Электронная библиотека » Павел Николаев » » онлайн чтение - страница 25


  • Текст добавлен: 13 июня 2018, 17:00


Автор книги: Павел Николаев


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Шрифт:
- 100% +
«Недаром – нет! – промчалась четверть века!»

Слава России. В начале апреля 1833 года Пушкин писал: «До сих пор поход Наполеона затемняет и заглушает всё». И этому очень способствовало польское восстание, осложнившее внешнеполитическое положение России. Угроза новой европейской войны, наподобие той, что пришлось пережить в начале века, всколыхнула воспоминания о нашествии «двунадесяти языцах» и стойко держалась в общественном сознании все 1830-е годы.

Аналогии с 1812 годом основывались на условиях общественной жизни этого времени. На фоне растущей реакции, пресечения любых ростков свободной мысли, гражданской самодеятельности и торжества полицейско-бюрократического всевластия в умах всех, кто так или иначе был затронут деспотизмом Николая I, Отечественная война представлялась легендарной, эпической порой русской истории, временем раскрытия ярких, независимых характеров, подъёма духовных сил народа и нравственного раскрепощения общества. Белинский верно почувствовал «тоску по жизни» и активному действию поколения 1830-х годов, его зависть к великому прошлому, полному славы и великих дел.

В этом и таилась глубинная подоснова пристального интереса к Отечественной войне. Интерес этот всячески поддерживался для укрепления тезиса о патриархальной природе российского самодержавия, которое покоится на безграничной преданности крестьян помещикам, а всего народа – верховной монархической власти, которая отечески печётся о своих подданных. В сочетании с их врождённым благочестием это якобы составляло исконно самобытные основы государственной жизни России, её исторического значения и первенствующего положения в современном мире в противовес Западу, раздираемому смутами.


Триумфальная арка в Москве


Народная война с захватчиками подавалась в пропаганде как результат царских призывов и верноподданнических настроений крестьян, как убедительное подтверждение жизненности идеи единения народа с монархом. При этом успехи в борьбе с Наполеоном связывались с именем Александра I, фигура которого заслоняла полководцев Отечественной войны. И дело здесь было не только в прославлении Агамемнона XIX столетия, а в том, чтобы лишний раз подчеркнуть значение монархического начала как единственно возможного условия государственного и национального существования России. Не проходило года, чтобы власть не напоминала об этом впечатляющим действом.

В 1832 году по инициативе Николая I в Москве возобновилось строительство храма Христа Спасителя – самого грандиозного памятника в ознаменование победы над Наполеоном. Царь сам составил рескрипт по этому поводу, сам выбрал новое место для храма – напротив Кремля, что подчёркивало национально-монархическую идею будущего сооружения.

30 августа 1834 года, в день тезоименитства Александра I, на Дворцовой площади Петербурга в пышной обстановке и с военным парадом, предводительствуемым лично царём, состоялось открытие Александровской колонны. Её воздвигнули, чтобы отметить роль этого самодержца в войнах с Наполеоном, особенно в Отечественной войне 1812 года. Александру I стали прямо приписывать ведущее место в этих событиях. Бенкендорф говорил:

– Россия и Европа стяжали столь блестящий успех благодаря лишь непоколебимой твёрдости покойного Александра I.

В том же году в Москве и Петербурге были возведены Триумфальные ворота. В столице их построили у Нарвской заставы по проекту архитектора В. П. Стасова. Открытие ворот состоялось 17 августа, в день 21-й годовщины сражения при Кульме. В Москве Триумфальные ворота возвели у Тверской заставы. Автором их проекта был архитектор О. И Бове, создавший яркий, выразительный образ непокорённой Москвы, восставшей «из пепла и развалин», как говорилось в одной из надписей на арке. Открытие этих ворот было приурочено к 22-й годовщине освобождения старой столицы от иноземных захватчиков.

В августе – сентябре 1835 года в Калише проходила встреча трёх монархов – российского, прусского и австрийского. Это свидание, по выражению Бенкендорфа, сопровождалось «блеском военных торжеств, достойных воспоминаний совокупных побед 1813 и 1814 годов» – манёврами русских и прусских войск, символизировавшими их единство в борьбе с наполеоновской Францией. Одновременно был заложен памятник русской гвардии, участвовавшей в Кульмском сражении.

В ноябре – декабре этого же года в прессе появилось известие о высочайшем повелении «воздвигнуть монументы на главнейших полях сражений вечно достопамятного 1812 года». Был объявлен публичный конкурс на них.

В августе 1837 года, по случаю 25-летия Отечественной войны, на юге России, близ Вознесенска, при скоплении огромных масс войск, в присутствии царской семьи, высшего генералитета и дипломатов прошли демонстративные манёвры, которые должны были напомнить Европе о силе русской армии и её традициях. Тогда же в Петербурге у Казанского собора были открыты памятники М. И. Кутузову и М. Б. Барклаю де Толли. Макеты памятников видел Пушкин. Их автором был скульптор Б. И. Орловский. 25 марта 1836 года Александр Сергеевич посетил его мастерскую, о чём поведал потомкам в стихотворении «Художнику»:

 
Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою
мастерскую:
Гипсу ты мысли даёшь, мрамор послушен тебе:
Сколько богов и богинь, и героев!.. Вот Зевс
громовержец,
Вот исподлобья глядит, дуя в цевницу, сатир.
Здесь зачинатель Барклай, а здесь – совершитель
Кутузов.
Тут Аполлон – идеал, там Ниобея —
печаль…
 

Когда Пушкин был у Орловского, работа над памятниками подходила к концу. Оба фельдмаршала были представлены во весь рост. Военная форма, генеральские плащи, ниспадающие с плеч и словно переходящие в полотнища поверженных французских знамён у основания статуй, – всё придаёт образам значительность и монументальность. Пластическими средствами Орловскому удалось передать суровый наступательный порыв, который современники связывали с личностью Кутузова, и глубокую внутреннюю сосредоточенность Барклая де Толли. Слегка склонённая вниз голова Михаила Богдановича, бессильно упавшая рука, небрежный жест другой руки, держащей маршальский жезл, – всё несёт отпечаток трагедии сильной и мыслящей личности, непонятой современниками.

Очевидность противопоставления скульптором образов двух полководцев чутко уловил великий поэт, бросив крылатую фразу: «Здесь – зачинатель Барклай, а здесь – совершитель Кутузов».

…В 1830-х годах духовная жизнь русского общества была наполнена реминисценциями 1812 года; события наполеоновских войн выдвинулись на одно из первых мест в исторических интересах современников. «Всё, что рассказывается о незабвенном 1812 годе, слушается с жадностью; всё, что печатается о великих светозарных его событиях, читается с жадностью», – писали «Литературные прибавления» к «Русскому инвалиду». (1836, № 97, с. 778)

Эти события все 1830-е годы не сходили со страниц множества изданий разной идейно-политической ориентации и освещались с такой остротой, с какой о них писалось в период самой войны. Публицистические размышления, «военные анекдоты», заметки о ярких эпизодах боевой жизни, объявления о выходящих книгах, рецензии почти на всё публикуемое в России о наполеоновских войнах, – вот далеко не полный перечень откликов печати.

Заметно расширилась публикация военно-исторических трудов, авторами которых были участники Отечественной войны. Впервые на русском языке издаётся стратегический разбор кампании 1812 года Н. Окунева. Вторым изданием выходит «История нашествия императора Наполеона» Д. П. Бутурлина. Выпускается четырёхтомник А. И. Михайловского-Данилевского «Описание Отечественной войны в 1812 году».

Фактором общественной жизни 1830-х годов стала мемуарная литература. Из мемуарных памятников этих лет выделяются записки Н. А. Дуровой и С. Н. Глинки, воспоминания А. И. Михайловского-Данилевского; такие крупные работы, как «Походные записки артиллериста» И. Т. Радожицкого, «Дневник партизанских действий» Д. В. Давыдова, записки В. С. Норова и А. С. Шишкова, «Очерки Бородинского сражения» Ф. Н. Глинки. Автор исследования «1812 год и русская мемуаристика» А. Г. Тартаковский полагал, что «без всякой боязни в преувеличение можно сказать, что 1830-е годы, подобно первому послевоенному десятилетию, были временем расцвета мемуарной литературы об этой эпохе» (84, 213).

В 1830-х годах вышли первые исторические романы, посвящённые славной эпохе: «Рославлев» М. Н. Загоскина, «П. И. Выжигин» Ф. В. Булгарина, «Леонид, или Черты из жизни Наполеона» Р. И. Зотова. В периодике печатались небольшие повести и рассказы, стихотворения и поэмы. На поэтическом поприще (впрочем, не только на нём) выделялся А. С. Пушкин.

22 июня 1831 года Александр Сергеевич начал работу над романом «Рославлев». Одной из главных его проблем стала идея патриотизма. Своё понимание этой данности Пушкин противопоставил трескучему шовинизму Загоскина.

12 августа 1832 года Александр Сергеевич записал «анекдот» об одном эпизоде событий 18 брюмера – государственного переворота, совершённого Наполеоном 9–10 ноября 1799 года. На обеде у графа И. Пушкина чрезвычайный посланник Испании в России дон Хуан Мигуэль Паэс де ла Кадена рассказал Пушкину следующее: «Узнав за несколько дней, что готовилось что-то серьёзное, он прибыл в Сен-Клу и отправился в залу Пятисот. Он видел, как Наполеон поднял руку, требуя слова, он слышал его бессвязные слова, он видел, как Дестрем и Брио схватили его за шиворот и трясли его. Бонапарт был бледен («от гнева», отмечает Паэс). Когда он вышел и обратился с речью к гренадерам, он нашёл их холодными и мало расположенными оказать ему поддержку. По совету Талейрана и Сийеса, которые находились здесь же, один офицер пошёл и сказал что-то на ухо председателю Люсьену. Последний воскликнул: “Вы хотите, чтобы я привлёк к ответственности моего брата?”… Не в том было дело. Среди общего шума члены Совета Пятисот требовали, чтобы генерал принёс извинения собранию. Ещё не знали о его намерениях, но бессознательно чувствовали противозаконность его поведения» (8, 578).

До разговора с испанским посланником Александр Сергеевич познакомился с десятитомником «Мемуары Буриенна» личного секретаря Наполеона. То есть о государственном перевороте 18 брюмера (и о многом другом) он хорошо знал, но ему было интересно услышать о событиях недавнего прошлого из уст очевидца, особенно о таком, которое стало началом возвышения Наполеона9090
  Об итогах 18-го брюмера академик Е.В. Тарле писал: «Франция была у ног Бонапарта». Лучше не скажешь.


[Закрыть]
.

Пушкин хорошо знал время, которое вошло в историю как эпоха Наполеона, особенно – события 1812 года. Характерен следующий случай. Как-то Н. Н. Раевский-младший привёл к Александру Сергеевичу своего приятеля, который жаждал поговорить с поэтом об Отечественной войне 1812 года. То есть сам Николай Николаевич, человек военный и участник этой войны, любопытство приятеля удовлетворить не смог.

Пушкин трепетно относился к священному для русских году. Одному из героев его – А. П. Ермолову он писал: «Обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с просьбою о деле для меня важном. Знаю, что Вы неохотно решитесь её исполнить. Но Ваша слава принадлежит России, и Вы не вправе её утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспоминаниями и составили записки о своих войнах, то прошу Вас удостоить меня чести быть Вашим издателем. Если ж Ваше равнодушие не допустило Вас сие исполнить, то я прошу Вас дозволить мне быть Вашим историком, даровать мне краткие необходимейшие сведения» (10, 430).

Алексей Петрович воспоминания писал, но «не для печати». Тем не менее по рукам ходило три варианта его «Записок», весьма интересных, но во многом противоречивших официальной точке зрения на события Отечественной войны и задевавших отдельные личности. Ермолов засвидетельствовал готовность царя осенью 1811 года первым напасть на Наполеона. Бородино не было победой русской армии: «Неприятель одержал победу, не соответствующую его ожиданиям… После сражения при Бородине осталось одно наименование 2-й армии: войска присоединены к 1-й армии» (39, 197).

Москву сожгли сами русские, при этом в городе были оставлены более 22 тысяч раненых, которые большей частью сгорели. Весьма далёк был и образ Кутузова от сусального портрета, созданного отечественной историографией: «Прежняя предприимчивость, многократными опытами оправданная, дала место робкой осторожности. Легко неискусною лестию могли достигнуть его доверенности, столько же легко лишиться её действием сторонних внушений! Люди приближенные, короче изучившие его характер, могут даже направлять его волю. Отчего нередко происходило, что предприятия при самом начале их или уже проводимые в исполнение уничтожались новыми распоряжениями. Между окружавшими его, не свидетельствующими собою строгой разборчивости Кутузова, были лица с весьма посредственными способностями, но хитростию и происками делались надобными и получали значение. Интриги были бесконечные: пролазы возвышались быстро, полного их падения не замечаемо было» (39, 214).

Словом, у Ермолова были немалые основания, чтобы не спешить с публикацией своих «Записок…». Впервые они вышли в свет только в начале 1860-х годов, но сразу в пяти изданиях и двух редакциях. Это было уже время либеральных реформ Александра II.


«Черногорцы? Что такое?» 19 октября 1836 года Пушкин призывал однокашников по лицею:

 
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьба соединила,
Чему, чему свидетели мы были!
 

За четверть века (со дня поступления подростка Саши в привилегированное учебное заведение) в мире произошла масса знаменательных событий во всех областях человеческой деятельности, но поэта интересовали только те, которые были омыты кровью:

 
Игралища таинственной игры,
Металися смущённые народы,
И высились и падали цари,
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
 

С кровью, как известно, связаны войны, революции и стихийные бедствия. Пушкина интересовали первые. Правда, в последний период своего творчества войнам и движениям народных масс он уделял мало внимания, так как был погружён в события XVIII столетия: «История Петра», «История Пугачёва», «Капитанская дочка». Период же 1811–1815 годов нашёл отражение только в трёх произведениях поэта: «Бонапарт и черногорцы», «Полководец», «Была пора».

В 1835 году в «Библиотеке для чтения» Пушкин опубликовал 16 стихотворений под общим названием «Песни западных славян». Это была мистификация французского писателя Мериме, который выдал свои произведения за народное творчество. Александр Сергеевич перевёл «Песни…», подвергнув их значительной обработке. К теме данной книги относится только одна из них – «Бонапарт и черногорцы»:

 
«Черногорцы? что такое? —
Бонапарте вопросил. —
Правда ль, это племя злое,
Не боится наших сил?
 
 
Так раскаятся ж нахалы:
Объявить их старшинам,
Чтобы ружья и кинжалы
Все несли к моим ногам».
 

Наполеон мало что знал о малочисленном, но воинственном народе, обитающем на западе Балканского полуострова. Ещё меньше знали о прославленном воителе весьма далёкие от европейской цивилизации черногорцы. Но они не любили, когда в их полудикие горы вторгались чужаки, и умели дать им достойный отпор:

 
Идут тесно под скалами.
Вдруг смятение!.. Глядят:
У себя над головами
Красных шапок видят ряд.
 
 
«Стой! пали! Пусть каждый сбросит
Черногорца одного.
Здесь пощады враг не просит,
Не щадите ж никого!»
 
 
Ружья грянули, упали
Шапки красные с шестов.
Мы под ними ниц лежали,
Притаясь между кустов.
 
 
Дружным залпом отвечали
Мы французам. «Это что? —
Удивясь, они сказали. —
Эхо, что ли?» Нет, не то!
 
 
Их полковник повалился.
С ним сто двадцать человек.
Весь отряд его смутился,
Кто как мог пустился в бег.
 

Как видим, Бонапартом в «Песне…», начинающейся с его имени, и не пахнет, не он «герой» вторжения. Но кто послал французов в их край, черногорцы знали, что и запечатлено в последней строфе «Песни…»:

 
И французы ненавидят
С той поры наш вольный край
И краснеют, коль завидят
Шапку нашу невзначай.
 

Сюжет «Песни…» вполне соотносится с действиями наших партизан в период Отечественной войны 1812 года, чем и привлёк внимание поэта.


«Вождь несчастливый». Царь Николай I много сделал для популяризации истории Отечественной войны. Знаковым событием на этом поприще стало открытие 25 декабря 1826 года в Петербурге Военной галереи Зимнего дворца. Оно было приурочено к ежегодному празднованию изгнания иноземных захватчиков из пределов России.

По стенам галереи размещалось 332 погрудных портрета русских генералов. М. И. Кутузов, М. Б. Барклай де Толли, цесаревич Константин Павлович и британский фельдмаршал А. Веллингтон были изображены в рост; Александр I, прусский король Фридрих Вильгельм III и австрийский император Франц I – на лошадях. Автором этих произведений искусства был английский художник Джордж Доу, использовавший в своей работе труд русских художников В. А. Голике и А. В. Полякова.

Пушкин посвятил Военной галерее следующие проникновенные строки:

 
У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата,
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом,
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Её разрисовал художник быстроокий.
Тут нет ни сельских нимф,
ни девственных мадонн,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жён,
Ни плясок, ни охот, а всё плащи да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Среди начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
 

Приведённые строки – начало стихотворения «Полководец». Пушкин написал его 7 апреля 1835 года, а опубликовал в третьем томе «Современника» (им этот том открывался). По признанию поэта, он нередко бывал в великолепном зале галереи, внимательно вглядываясь в лица знаменитых военачальников:

 
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет, другие, коих лики
Ещё так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой.
Но в сей толпе суровой
Один меня влечёт всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжёлой.
 

Чей же это портрет и почему он вызывал у Пушкина особые (в отличие от других) чувства и мысли?

 
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла.
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
 

Любители истории легко догадаются, что речь идёт о портрете генерал-фельдмаршала М. Б. Барклая де Толли (1757–1818). Михаил Богданович происходил из старинного шотландского дворянского рода, известного с XI столетия и в XVII веке переселившегося в Лифляндию. Службу начал в восемнадцать лет и участвовал во всех войнах, которые вела Россия с последнего десятилетия XVIII столетия.

Не имея связей в высших кругах, по службе Михаил Богданович продвигался медленно: только в 1799 году получил первый генеральский чин. Тем не менее фельдмаршал Н. В. Репнин говорил о нём:

– Меня уже не будет на свете, но пусть вспомянут мои слова: этот генерал много обещает и далеко пойдёт.

Под Прейсиш-Эйлау (1807), командуя арьергардом русской армии, Барклай де Толли задержал главные силы французов во главе с Наполеоном, о чём доносил: «Во всяком другом случае я бы заблаговременно ретировался, дабы при таком неравенстве в силах не терять весь деташемент (отряд) мой без пользы, но через офицеров, которых посылал я в главную квартиру, осведомился я, что большая часть армии ещё не была собрана, находилась в походе и никакой позиции взято не было. В рассуждении сего я почёл долгом лучше со всем отрядом моим пожертвовать собою столь сильному неприятелю, нежели, ретируясь, привлечь неприятеля за собой и через то подвергнуть всю армию опасности» (49, 7).

На следующий день Барклай де Толли был тяжело ранен и пятнадцать месяцев находился на излечении в Мемеле. Там его посетил царь. Состоялась продолжительная беседа, которая определила последующую карьеру Михаила Богдановича.

В Русско-шведскую войну 1808–1809 годов Барклай де Толли командовал уже корпусом, который по льду перешёл 100-километровый пролив Норра-Кваркен. Это была блестящая операция, способствовавшая успешному развитию дальнейшего хода военных действий, по окончании которых Михаил Богданович был назначен генерал-губернатором Финляндии.

В январе 1810 года новое назначение – военный министр. Барклай де Толли провёл ряд реформ и осуществил ряд мероприятий по подготовке к войне. Было разработано первое в России положение о полевом управлении войсками – «Учреждение для управления Большой действующей армией» и введён новый Устав о пехотной службе.

Отечественную войну Михаил Богданович встретил командующим 1-й Западной армией. Как военный министр, он имел право давать указания командующему 2-й Западной армией П. И. Багратиону. Обе армии отступали. Это возмущало экспансивного грузина, и он с раздражением писал начальнику штаба 1-й армии А. П. Ермолову: «Я не понимаю ваших мудрых манёвров. Мой манёвр – искать и бить. За что вы срамите Россию и армию? Наступайте, ради бога! Ей-богу, неприятель места не найдёт, куда ретироваться. Они боятся нас… Нет, мой милый, я служу моему природному государю, а не Бонапарте. Мы проданы, я вижу, нас ведут на гибель. Наступайте! Ей-богу, оживим войска и шапками их9191
  Их – французов.


[Закрыть]
закидаем» (49, 29–30).

В 1-й армии находился старший брат царя Константин Павлович, вокруг которого группировались все недовольные командующим. Чтобы пресечь разномыслие в среде генералитета, Михаил Богданович под благовидным предлогом отослал Константина в Петербург. Взбешенный цесаревич кричал (при свидетелях):

– Немец, изменник, подлец, ты предаёшь Россию!

Отступление не в характере русского человека. Барклая де Толии кляли все – от рядовых солдат до высших офицеров. Его стратегии не понимали и не одобряли. Подозрение вызывала национальность командующего, по поводу его фамилии говорили: «Болтай, да и только» В 100-тысячной массе подчинённых ему людей Михаил Богданович был одинок, и Пушкин прочувствовал это:

 
О вождь несчастливый!..Суров был жребий твой:
Всё в жертву ты принёс земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шёл один ты с мыслею великой,
И в имени твоём звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал…
И долго, укреплён могучим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем.
 

М. Б. Барклай де Толли


Ф. Н. Глинка, видевший Михаила Богдановича в это время, писал в походном дневнике: «Пылают ли окрестности, достаются ли села, города и округи в руки неприятеля, вопиет ли народ, наполняющий леса или великими толпами идущий в дальние края России, его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твёрдости духа его. Часто бываю волнуем невольными сомнениями: куда идут войска, для чего уступают области и чем, наконец, всё это решится? Но лишь только взглядываю на лицо этого вождя сил российских и вижу его спокойным, светлым, безмятежным, то в ту же минуту стыжусь сам своих сомнений. Нет, думаю я, человек, не имеющий обдуманного плана и верной цели, не может иметь такого присутствия, такой твёрдости духа!..» (42, 29–30).

Царь сам наказывал Михаилу Богдановичу беречь армию, но под давлением недовольных вынужден был пойти на замену главнокомандующего. Барклаю де Толли было предписано «с вверенною вам 1-й армией состоять в точной Кутузова команде». Об этом же уведомил его новый главнокомандующий, на что Михаил Богданович смиренно ответил: «В такой жестокой и необыкновенной войне, от которой зависит сама участь нашего Отечества, всё должно содействовать только одной цели и всё должно получить направление своё от одного источника соединённых сил. Ныне под руководством вашей светлости будем мы стремиться с соединённым усердием к достижению общей цели, да будет спасено Отечество» (18, 195).

Конечно, сдать командование, не реализовав своих планов, не оправдав возлагавшихся на него надежд, было нелегко. Помогало сознание необходимости единения перед лицом нависшей угрозы. Словом, было не до личных обид:

 
И на полпути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Искал ты умереть средь сечи боевой.
Вотще!..
 

Мнение о том, что Михаил Богданович искал смерти, сложилось у современников по наблюдению за ним на Бородинском поле, где он защищал центр и правый фланг. Барклай де Толли лично водил войска в атаку, участвовал в кавалерийской схватке, под ним пали пять лошадей, были убиты два и ранены семь адъютантов из двенадцати.

На совете в Филях Михаил Богданович имел мужество высказаться за оставление Москвы. «Главная цель заключается не в защите Москвы, а в защите Отечества», – заявил он.

После прихода армии в Тарутино Барклай де Толли подал в отставку. В ожидании оной писал жене: «Готовься к уединённому и скудному образу жизни, продай всё, что ты сочтёшь излишним, но сохрани мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моём бюро».

К счастью для полководца, после изгнания захватчиков с территории России до многих наконец-то дошло: а ведь Барклай де Толли был прав, вопреки всему и всем сохраняя армию! Настроение в обществе изменилось, и Михаил Богданович был вновь призван на службу. В конце ноября царь писал ему: «Мне только остаётся сохранить вам возможность доказать России и Европе, что Вы были достойны моего выбора, когда я Вас назначил главнокомандующим. Я предполагал, что Вы будете довольны остаться при армии и заслужить своими воинскими доблестями, что Вы и сделали при Бородине, уважение даже ваших хулителей. Вы бы непременно достигли этой цели, в чём я не имею ни малейшего сомнения, если бы оставались при армии, и потому, питая к Вам неизменное расположение, я с чувством глубокого сожаления узнал о Вашем отъезде. Несмотря на столь угнетавшие Вас неприятности, Вам следовало оставаться, потому что бывают случаи, когда нужно ставить себя выше обстоятельства.

Будучи убеждён, что в целях сохранения своей репутации Вы останетесь при армии, я освободил Вас от должности военного министра, так как было неудобно, чтобы Вы исполняли обязанности министра, когда старший Вас в чине был назначен главнокомандующим той армии, в которой Вы находились. Кроме того, я знаю по опыту, что командовать армиею и быть в то же время военным министром – несовместимо для сил человеческих. Вот, генерал, правдивое изложение событий так, как они происходили в действительности и как я их оценил. Я никогда не забуду существенных услуг, которые Вы оказали Отечеству и мне, и я хочу верить, что Вы окажете ещё более выдающиеся. Хотя настоящие обстоятельства самые для нас благоприятные ввиду положения, в которое поставлен неприятель, но борьба ещё не окончена и Вам поэтому представляется возможность выдвинуть Ваши воинские доблести, которым начинают отдавать справедливость» (18, 233–234).

В 1813 году Барклай де Толли командовал русско-прусскими войсками. За сражение под Кульмом был награждён орденом Святого Георгия 1-го класса, после Лейпцигского сражения возведён в графское Российской империи достоинство, за взятие Парижа получил чин генерал-фельдмаршала.

И всё это в ознаменование подвигов на поле брани и особых заслуг, оказанных им престолу и Отечеству. То есть деяния Барклая де Толли были признаны и оценены при его жизни.

Поэтому окончание стихотворения Пушкина, которое цитировалось выше, излишне драматизирует действительность:

 
Преемник твой стяжал успех, сокрытый
В голове твоей. А ты, непризнанный, забытый
Виновник торжества, почил – и в смертный час
С презреньем, может быть, воспоминал о нас!
 

Когда стихотворение было опубликовано, на него откликнулся «Критической заметкой» писатель Л. И. Голенищев-Кутузов. В частности, он писал: «Поэт полагает, что генерал Барклай де Толли уступил лавровый венок князю Голенищеву-Кутузову. Сожаления достойно, что наш поэт позволил себе такой совершенно неприличный вымысел».

На заметку Логгина Ивановича, председателя учёного совета Морского министерства и члена Российской академии Пушкин дал обстоятельное «Объяснение» («Современник», 1836, т. IV).

«Одно стихотворение, напечатанное в моём журнале, – писал он, – навлекло на меня обвинение, в котором долгом полагаю оправдаться. Это стихотворение заключает в себе несколько грустных размышлений о заслуженном полководце, который в великий 1812 год прошёл первую половину поприща и взял на свою долю все невзгоды отступления, всю ответственность за неизбежные уроны, предоставляя своему бессмертному преемнику славу отпора, побед и полного торжества. Я не мог подумать, чтобы тут можно было увидеть намерение оскорбить чувство народной гордости и старание унизить священную славу Кутузова, однако ж меня в том обвинили».

Далее, отдав должное спасителю России, Пушкин спрашивал своего оппонента: «Мог ли Барклай де Толли совершить им начатое поприще? Мог ли он остановиться и предложить сражение у курганов Бородина? Мог ли он после ужасной битвы, где равен был неравный спор, отдать Москву Наполеону и стать в бездействии на равнинах Тарутинских?» И так отвечал на эти вопросы: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение, один Кутузов мог отдать Москву неприятелю, один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один облечён был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!

Неужели должны мы быть неблагодарны к заслугам Барклая де Толли, потому что Кутузов велик? Ужели после двадцатипятилетнего безмолвия поэзии не позволено произнести его имени с участием и умилением? Вы упрекаете стихотворца в несправедливости его жалоб, вы говорите, что заслуги Барклая были признаны, оценены, награждены. Так, но кем и когда?.. Конечно, не народом и не в 1812 году.

Минута, когда Барклай принуждён был уступить начальство над войсками, была радостна для России, но тем не менее тяжела для его стоического сердца. Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточённый и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником.

Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окружённый враждою, язвимый злоречием, но убеждённый в самого себя, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом» (7, 483–485).


Кстати. Читатель, конечно, понял, что с М. Б. Барклаем де Толли гениальный поэт не встречался, но он много знал о нём, так как Михаил Богданович был родственником его лицейского друга Вильгельма Кюхельбекера. С раннего отрочества и до конца жизни Пушкин копил впечатления о несчастливом вожде, пока они не вылились в строки литературного шедевра, ставшего крупной вехой в общественно-историческом сознании 1830-х годов; ему удалось наиболее глубоко и совершенно выразить отношение современников к традициям 1812 года.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации