте, ни Шекспира, ни Шиллера и прочих знаменитостей. Пушкина я любил по симпатии и его любви ко мне самой искренней. В нём было много доброго и хорошего и очень мало дурного. Он был моложе меня пятью или шестью годами. Различие лет ничего не составляло. О смерти его я очень, очень сожалел и, конечно, столько же, если не более, сколько он о моём заточении и ссылке» (94, 267).

…Отвечая на вопрос Следственного комитета о цели тайного общества, в котором он состоял, Раевский говорил:

– Цель есть то нравственное совершенство, та высокая любовь к добродетели, которая научает нас при всех изменениях судьбы, не преступая обязанностей своих, быть в союзе со своею совестью и, опираясь на чистую веру, не бледнеть в последнюю минуту жизни.

Первый декабрист Владимир Федосеевич Раевский мужественно перенёс долгое тюремное заключение и терзания следствия. Он не выдал ни одного из членов «Союза благоденствия» и, конечно, не бледнел в последние минуты своего бытия – жизнь он прожил достойно.

«Мой Пушкин»

8 сентября. Через пять месяцев после восстания на Сенатской площади Пушкин, не потревоженный властями, решился просить царя об освобождении из сельского заточения. Николай I не доверял поэтам, склонным, по его мнению, к утопиям и вообще к мыслям, расшатывающим основы государственности. Но он хорошо усвоил наставления своего предшественника на российском престоле.

– Запомни, – говорил ему Александр, – поэзия для народа играет приблизительно ту же роль, что музыка для полка: она усиливает благородные идеи, разгорячает сердца, она говорит с душой посреди печальных необходимостей материальной жизни.

Поэтому император был не прочь привлечь поэта на свою сторону, но на слово (обращение Александра Сергеевича от 11 мая 1826 года) ему не поверил. В Псков был направлен чиновник Коллегии иностранных дел Бошняк. Сведения, собранные им, характеризовали Пушкина вполне положительно. Отличился только П. С. Пущин, отставной генерал, бывший глава кишинёвской масонской ложи. Он нашёл подозрительным поведение поэта:

– Пушкин дружески обходится с крестьянами, брал за руку знакомых, здороваясь с ними.

Даже в верховой езде соседа генерал видел опасный уклон и говорил, что после езды Пушкин «приказал человеку своему отпустить лошадь одну, говоря, что всякое животное имеет право на свободу».

Бошняк был большим поклонником знаменитого поэта, а главное – разумным человеком, поэтому в отчёте о своём расследовании написал: «Пушкин не действует к возмущению крестьян. Он действительно не может быть почтен, по крайней мере ныне, распространителем в народе слухов, а ещё меньше возмутителем. Я, согласно с данным мне повелением, и не приступил к арестованию его» (88, 134).

Так вместо предполагавшегося ареста 8 сентября Александр Сергеевич предстал перед новым владыкой Российской империи. Царь принимал его в чертогах Чудова дворца. Обстановка в обширном помещении была спокойной и торжественной. В мраморном камине потрескивали поленья. Перед камином стоял высокий мужчина, затянутый в мундир. Полные бёдра, живот втянут, грудь колесом. Продолговатое лицо с лучистыми глазами, фиксирующий взгляд. Пушкину стало не по себе. Вернулись сомнения и страхи. Что его ждёт? В кармане у него был листок с новым стихотворением «Пророк», заканчивавшимся строками:

 
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись
И с вервием вокруг смиренной выи
К убийце гнусному явись!6262
  Первоначальная редакция.


[Закрыть]
 

Николай I

Решил, если царь будет грозить ссылкой, он вручит ему эти стихи – по крайней мере красивый конец. К счастью, это был не конец, а начало… весьма благожелательного разговора российского владыки с одним из его подданных. Александр Сергеевич рассказывал позднее: «Фельдъегерь всего в пыли ввёл меня в кабинет императора, который сказал мне:

– А здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращён?

Я ответил, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня:

– Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?

– Неизбежно, государь; все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то небо.

– Ты довольно шалил, – возразил император, – надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором (95, 195).

На первый вопрос царя Пушкин ответил, «как следовало», то есть поблагодарил Николая I за оказанную ему милость.

Вопрос о событиях 14 декабря вызвал «дискуссию»: поэт заявил, что никогда не был врагом своего государя, но был противником абсолютной монархии. На это царь заметил:

– Сила страны – в сосредоточении власти, ибо, где все правят – никто не правит, где всякий – законодатель, там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

– Кроме республиканской формы правления, которой препятствуют огромность России и разнородность населения, – возразил Пушкин, – существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.

Царь сходу отмёл эту форму власти как непригодную ввиду размеров страны и её общей отсталости.

– Неужели ты думаешь, – увещевал он поэта, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству и насилию?

В ответ Пушкин указал «оппоненту» на другую «гидру»:

– Самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов России. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло!.. Что же удивительного, Ваше Величество, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть; вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порывы благородного!

Николай счёл речь поэта слишком смелой и оправдывающей мятеж, но Пушкин возразил:

– Я оправдываю только цель замысла, а не средства.

Царь, признав благородство убеждений поэта, посоветовал ему быть рассудительнее, опытнее, основательнее и заговорил о возможных преобразованиях:

– Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени. Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют.

Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, – и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение! Что же до тебя, Пушкин… ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я! (95, 202–203)

Из кабинета хозяина вышли вместе – царь и поэт. Прощаясь, Николай I сказал: «Ну, ты теперь не прежний Пушкин, а мой Пушкин».

Александр Сергеевич не распространялся о часовой беседе с монархом; пушкинисты по крохам собирали сведения о ней среди современников поэта. Но хорошо известно, что оба – и царь, и Пушкин встречей остались довольны. Николай I на балу у маршала Мармона подозвал Д. Н. Блудова, делопроизводителя Верховной следственной комиссии по делу декабристов, и сказал ему:

– Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?

На вопросительный взгляд Дмитрия Николаевича царь назвал Пушкина.

П. В. Нащокин, один из ближайших друзей поэта, рассказывал, что Пушкин вышел от Николая I со слезами на глазах. Другой собеседник Александра Сергеевича, польский поэт Адам Мицкевич, утверждал то же:

– Пушкин был тронут и ушёл глубоко взволнованный. Он рассказывал своим друзьям-иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. “Как я хотел бы его ненавидеть! – говорил он. – Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?”

Полная версия встречи императора с Пушкиным существует в записи князя П. Б. Козловского, известного дипломата и популяризатора науки, сотрудника журнала «Современник». Пётр Борисович изложил содержание беседы царя и поэта в дневнике сразу после того, как Николай I поведал ему о ней:

«Пушкин легко отклонил подозрения, которые в разных случаях проявлялись относительно его поведения и которые были вызваны приписанными ему неосторожными высказываниями. Он изложил открыто и прямо свои политические убеждения, не колеблясь заявив, что, если бы и был адептам нововведений в области управления, он никогда не был сторонником беспорядка и анархии. Он с достоинством и искренностью приветствовал императора за мужество и великодушие, проявленные им на глазах у всех 14 декабря. Но он не мог не выразить своего сочувствия к судьбе некоторых вождей того рокового восстания, обманутых и ослеплённых своим патриотизмом.

Николай I выслушал его без нетерпения и отвечал ему благосклонно. Заговорив, в свою очередь, об этом ужасном заговоре, который подготовлял цареубийство, крушение общественного порядка и отмену основных законов империи, он нашёл те красноречивые и убедительные слова, которые глубоко тронули Пушкина и взволновали его до слёз. Император протянул ему руку и проникновенным голосом сказал:

– Я был бы в отчаянии встретить среди соучастников Пестеля и Рылеева того человека, которому я искренно симпатизировал и которого теперь уважаю от всего сердца. Продолжайте оказывать честь России вашими произведениями и считайте меня своим другом (32, 266).

Приведённый рассказ, записанный со слов самого Николая I, выставляет его в самом выгодном свете. Но поскольку он поддаётся сверке с другими свидетельствами современников, пушкинисты признают его весьма близким к истине.

…Вернувшись с аудиенции, Пушкин исправил окончание стихотворения «Пророк», о котором литературовед Михаил Филин писал: «Под пушкинским “Пророком” стоит дата “8 сентября 1826” – день встречи поэта с императором Николаем Павловичем. Раньше об этом мало кто знал, теперь ведают все, но мало кто рад обретённому знанию и оперирует им» («Литературная газета», 2014/5).

«Почему?» – спросят некоторые любители поэзии. А вот читайте:

 
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы,
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой…
 

Это стихотворение – перевод на язык поэзии того, что дала Пушкину встреча с царём: извлечение из «пустыни мрачной» (Михайловского); душевное просветление и освобождение («вырвал грешный мой язык») от заблуждений молодости, к каковым, по-видимому, относятся стихотворения «Вольность», «Деревня», «Кинжал» и другие. Это – отказ от прежнего свободомыслия и переход на позицию примирения с существующей действительностью. В таком же ключе 22 декабря были написаны «Стансы»:

 
В надежде славы и добра
Гляжу вперёд я без боязни.
 

После этого оптимистического заявления следует прославление деяний Петра I, завершающееся обращением к правящему государю:

 
Семейным сходством будь же горд;
Во всём будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и твёрд,
И памятью, как он, незлобен.
 

Пушкин рассматривал это стихотворение как план прогрессивной политики, на которую он пытался направить Николая I и о чём у него был разговор с царём. Но по существу «Стансы» – декларация о его примирении с властями, что вызвало осуждение поэта в близких ему кругах и заставило его оправдываться:

 
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил6363
  Полюбил правителя, который жестоко покарал его друзей и которым он писал в январе 1827 года:
  Во глубине сибирских руд
  Храните гордое терпенье.
  Не пропадёт ваш скорбный труд
  И дум высокое стремленье…


[Закрыть].
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами…
 

В самом начале своего царствования Николай I действительно хотел провести ряд кардинальных реформ, подготовка их шла в нескольких комиссиях. Получил задание и Пушкин. 30 сентября, через три недели после аудиенции, А. Х. Бенкендорф писал ему: «Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества».

Подчиняясь царской воле, Александр Сергеевич 15 ноября подготовил записку «О народном воспитании». Начинается она с осуждения восстания декабристов: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлёк многих молодых людей в преступные заблуждения».

Критикуя существующую систему воспитания, Пушкин предлагал некоторые меры по его улучшению. Сегодня интересен его взгляд на роль истории в формировании личности: «Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целью искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайной недоброжелательности». Критику российской системы воспитания Николай I принял, а предложения поэта по её изменению отверг, поставив в рукописи 35 вопросительных знаков. 23 декабря Бенкендорф известил Александра Сергеевича о прочтении царём его записки «О народном воспитании» и изложил мнение монарха о ней:

«Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения Ваши о народном восстании и поручил мне изъявить Вам высочайшую свою признательность. Его Величество при сём заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило, опасное для общего спокойствия, завлёкшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин» (7, 660–661).

Вопрос о том, может ли просвещение «удержать новые безумства», был для Николая I спорен и сомнителен. Недостаток благонамеренного усердия – вот корень всего зла, полагал самодержец. Взгляды царя и поэта на воспитание разошлись; не случилось сближения и по другим проблемам российской действительности. Власти не удалось сделать Пушкина ручным. Польский писатель Ю. Струтыньский передал потомкам гордое заявление поэта об итоге его отношений с российским монархом:

– Не купил он меня ни золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня и блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо, кроме совести и Бога, я не боюсь никого, не задрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней; я люблю свою землю, люблю свободу и славу Отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил (95, 213–214).

Николай I чувствовал внутреннее противление поэта верховной власти. Это вызывало у него раздражение и недоверие к поэту.

От романа к сатире. Во второй половине 1820-х годов Пушкин написал поэму «Полтава», множество стихотворений и два произведения прозы – «Арап Петра Великого», «Роман в письмах», продолжал работать над последними главами «Евгения Онегина». На написание седьмой главы романа в стихах ушло два года. Начиналась она первоначально с 36-й строфы, в которой рассказывается о приезде Лариных в старую столицу:

 
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
 

По существу, семье Татьяны в строфе посвящено лишь два слова («перед ними»), остальной текст – воспоминания поэта о встрече с древней столицей после возвращения из ссылки и гимн великому городу:

 
Ах, братцы, как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
 

За пятнадцать лет разлуки у поэта, конечно, было немало времени и случаев, чтобы вспомнить о родном городе и поразмышлять о истории бывшей столицы:

 
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!
 

Да, прошлое города, объединившего вокруг себя разрозненные княжества и возглавившего борьбу Руси с враждебным окружением, насыщено многими знаменательными событиями, но поэт вспоминает о последних, наиболее ему близких:

 
Вот окружён своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоённый,
Москвы коленопреклонённой
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою,
Отселе, в думу погружён,
Глядел на грозный пламень он.
 

Петровский замок – это Петровский дворец (Ленинградское шоссе, 40). Он был построен на подъезде к Москве в 1776–1796 годах по проекту архитектора М. Ф. Казакова. Эффектное сооружение в виде средневекового замка хорошо сохранилось до нашего времени. Спасаясь от пожара, французский император провёл в нём два дня – 5 и 6(17–18) сентября. Пожар ошеломил его. На острове Святой Елены Наполеон говорил доктору О’Мира: