Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

– “Ну а этого гостя, – спросил Александр Сергеевич, показывая на меня, – любишь? Хочешь за него замуж?” Девочка отвечала поспешно: “Нет, нет!” При этом ответе я увидела, что Пушкин покраснел. Неужели он думал, что я обижусь словами ребёнка? Я стала говорить, чтоб прервать молчание, которое очень некстати наступило за словами девочки “Нет, нет!”, и спросила её: “Как же это! Гостя надобно бы больше любить”. Дитя смотрело на меня недоверчиво и наконец стало кушать. Тем кончилась эта маленькая интермедия. Но Александр Сергеевич! Отчего он покраснел? Или это уже верх его деликатности, что даже и в шутку, даже от ребёнка не хотел бы он, чтоб я слышала что-нибудь не так вежливое?» (38, 403).

Фрагменты «Записок» Дуровой, опубликованные в «Современнике», были посвящены Отечественной войне. Вот раздумья автора о начальном её периоде: «Вопреки бесчисленным поклонникам Наполеона беру смелость думать, что для такого великого гения, каким его считают, он слишком уже уверен и в своём счастии, и в своих способностях, слишком легковерен, неосторожен, малосведущ. Слепое счастие, стечение обстоятельств, угнетённое дворянство и обольщённый народ могли помочь ему взойти на престол; но удержаться на нём, достойно занимать его будет ему трудно. Сквозь его императорскую мантию скоро заметят артиллерийского поручика, у которого от неслыханного счастия зашёл ум за разум.

Неужели, основываясь на одних только сведениях географических и донесениях шпионов, можно было решиться идти завоёвывать государство обширное, богатое, славящееся величием духа и бескорыстием своего дворянства, незыблемой опоры русского престола; устройством и многочисленностию войск, строгою дисциплиною, мужеством их, телесною силою и крепостью сложения, дающего им возможность переносить все трудности; государство, заключающее в себе столько же народов, сколько и климатов и ко всему этому имеющее оплотом своим веру и терпимость? Видеть, что это славное войско отступает, не сражаясь, отступает так быстро, что трудно поспевать за ним, и верить, что оно отступает, страшась дождаться неприятеля! Верить робости войска русского в границах его Отечества!.. Верить и бежать за ним, стараясь догнать. Ужасное ослепление!.. Ужасен должен быть конец!!!» (48, 149–150).

Вмешательство Пушкина в текст «Записок» Дуровой, ранее неизвестной на литературном поприще, было настолько явным, что современники поначалу считали их сочинением самого поэта, искусно облёкшего его в форму мемуаров легендарной участницы войны с Наполеоном. Отмечая литературные достоинства «Записок», В. Г. Белинский писал, что «некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. И что за язык, что за слог у девицы-кавалериста! Кажется, сам Пушкин передал ей своё перо».

С изданием полного текста воспоминаний дело осложнилось из-за отсутствия в Петербурге высочайшего «цензора» поэта, а Надежде Андреевне были нужны деньги, и она предъявила Пушкину «ультиматум»: «Своеручные записки мои прошу вас возвратить мне теперь же, если можно. У меня перепишут их в четыре дня, и переписанные отдам в полную вашу волю, в рассуждении перемен, которые прошу вас делать, не спрашивая моего согласия, потому что я только это и имел в виду, чтоб отдать их на суд и под покровительство таланту, которому не знаю равного, а без этого неодолимого желания привлечь на свои “Записки” сияние вашего имени я давно бы нашёл людей, которые купили бы их или напечатали в мою пользу.

Вы очень обязательно пишете, что ожидаете моих приказаний; вот моя покорнейшая просьба, первая, последняя и единственная: действуйте без отлагательства. Действуйте или дайте мне волю действовать; я не имею времени ждать. Полумеры никуда не годятся! Нерешительность хуже полумер, медленность хуже и того и другого вместе!

Думал ли я когда-нибудь, что буду говорить такую проповедь величайшему гению нашего времени, привыкшему принимать одну только дань хвалы и удивления! Видно, время чудес опять настало, Александр Сергеевич! Но как я уже начал писать в этом тоне, так хочу и кончить. Мне так наскучили бездейственная жизнь и бесполезное ожидание, что я только до 1 июля обещаю вам терпение, но с 1-го, пришлёте или не пришлёте мне мои “Записки”, действую сам» (66, 400–401).

В письме от 25 июня 1836 года Александр Сергеевич подробно объяснял нетерпеливому автору ситуацию с изданием книги: «Очень вас благодарю за ваше откровенное и решительное письмо. Оно очень мило, потому что носит верный отпечаток вашего пылкого и нетерпеливого характера. Буду отвечать вам по пунктам, как говорят подьячие.

1) “Записки” ваши ещё переписываются. Я должен был их отдать только такому человеку, в котором мог быть уверен, оттого дело и замешкалось.

2) Государю угодно было быть моим цензором, это правда, но я не имею права подвергать его рассмотрению произведения чужие. Вы, конечно, будете исключением, но для сего нужен предлог, и о том-то хотелось мне с вами переговорить, дабы скоростью не перепортить дела.

3) Вы со славою перешли одно поприще; вы ступаете на новое, вам ещё чуждое. Хлопоты сочинителя вам непонятны. Издать книгу нельзя в одну неделю, на то требуется по крайней мере месяца два. Должно рукопись переписать, представить в цензуру, обратиться в типографию и проч. и проч.

4) Вы пишете мне: “действуйте или дайте мне действовать”. Как скоро получу рукопись переписанную, тотчас и начну. Это не может и не должно мешать вам действовать с вашей стороны. Моя цель – доставить вам как можно более выгоды и не оставить вас в жертву корыстолюбивым и неисправным книгопродавцам.

5) Ехать к государю на манёвры мне невозможно по многим причинам. Я даже думал обратиться к нему в крайнем случае, если цензура не пропустит ваших “Записок”. Это объясню я вам, когда буду иметь счастие вас увидеть лично» (10, 589–590).

Отважной наезднице была непонятна «робость» великого поэта; ждать она не захотела, рукопись забрала и отдала двоюродному брату И. Г. Бутовскому, который рвался поработать в «Современнике». На это П. А. Вяземский писал, что он «набитый дурак» и сотрудничество с ним не только бесполезно, но и вредно. Тем не менее Иван Григорьевич издал книгу «Кавалерист-девица», о чём Надежда Андреевна позднее жалела, говоря, что «имела глупость лишить свои “Записки” блистательнейшего их украшения, их высокой славы – имени бессмертного поэта».

Вскоре после выхода «Записок» «кавелерист-девица» Надежда Андреевна уехала в Елабугу, где провела почти три десятилетия своей жизни, о которых писала: «Всё затихло, как не бывало, и одни только незабвенные воспоминания сопровождают меня на диких берегах Камы…»

Умерла Дурова весной 1866 года. Хоронили её с воинскими почестями. Перед гробом Надежды Андреевны офицер местного гарнизона нёс на бархатной подушке её Георгиевский крест – единственный Георгиевский крест со дня упреждения этой награды в России, данный женщине.

Редакторские будни. Гораздо проще были у Пушкина издательские отношения с его старым приятелем Д. В. Давыдовым. 20 мая Александр Сергеевич сообщал ему: «Статью о Дрездене не могу тебе прислать прежде, нежели её не напечатают, ибо она есть цензурный документ. Успеешь ещё наглядеться на её благородные раны. Покамест благодарю за позволение напечатать её в настоящем виде».

Денис Васильевич отвечал: «Эскадрон мой, как ты говоришь, опрокинутый, растрёпанный и изрубленный саблей цензуры, прошу тебя привести в порядок: убитых похоронить, раненых отдать в лазарет, а с остальным числом всадников – ура! – и снова в атаку на военно-цензурный комитет. Так я делывал в настоящих битвах – унывать грешно солдату – надо или лопнуть, или врубиться в паршивую колонну цензуры» (44, 274–275).

Речь в обоих письмах идёт о статье Давыдова «Занятие Дрездена». Она была посвящена самовольному захвату части столицы Саксонии небольшим отрядом армейских партизан. Это не понравилось генералу Ф. Ф. Винцингероде, в подчинении которого находился Денис Васильевич. Давыдов был отстранён от командования со следующей мотивировкой командующего: «Как бы то ни было, а ваша вина в том, что вы действовали наперекор запрещению вступать в переговоры и заключать перемирие с неприятелем. Нет отговорок в незнании приказов, издаваемых в армии, и потому я не могу избавить вас от военного суда. Сдайте вашу команду подполковнику Пренделю и извольте отправиться в императорскую и главную квартиру. Может быть, там будут с вами снисходительнее; я не люблю; я никогда не употребляю снисходительности в военном деле. Прощайте».

Военная цензура не пропустила этот эпизод, и раздосадованный Пушкин писал: «Куда бы кстати тут же было заколоть у подножия Вандомской колонны генерала Винцингероде как жертву примирительную! – я было и рукава засучил! Вырвался, проклятый; Бог с ним, чёрт его побери».

Александр Сергеевич сожалел, что статья «Занятие Дрездена» не попала во второй номер журнала, который был «весь полон Наполеоном». Были сложности и с другой статьёй Давыдова – «О партизанской войне». Пушкин уведомлял автора: «Ты думал, что твоя статья о партизанской войне пройдёт сквозь цензуру цела и невредима. Ты ошибся: она не избежала красных чернил. Право, кажется, военные цензоры марают для того, чтоб доказать, что они читают».

В первой статье Давыдова цензору не понравилась критика начальствующих лиц, во второй – прославление народных масс, крестьян, которых он противопоставлял дворянам: «Сколь они возвышаются пред потомками тех древних бояр, которые, прорыскав два месяца по московскому бульвару с гремучими шпорами и густыми усами, ускакали из Москвы в отдалённые губернии, и там, пока достойные и незабвенные соотчичи их подставляли грудь на штык врагов родины, они прыскались духами и плясали на могиле Отечества! Некоторые из этих бесславных беглецов до сих пор вспоминают об этой ужасной эпохе как о счастливейшем времени их жизни!» (67, 45).

Отметив, что в высших военных сферах существует предубеждённость в отношении партизанской войны, Денис Васильевич изложил систему своих взглядов на этот вопрос. Задача партизанской войны, полагал он, состоит в том, чтобы истребить у неприятеля людские резервы, запасы вооружения и продовольствия. Партизанская война имеет влияние и на главные операции противника, так как его движение задерживается засеками, разрушенными переправами и налётами партизан.

Но и этого мало, писал Давыдов, партизанские действия имеют ещё и моральный фактор или нравственную часть, которая едва ли уступает «вещественной части этого рода действия». Поднятие духа своей армии и жителей, оказавшихся в тылу неприятеля, «потрясение и подавление духа в противодействующих войсках» – таковы плоды партизанской войны, искусно управляемой.

Всё это, вместе взятое, ведёт к усилению страха и падению дисциплины в рядах противника, а с падением дисциплины армия перестаёт существовать.

Д. В. Давыдов, таким образом, первым обстоятельно разработал теорию партизанской войны, обобщив свой богатый практический опыт. Он пришёл к важному и принципиальному выводу: партизанское движение способно обратить «войсковую войну в народную».

Находясь в тылу неприятеля, партизаны постоянно пребывали в опасности быть обнаруженными и уничтоженными. Это закаляло волю и притупляло чувства – было не до сентиментальности. Но вот крестьяне привели к Давыдову пленных и…

– Между ними, – вспоминал Денис Васильевич, – находился барабанщик Молодой гвардии именем Викентий Бод, пятнадцатилетний юноша, оторванный от объятий родительских и, как ранний цвет, перевезённый за три тысячи вёрст под русское лезвие и на русские морозы! При виде его сердце моё облилось кровью; я вспомнил и дом родительский, и отца моего, когда он меня, почти таких же лет, поручал судьбе военной! Как предать несчастного случайностям голодного, холодного и бесприютного странствования, имея средства к его спасению? Я его оставил при себе, велел надеть на него казачий чекмень и фуражку, чтобы избавить его от непредвидимого тычка штыком или дротиком, и, таким образом, сквозь успехи и неудачи, чрез горы и долы, из края в край, довёз его до Парижа здоровым, весёлым и почти возмужалым, передал его из рук в руки престарелому отцу его (67, 55).

Отходчив русский человек, не может устоять против слабости.

* * *

В начале 1830-х годов Пушкину пришлось пообщаться с будущим генерал-фельдмаршалом П. М. Волконским и адмиралом (в прошлом) А. С. Шишковым. На эти годы приходятся встречи и с другими участниками наполеоновских войн.

Скупой царедворец. При крещении Петр был записан сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк. То есть формально его военная служба продолжалась всю жизнь – 76 лет. На исходе XVIII столетия Волконский был уже полковником, в первый год следующего – генерал-майором. Не жаловался на повышения и в последующем. Боевое крещение получил в сражении при Аустерлице: со знаменем в руках он трижды водил в атаку Фанагорийский гренадёрский и Ряжский мушкетёрский полки. Перед Отечественной войной Пётр Михайлович управлял квартирмейстерской частью армии и довёл её до совершенства. В сентябре – октябре 1812 года находился при Кутузове, участвовал в боевых действиях на Березине.

В заграничных походах Волконский участвовал как начальник Главного штаба действующей армии. Отличился в сражениях при Лютцене и Лейпциге. В марте 1814 года, по его совету, союзные армии устремились на Париж, оставив изумлённого Наполеона у себя в тылу.

После окончания войны Пётр Михайлович продолжал совершенствовать квартирмейстерскую службу: руководил составлением первой сводной карты России, собрал коллекцию карт иностранных государств, создал первую большую библиотеку военной литературы, первую мастерскую астрономических и математических инструментов для военных съёмок, училище колонновожатых. Волконский лично разработал ряд регламентирующих документов и систему подготовки штабных кадров, заложив основы для создания Генерального штаба.

Летом 1816 года произошло заочное «знакомство» Петра Михайловича с Пушкиным – он жаловался царю на поэта. Случилось это при следующих обстоятельствах. К зданию лицея прилегал Екатерининский дворец. Оба здания сообщались полутёмным крытым переходом. В помещениях дворца, прилегавших к этому переходу, жили фрейлины царицы. И как-то Александр обнял одну из них, не разглядев в темноте. «Пострадавшая» оказалась сестрой Волконского. Она пожаловалась брату, а тот – царю. Разразился скандал. Император потребовал объяснений от директора лицея Энгельгардта. Тот дал их в шутливой форме. Александр пришёл в хорошее настроение и изрёк:

– Между нами, старая дева, быть может, в восхищении от ошибки молодого человека.

Личное знакомство Пушкина с Петром Михайловичем произошло в театре. После окончания лицея Александр какое-то время лелеял надежду о военной службе и тянулся к людям, достигшим на ней впечатляющих результатов. Поэтому в антрактах вертелся около лож, занимаемых генералитетом.

П. М. Волконский

Это раздражало его друзей, но поэт был настойчив и добился снисходительного внимания к себе со стороны П. М. Волконского, П. Д. Киселёва, А. Ф. Орлова и А. И. Чернышёва.

Летом 1824 года Пушкин познакомился с женой и дочерью Петра Михайловича, приезжавших в Одессу на морские купания (через них он отправил письмо А. И. Тургеневу, в котором извещал Александра Ивановича о том, что подал прошение о своей отставке). Сам Волконский в это время из-за конфликта с Аракчеевым, которого звал «змеем», был не у дел. Но вскоре царь вернул к нему своё расположение и пригласил в поездку на юг.

В Таганроге Александр I расхворался; он очень хотел видеть Аракчеева, к которому всегда питал высочайшее доверие, но тот всячески оттягивал встречу с государем. Возмущённый Волконский писал своему приятелю генералу А. А. Закревскому: «Змей сам теперь раскрыл гнусный свой характер тем, что когда постыдная история с ним случилась, то он, забыв совесть и долг Отечеству, бросил всё и удалился в нору к своим пресмыкающимся тварям» (94, 282).

Из Таганрога Волконский сопровождал тело царя до столицы, где был хорошо принят новым государем. Николай I назначил Волконского министром императорского двора и уделов. Александр Сергеевич, произведённый в камер-юнкеры, встречался с ним в великосветском петербургском обществе. В одной из дневниковых записей оставил такую памятку о жизни двора: «Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9 000 руб. Князь Волконский принёс табакерку. Государю показалась она довольно бедна.

– Дороже нет, – ответил Волконский.

– Если так, делать нечего, – отвечал государь, – я хотел тебе сделать подарок. Возьми её себе.

Вообразите себе рожу старого скряги! С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете табакерки завелися уже в 60 тысяч рублей».

Скупость царедворца Пушкин испытал на себе. 18 февраля 1833 года Наталья Николаевна по поручению супруга обратилась к Волконскому с предложением о покупке правительством бронзовой статуи Екатерины II. Это было наследие Гончаровой, вот что писал о нём сам Александр Сергеевич: «Два или три года тому назад господин Гончаров, дед моей жены, сильно нуждаясь в деньгах, собирался расплавить колоссальную статую Екатерины II. И именно к вашему превосходительству я обращался по этому поводу за разрешением. Предполагая, что речь идёт просто об уродливой бронзовой глыбе, я ни о чём другом и не просил. Но статуя оказалась прекрасным произведением искусства, и я посовестился и пожалел уничтожить её ради нескольких тысяч рублей. Ваше превосходительство с обычной своей добротой подали мне надежду, что её могло бы купить у меня правительство, поэтому я велел привезти её сюда…9696
  В Петербург.


[Закрыть]

Средства частных лиц не позволяют ни купить, ни хранить её у себя, однако эта прекрасная статуя могла бы занять подобающее ей место либо в одном из учреждений, основанных императрицей, либо в Царском Селе, где её статуи недостаёт среди памятников, воздвигнутых ею в честь великих людей, которые ей служили. Я хотел бы получить за неё 25 тысяч р., что составляет четвёртую часть того, что она стоила (этот памятник был отлит в Пруссии берлинским скульптором). В настоящее время статуя находится у меня (Фурштатская улица, дом Алымова)».

…На письмо супруги поэта Волконский ответил в самых изысканных выражениях, но безоговорочным отказом, сославшись на «весьма затруднительное положение, в котором находится Кабинет Его Императорского Величества, отчего не может делать никаких приобретений».

Другую просьбу Александра Сергеевича Волконский удовлетворил. При работе над «Историей Петра Великого» Пушкин обратился к Бенкендорфу за разрешением познакомиться с библиотекой Вольтера. Шеф жандармов доложил об этом царю, тот позволил. Библиотека размещалась в Эрмитаже и подлежала ведению министра императорского двора. На письме Александра Сергеевича Пётр Михайлович наложил резолюцию: «Допустить известного сочинителя Пушкина рассмотреть хранящуюся в Эрмитаже библиотеку Вольтера» (94, 284).

Однажды поэт и царедворец встретились в приватной обстановке: у Волконского состоялось чтение Н. В. Гоголем пьесы «Ревизор». Пушкин присутствовал при этом. И наконец с осени 1836 года Александр Сергеевич жил в доме жены Волконского – набережная Мойки, 12. В нём великий поэт и скончался.

Парадокс жизни: умер в доме одного из самых представительных особ петербургской аристократии, чуждой ему и нравственно, и в социальном отношении.

«Сей старец дорог нам». Жизнь Александра Семёновича Шишкова была долгой, весьма насыщенной и плодотворной. Он окончил Морской кадетский корпус, в котором позднее преподавал тактику. В годы войны со Швецией (1788–1790) командовал фрегатом «Николай» и был награждён золотой шпагой «За храбрость»; к концу столетия стал вице-адмиралом (Это был чин 3-го класса, который в сухопутных войсках соответствовал генерал-лейтенанту). С высоким чином Александр Семёнович получил и высокую награду – орден Святой Анны I степени; стал членом Адмиралтейств-коллегии и был… удалён от двора; в начале царствования Александра I находился не у дел.

Преподавая в Морском кадетском корпусе, Шишков составил «Трёхъязычный морской словарь». В 1803 году Александр Семёнович издал «Рассуждения о старом и новом слоге», которое стало «символом веры» консервативно-патриотической оппозиции. В полемике с Карамзиным Шишков пытался доказать тожество древнерусского и церковно-славянского языков. В реформе русского языка, осуществлявшейся Карамзиным, Александр Семёнович видел «тлетворное влияние» Великой французской революции.

В 1811 году по инициативе Шишкова было создано литературно-политическое общество «Беседа любителей русского слова», манифестом «Беседы…» стал его труд «Рассуждение о любви к Отечеству». Лицеист Пушкин весьма резко выступил против основателя общества и его коллег:

 
Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов —
Шишков наш, Шаховской, Шихматов.
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!
 

В апреле 1812 года Александр Семёнович получил высокое назначение – государственный секретарь и в качестве такового сопровождал царя в 1-ю Западную армию. С началом войны создалась опасность потери монарха, и Шишков решился указать ему на это: «Нет государю славы, ни государству пользы, чтобы глава его присоединилась к одной только части войск, оставляя все прочие силы и части государственного управления другим. Особливо же в обстоятельствах затруднительных и опасных необходимо ему избрать пункты пребывания своего таким образом, чтобы как всем частям военным, так и всем государственным внутренним местам и обществам мог он подавать нужные пособия с повелениями и личным присутствием своим оживлять те, которые в вящую деятельность приводить должно. Ежели прямой долг царей есть жить для благоденствия вверенных им народов, то едва ли похвально допускать в одном своём лице убить целое царство» (72, 142).

Александр I внял советам тёзки и покинул армию.

В течение всей войны Шишков писал манифесты, приказы и рескрипты, проникнутые патриотическим духом. Первый из манифестов гласил: «Из давнего времени примечали Мы9797
  «Мы» – Александр I, манифесты писались от имени царя.


[Закрыть] неприязненные против России постановления Французской империи, но всегда крепко и миролюбиво отклоняли оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всём Нашем желании сохранить тишину принуждены были Мы ополчиться и собрать войска Наши. Но и тогда, ласкаясь ещё примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми к обороне.

Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска наши при Ковне открыл первый войну. И так, видя его никакими средствами не преклонным к миру, не остаётся Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы Наши противу сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим об их долге и храбрости. В нас издревле течёт громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете веру, Отечество и свободу. Я с вами. “На зачинающего Бог”» (89, 96).

Манифесты и приказы, вышедшие из-под пера Шишкова, поддерживали патриотический дух народа и пользовались большой популярностью. Интересна в этой связи формулировка награждения Александра Семёновича орденом Александра Невского: «За примерную любовь к Отечеству».

В год падения Парижа Александр Семёнович стал членом Государственного совета, в 1823 году – адмиралом (полный генерал в сухопутных войсках) и министром просвещения. На последнее назначение Пушкин откликнулся стихотворением «Второе послание цензору»:

 
Обдумав наконец намеренья благие,
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков наук уже правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа
Он славен славою двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил,
Их, незамеченных, созвал, соединил.
 

С 1813 года Шишков был президентом Академии наук. По его инициативе в оную был избран Пушкин. С этого времени они встречались на заседаниях академии и приватно.

«Сей старец», как выразился поэт в приведённом выше стихотворении, пережил Александра Сергеевича на четыре года, оставив потомкам воспоминания о последних войнах с Наполеоном – «Краткие записки адмирала А. Шишкова, ведённые им в бывшую с французами в 1812 и последующих годах войну». Мемуары интересны критическим взглядом автора на ход Отечественной войны и характеристиками главных действующих лиц эпохи. Вот его отзыв о главном действующем лице 1812 года:

– Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед царём.

Основанием для этого вывода послужил разговор, который состоялся у Шишкова с Михаилом Илларионовичем в Вильно после награждения полководца орденом Святого Георгия 1-го класса.

«Шишков: Разрешите мои сомнения, зачем идём мы за границу?

Кутузов: Для продолжения войны.

Шишков: Зачем продолжать её, когда она кончена? Можно ли предполагать, что Наполеон, пришедший сюда со всеми своими и европейскими силами и сам, по истреблении его полчищ и снарядов, насилу отселе ускакавший, может покуситься вторично сюда прийти?

Кутузов: Я думаю, что не придёт. Довольно и одного раза быть так отпотчивану.

Шишков: А сидя в своём Париже, какое может он сделать нам зло?

Кутузов: Нам, конечно, нет; но господство его над другими державами, Австрией, Пруссией, Саксонией и прочими, останется то же, какое доселе было.

Шишков: Если мы идём освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо если в них самих не будет твёрдости, то он и по замирении рано или поздно снова возобладает над ними. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это, по многим причинам, не так легко. Первое. Пруссия бессильна, порабощена; во многих её городах и крепостях сидят французы. Второе. Наполеон женат на дочери австрийского императора и уже имеет от неё сына. Третье. Саксонский король предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтоб поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идём единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от неё войск и содержания их.

Кутузов: Да, признаться должно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая оттого слава сопряжены с немалым пожертвованием и великою отважностью.

Шишков: Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами, но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем, прогнанные и с потерями, возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ним имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга и кто из них одержит верх – неизвестно.

Кутузов: Да, это правда! Будущего нельзя знать.

Шишков: Для чего бы не остаться нам у себя в России, предлагая утеснённым державам, чтоб они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел I помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда, если бы и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России, особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретённое, нимало бы через то не уменьшилось.

Кутузов: Я сам так думаю, но государь предполагает иначе, и мы пойдём далее.

Шишков: Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред государем? Он по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.

Кутузов: Я представлял ему об этом, но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно, и, другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует, тут я заплачу и соглашусь с ним» (73, 163–164).

К счастью, заграничные походы увенчались полным успехом, за который «благодарная» Европа мстила России целое столетие – от Крымской войны до холодной. О сегодняшнем дне и говорить не стоит: всё очевидно самому аполитичному россиянину.

«Звал меня обедать». С 4 по 20 мая 1836 года поэт последний раз был в Москве. Остановился он у своего друга П. В. Нащокина (Воротниковский переулок, 12). В этот период он встречался с Александром Дмитриевичем Чертковым, о чём упомянул в письмах к супруге от 11 и 14 мая: «Недавно сказывают мне, что приехал ко мне Чертков. Отроду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привёз мне экземпляр своего “Путешествия в Сицилию”. Не побранить ли мне его по-родственному?».

Женой Черткова была Елизавета Григорьевна, урождённая графиня Чернышёва9898
  Е.Г. Черткова была сестрой декабриста Захара Чернышева.


[Закрыть], дальняя родственница поэта. Александр Сергеевич не баловал её своим вниманием, но на этот раз пришлось отдать визит вежливости. Чертковы жили на Мясницкой, 7. Приход поэта пришёлся некстати. Супруге Пушкин сообщал: «На днях звал меня обедать Чертков. Приезжаю, а у него жена выкинула. Это не помешало нам отобедать очень скучно и очень дурно».

Неудачу визита скрасило знакомство Александра Сергеевича с библиотекой хозяина, первой в стране, специально посвящённой России – её истории, экономике, культуре.

В библиотеке насчитывалось 17 300 томов на церковно-славянском, русском, немецком, итальянском, французском, голландском и испанском языках. В составе библиотеки были старинные русские книги XVI–XVII столетий, издания петровской эпохи, труды В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, книги с автографами и дарственными надписями крупнейших деятелей культуры первой половины XIX века. Обширный раздел библиотеки составляла так называемая Rossica – книги о России, выходившие на иностранных языках, начиная с «Rerum Moscoviticarum» C. Герберштейна (1550).

В документальном собрании библиотеки были материалы А. В. Суворова, П. А. Румянцева, Ф. Ф. Ушакова, М. Б. Барклая де Толли, Д. В. Давыдова, М. И. Платова и З. Г. Чернышёва. В эту коллекцию входили автографы стихотворений Княжнина, Вяземского, Жуковского, Тютчева, рукопись трагедии Фонвизина «Альзира». Позднее была приобретена тетрадь с 23 автографами произведений Лермонтова и его рисунками на отдельных листах.

Пушкин, страстный книголюб, с интересом ознакомился с уникальным собранием Черткова, положившего начало первой в стране библиотеке, специально посвящённой России. К сожалению, больше встретиться с её основателем ему не пришлось.