Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

Да, Александр Сергеевич не забыл первого друга даже на смертном одре. По свидетельству К. К. Данзаса, последними словами Пушкина были: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать».

Пущин до конца своих дней не мог примириться с гибелью своего великого сопутника молодости. Отдавая дань его памяти, за год до смерти написал «Записки о Пушкине». Это один из наиболее важных и достоверных источников для воссоздания биографии и духовного облика молодого поэта.

Кстати. На допросе Пущина царь спросил, сообщал ли он своему родственнику Пушкину о готовящемся восстании. Подследственный твёрдо и категорично отверг это предположение:

– Я не родственник нашего великого национального поэта Пушкина, а товарищ его по Царскосельскому лицею. Общеизвестно, Пушкин автор “Руслана и Людмилы”, был всегда противник тайных обществ и заговоров, говоря о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки.

Свидетельство Пущина (и других) о непричастности Александра Сергеевича к заговору, несомненно, было принято Николаем I во внимание при решении вопроса о вызволении поэта из Михайловской ссылки.

Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797–1846) родился в семье саксонского дворянина. Родственник семьи М. Б. Барклай де Толли помог определить подростка в Царскосельский лицей. Там он получил прозвище Кюхля. Неуклюжий, вечно занятый своими мыслями, рассеянный и крайне обидчивый, первоначально он был объектом насмешек и прямых издевательств лицеистов. Но постепенно «урод присовершенный» покорил многих своим добродушием, любовью к справедливости и прекрасным знанием литературы, истории и философии.

Пушкин называл Кюхлю «живым лексиконом и вдохновенным комментатором», говоря, что много почерпнул из совместных с ним чтений. Тем не менее часто подшучивал над ним (и не только в эпиграммах):

 
Но что?.. Я вижу всё вдвоём;
Двоится шкаф с араком;
Вся комната пошла кругом;
Покрылись очи мраком…
Где вы, товарищи? Где я?
Скажите, Вакха ради…
Вы дремлете, мои друзья,
Склонившись на тетради…
Писатель за свои грехи!
Ты с виду всех трезвее;
Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.
 

Кюхельбекер сначала писал неумелые, косноязычные стихи, которые Пушкин неизменно высмеивал:

 
Покойник Клит5656
  Клит – Кюхельбекер.


[Закрыть] в раю не будет:
Творил он тяжкие грехи.
Пусть Бог дела его забудет,
Как свет забыл его стихи!
 

Вильгельм был непоколебим в принципах добра, справедливости, самоотвержения в любви и дружбе. Он вёл рукописный «Словарь», в который выписывал понравившиеся ему высказывания авторов прочитанных книг. Под заголовком «Рабство» он поместил, например, следующее рассуждение: «Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на петлю, которая суживается от сопротивления. Нет середины: или терпи, как держат тебя на верёвке, или борись, но с твёрдым намерением разорвать петлю или удавиться» (36, 225).

В пополнении «Словаря» участвовали и другие лицеисты. В стихотворении «19 октября (1825 год)» упомянул его Пушкин:

 
Златые дни! Уроки и забавы,
И чёрный стол, и бунты вечеров,
И наш словарь, и плески мирной славы,
И критики лицейских мудрецов!
 

Но «златые дни» не вечны. Пришёл срок оставить благословенные стены. Лицей Кюхельбекер окончил с серебряной медалью и был выпущен в Главный архив Иностранной коллегии, став сослуживцем Пушкина. Они довольно часто встречались и даже серьёзно поссорились. Причиной размолвки стала эпиграмма Александра Сергеевича:

 
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
 

Вильгельм обиделся и вызвал приятеля на дуэль. Н. А. Маркевич, историк и этнограф, вспоминал: «Они явились на Волково поле и затеяли стреляться в каком-то недостроенном фамильном склепе. Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться было нельзя. Дельвиг был секундантом Кюхельбекера, он стоял налево от Кюхельбекера. Когда Кюхельбекер начал целиться, Пушкин закричал:

– Дельвиг! Стань на моё место, здесь безопаснее.

Кюхельбекер взбесился, рука его дрогнула, он сделал пол-оборота и пробил фуражку на голове Дельвига.

– Послушай, товарищ, без лести – ты стоишь дружбы, без эпиграммы – пороху не стоишь, – сказал Пушкин и бросил пистолет.

В архиве Вильгельм не прижился: поглощение творчеством не лучшим образом сказывалось на работе. Чашу терпения начальства переполнило его выступление в Вольном обществе любителей российской словесности со стихотворением «Поэты»:

 
И ты – наш новый Корифей,
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана? —
Лети и вырвись из тумана,
Из тьмы завистливых времён.
 

Стихотворение было написано в связи с удалением Пушкина из столицы. Самому Кюхельбекеру тоже пришлось покинуть её: сначала уехал за границу, затем – на Кавказ, полтора года провёл в деревне. Поселившись наконец в Москве, издавал журнал «Мнемозина», который пользовался успехом и приносил доход. Ободрённый этим Вильгельм перебрался в Петербург.

В столице Кюхельбекер невольно вошёл в круг будущих декабристов, его друзьями были К. Рылеев, А Бестужев и А. Одоевский. Вскоре и он примкнул к ним. В «Алфавите декабристов» об этом говорится следующее: «Принят в Северное общество в последних числах ноября 1825 года. На совещаниях нигде не был, а 14 декабря, узнав о замышляемом возмущении, принял в оном живейшее участие; ходил в Московский полк и Гвардейский экипаж. 14 декабря был в числе мятежников с пистолетом, целился в великого князя Михаила Павловича и генерала Воинова (уверяет, что, имея замоченный пистолет, он целился с намерением отклонить других с лучшим орудием). По рассеянии мятежников картечами, он хотел построить Гвардейский экипаж и пойти на штыки, но его не послушали. После чего он скрывался побегом в разных местах, переодевшись в платье своего человека с ложным видом, в коем переправил год из 1823-й на 1825-й. Пойман в Варшаве» (36, 233).

За две недели пассивного пребывания в тайном обществе Кюхельбекер был причислен к преступникам, достойным казни «отсечением головы». Её заменили двадцатилетней каторгой. Десять лет Вильгельма продержали в крепостях: Петропавловской, Кексгольмской, Шлиссельбургской и Динабургской. При переводе в последнюю он неожиданно встретился с Пушкиным. Случилось это близ станции Залазы, около Боровичей Псковской губернии, 14 октября 1827 года.

В. К. Кюхельбекер

К станции подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Александр Сергеевич вышел посмотреть, кого везут, и… «Один из арестантов стоял, опершись у колонны, – писал он на следующий день. – К нему подошёл высокий бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие, я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений.

Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия.

Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, но куда же?».

Из Динабургской крепости Кюхельбекеру иногда удавалось писать другу. Александр Сергеевич пытался помогать ему: содействовал публикации статьи «Мысли о Макбете», мистерии «Ижорский» и книги «Русский Декамерон». Творчество помогало Вильгельму переносить тяготы заключения; творчество было смыслом его жизни, о чём он писал из своей одиночной камеры: «Никогда не буду жалеть о том, что я был поэтом, утешения, которые мне доставляла поэзия в течение моей бурной жизни, столь велики, что довольно и их… Поэтом же надеюсь остаться до самой минуты смерти, и признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии, мог бы купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни душевные и телесные с поэзиею я предпочёл бы счастию без неё» (36, 227).

14 декабря 1835 года Кюхельбекера направили на вечное поселение в Сибирь. Через два месяца он писал Пушкину: «Моё заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком».

Через полгода следующее письмо: «Ты хочешь, чтоб я тебе говорил о самом себе. Ныне это мне ещё совершенно невозможно: в судьбе моей произошла такая огромная перемена, что и поныне душа не устоялась. Дышу чистым, свежим воздухом, иду куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрипу замков, ни шёпота часовых при смене: всё это прекрасно, а между тем – поверишь ли? – порою жалею о своём уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу, здесь всё не так, как ожидал даже я, порядочно же, кажись, разочарованный насчёт людей и того, чего можно от них требовать…».

Надо ли говорить, что Вильгельм тяжело переживал гибель друга?

 
Итак, товарищ вдохновенный,
И ты! – а я на прах священный
Слезы не пролил ни одной:
С привычки к горю и страданьям,
Все высохли в груди моей.
 

…Ссылку Кюхельбекер отбывал в Баргузине. Это были последние десять лет его жизни – годы духовного одиночества, потери зрения и нищеты. Но не о себе думал умиравший в забвении поэт:

 
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму,
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы милой отчизны.
 

М. Ф. Орлов. В январском письме В. А. Жуковскому, по-видимому, уже зная о первых арестах членов тайных обществ, Пушкин указал на круг своих знакомств в Кишинёве: майор Раевский, генералы Пущин и Орлов.

В. Ф. Раевский был арестован ещё в феврале 1822 года. Генерал П. С. Пущин являлся основателем масонской ложи «Овидий», а М. Ф. Орлов – членом «Союза благоденствия» и главой его Кишинёвского отделения. Он считал, что Россия не должна оставаться в стороне от всемирного революционного процесса. Поэтому в январе 1821 года на московском съезде «Союза благоденствия» предложил немедленное вооружённое выступление, ядром которого должна была стать 16-я дивизия, готовая, по его мнению, к революционным действиям. Это предложение не было принято делегатами съезда. Тогда Орлов объявил о своём разрыве с тайным обществом.

С этого момента Михаил Фёдорович отошёл от революционной деятельности, что, однако, не спасло его от преследования царским самодержавием. За Орловым уже давно велась слежка. В вину ему вменялось то, что он встал на сторону солдат в выступлении против ротного командира, попустительствовал распространению в дивизии нежелательных для правительства взглядов, пытался поднять образовательный и культурный уровень рядовых и т. п. За революционную пропаганду был арестован его подчинённый В. Ф. Раевский, «первый декабрист». А вскоре и сам Орлов получил приказ «состоять по армии» без нового назначения. Это было равносильно отставке и означало конец военной карьере.

Годы, оставшиеся до восстания на Сенатской площади, Михаил Фёдорович прожил в беспокойстве и смятении. Тревожили неопределённость положения и вопросы следователей, присылаемые из Тирасполя и Кишинёва. «Вопрос: “Зачем он, Орлов, назначил Раевского вести дивизионную школу?” Ответ: “Признав в нём способности ума, трудолюбие, желание быть употреблённым по сему предмету и, сверх того, познания, приобретённые в университетском воспитании, я поручил ему временно управление школы, и после короткого моего отсутствия, заметив в юнкерах большие успехи, я сделал общее положение и оставил его постоянным начальником. Пусть тот, кто меня обвиняет в назначении Раевского, назовёт хоть одного штаб-офицера 16-й дивизии, которого мог бы я с пользою назвать начальником школы. В течение сего времени я заметил только в нём несколько пылких выражений, таких каковым сам я был подвержен в моей молодости и коих теперь не упомню. Строгие наставления от меня и действие собственного его рассудка и в сём случае имели полезное влияние. В конце 1821 года Раевский был таков, каковым бы желал всегда его видеть”»(94, 204).

Находясь сам в «подвешенном» состоянии, Михаил Фёдорович отчаянно защищал бывшего подчинённого. Владимир Федосеевич отвечал тем же:

 
Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу мою сурову
С терпеньем мраморным сносил,
Нигде себе не изменил.
И в дни убийственныя жизни
Немрачен был, как день весной,
И даже мыслью и душой
Отторгнул право укоризны.
 

Отказавшись от претворения слова в дело, Орлов остался верен передовым идеям своего времени. Зная это, его старые друзья старались остеречь Михаила Фёдоровича от импульсивных поступков. Начальник штаба 2-й армии П. Д. Киселёв убеждал: «Все твои суждения в теории прекраснейшие, в практике неисполнительные. Многие говорили и говорят в твоём смысле, но какая произошла от того кому польза?.. Везде идеологи, вводители нового в цели своей не успели, а лишь ждали предлог к большему и новому самовластию. В суждениях моих могу ошибаться, но цель есть благонамеренная – и потому одинаковая с твоею. Разница в том, что ты даёшь волю воображению твоему, а я ускромляю своё; ты ищешь средство к улучшению участи всех и не успеешь, а я – нескольких, и успеть могу; ты полагаешь, что исторгнуть должно корень зла, а я хоть срезать дурные ветви; ты определяешь себя к великому, а я к положительному… Я предпочитаю действие, сколь ни малое, но точное, – всем великим, обширным замыслам и блаженству, единственно на красноречивых прениях основанному» (94, 199–200).

Хотя Орлов и отошёл от тайных обществ, руководители их считали его своим человеком и прочили в министры Временного правительства. Накануне восстания декабристов с этим предложением к нему был направлен корнет П. Н. Свистунов, который в дороге узнал о трагедии на Сенатской площади и уничтожил данное ему письмо.

Михаил Фёдорович был арестован в Москве 21 декабря. Его первый допрос проводил сам царь, оставивший об этом следующую запись: «Быв с ним очень знаком, принял я его как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне известно и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтобы слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтоб мог вполне оправдаться».

Хотя Орлов и не был «товарищем» императора, он хорошо знал цену его словам.

– Он слушал с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, – вынужден был признаться Николай I, – отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог. Всё это было сказано с насмешливым тоном и выражением.

На допросах в Следственном комитете и у самого императора Михаил Фёдорович держался с достоинством и почти всё отрицал. В связи с этим в журнале комитета появилась запись о том, что в показаниях Орлова не видно чистосердечности и объяснения его признаны неудовлетворительными.

Михаилу Фёдоровичу не удалось скрыть своего сочувствия восставшим, и он бросил в лицо их обвинителям:

– Теперь легко сказать: “Должно было донести”, ибо всё известно и преступление совершилось. Но, к несчастью их, обстоятельства созрели прежде их замыслов и вот отчего они пропали.

Фразу подследственного о неблагоприятном стечении обстоятельств (ясно ведь, что надеялся на обратное, а значит, на победу восстания!) Николай I подчеркнул дважды, над словами «к несчастию» поставил 11 восклицательных знаков, а сбоку (на полях) – ещё один огромного размера…

Российского самодержца прямо-таки взбесило это открытое признание подследственного, что он считает поражение восстания несчастием.

Следствие между тем открывало всё новые и новые стороны «преступной» деятельности Михаила Фёдоровича. 11 января 1826 года Николай I сообщал брату Константину в Варшаву: «Якубович только что изобличён: он признался в намерении убить нашего ангела (Александра I), и Орлов знал это».

К счастью для подсудимого, Следственная комиссия не докопалась до другого факта. Накануне ареста Орлова к нему пришёл И. Д. Якушкин и сообщил о разгроме восстания. Вслед за ним приехал П. А. Муханов и заявил, что необходимо выручить арестованных. Для этого он поедет в Петербург и убьёт императора. В ответ Орлов подошёл к нему и поцеловал в лоб.

Таким образом, Михаил Фёдорович не донёс (как это было положено по российскому законодательству) о подготовке покушений даже не на одного, а на двух царей. Но и без этого улик против него было вполне достаточно. Показания декабристов говорили о том, что он был чрезвычайно заметной и популярной фигурой в их среде. Поэтому можно понять недоумение великого князя Константина, писавшего царю после окончания процесса над декабристами: «Одно меня удивляет – поведение Орлова и то, что он как-то вышел сухим из воды и остался не преданным суду».

Да, Орлов избежал участи декабристов – помог брат, Алексей Фёдорович, ближайшее лицо к царю. Но Николай I вскоре пожалел о проявленной слабости, молвив как-то сокрушённо:

– Михаила Орлова следовало повесить первым.

Российский самодержец так никогда и не простил помилованного, обрёкши его на политическую и административную бездеятельность. Очень энергичный и деятельный Михаил Федорович напрасно пытался добиться какого-либо служебного назначения. В отчаянии он подал прошение о зачислении рядовым в армию и получил отказ. Но в 1831 году ему всё же разрешили поселиться в Москве. При этом городским властям было передано личное указание Николая I: за Орловым смотреть и смотреть строго. Это предписание неукоснительно выполнялось до последних дней Михаила Фёдоровича, неимоверно стесняя его действия и поступки.

В старой столице Орлов наконец-то нашёл какие-то точки приложения для выхода своей неуёмной энергии: общение с людьми науки и культуры; участие в заседаниях Московского общества испытателей природы; создание Московского художественного общества и художественного класса (будущее Московское училище живописи, ваяния и зодчества). Здесь же он написал великолепный экономический труд «О государственном кредите», хлопотал о его издании и удивлялся, что правительство не спешило с этим.

– Неужели можно отвергать мысли, полезные для всего общества, единственно от того, что они принадлежат человеку, находящемуся в бедствии и опале? – недоумевал Михаил Фёдорович.

Повсюду стесняемый в своих действиях и порывах Орлов писал А.Н. Раевскому, старшему сыну героя Отечественной войны 1812 года: «Я чувствую довольно силы в самом себе, чтобы служить не для карьеры, а из гражданского долга. Ведь чего я в сущности хочу? Несколько более широкой деятельности, потому что я чувствую в себе больше способностей, чем могу применить в моей обстановке».

Но в условиях самодержавного произвола, постоянной полицейской слежки и беззастенчивого пресечения всякой инициативы со стороны опального Орлов не смог выразить всю мощь своей натуры.

М. Ф. Орлов

Это постепенно родило состояние безысходности и психической угнетённости.

Отрешённость от гражданской деятельности привела к ранней гибели (в 54 года) этой незаурядной личности. Михаил Фёдорович скончался 19(30) марта 1842 года, в день 28-й годовщины капитуляции Парижа, в самый знаменательный день его в общем-то несостоявшейся жизни. Это чутко почувствовал А. И. Герцен, писавший: «Несчастное существование от того только, что случай хотел, чтобы он родился в эту эпоху и в этой стране».

С. Г. Волконский (1788–1865). Действительная военная служба Сергея Григорьевича началась с семнадцати лет поручиком кавалергардского полка и продолжалась двадцать лет. За это время он участвовал в 58 сражениях.

В самом начале Отечественной войны Волконский отличился, выполнив задание самого царя, о чём Сергей Григорьевич писал на склоне лет: «По прочтении оного5757
  Донесения М. И. Платова.


[Закрыть] царь расспрашивал меня, как я мог учинить так успешно поездку и не попался в плен, что он полагал неизбежным, по полученным им после моего отъезда сведениям о движении неприятеля.

– Я очень доволен вами, прежде я не был расположен к вам, шалости ваши петербургские поставили меня против вас, но теперь я убедился, что вы дельный малый, и я рад, что вы дали мне случай изменить первое о вас моё впечатление. Я вас буду употреблять; служите и вперёд так дельно и усердно, как вы теперь исполнили поручение»(73, 81).

Под «шалостями» молодого офицера Александр I подразумевал не легкомысленное препровождение свободного времени, а «диверсию», предпринятую против французского посла Коленкура.

– Мы знали, – рассказывал Сергей Григорьевич, – что в угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности. Что же мы сделали? Зимней порой, в тёмную ночь, несколько из нас, сев в пошевни (широкие сани), поехали по Дворцовой набережной, взяв с собой удобно-метательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества. Зеркальные стёкла были повреждены, а нас и след простыл. На другой день – жалоба, розыски…

После Аустерлица и Тильзита молодёжь пылала желанием отомстить французам за постыдное поражение и унизительный мир. Вторжение Великой армии в пределы России многими было воспринято, как возможность поквитаться с удачливыми завоевателями.

…С конца июля Волконский сражался в составе «летучего корпуса» генерал-майора Ф. Ф. Винцингероде. Отличился при защите переправы через реку Москву у села Орехова и был произведён в полковники. В конце сентября с поручением командира отряда он ездил в Петербург и был принят царём. Александр I спросил:

– Каков дух армии?

– Государь! – ответил Волконский. – От главнокомандующего до всякого солдата – все готовы положить свою жизнь к защите Отечества и Вашего Императорского Величества.

– А дух народный?

– Государь! Вы должны гордиться им: каждый крестьянин – герой, преданный Отечеству и Вам.

– А дворянство?

– Государь! Cтыжусь, что принадлежу к нему, – было много слов, а на деле ничего».

После возвращения из Петербурга Волконскому был выделен небольшой отряд, с которым он действовал на пути отступления противника. Партизаны пленили одного генерала, 17 штаб– и обер-офицеров, до 800 рядовых. Но Сергей Григорьевич был скромен в оценке действий и отряда, и своих:

– Скажу во всеобщее сведение, что большей частью действие партизан не подвергает их опасностям ими выводимым в их реляциях. Партизан рыщет там, где ему по силам, и всегда имеет в виду не попасть самому впросак… За мои успешные действия впоследствии я получил орден Святого Владимира III степени в награждение, признаюсь чистосердечно, легко схваченное.

Удачными для Волконского были и кампании 1813 и 1814 годов. В двадцать пять лет он получил чин генерал-майора и пользовался благосклонностью начальства; царь называл его monsieur Serge. Внук писал о круге знакомств деда: «На Венском конгрессе он знал всю Европу. Он был в Париже в тот день, когда Наполеон вернулся в свою столицу после побега с острова Эльбы» (26, 86).

С. Г. Волконский

По характеру Волконский был мягок и незлобив, страшно рассеян. Почти всегда его видели с книгой в руках. Его любимыми занятиями всю жизнь оставались чтение и переписка. В особую тетрадь записывались раздумья и впечатления о прочитанном. В этом Сергей Григорьевич был постоянен и аккуратен.

После возвращения из заграницы Волконский был назначен командиром 1-й бригады 2-й уланской дивизии; с 1818 по 1821 год находился в отпуске по болезни, на исходе которого познакомился с Пушкиным. Это произошло в доме И. Я. Бухарина, бывшего тогда губернатором Киева. Поэт приезжал туда с Раевскими на контрактные ярмарки. Внук Сергея Григорьевича писал позднее: «Деду моему было поручено завербовать Пушкина в члены тайного общества, но он, угадав великий талант, предвидя славное его будущее и не желая подвергать его случайностям политической кары, воздержался от исполнения возложенного на него поручения».

С 1812 года и до возвращения в Россию Сергей Григорьевич побывал членом четырёх масонских лож, на родине стал одним из основателей пятой – «Трёх добродетелей»; в 1819 году вступил в «Союз благоденствия», первую тайную организацию будущих декабристов. Через год он возглавил (вместе В. Л. Давыдовым) Коренную управу Южного общества. Тогда же был назначен командиром 1-й бригады 19-й пехотной дивизии. На одном из смотров дивизии присутствовал Александр I, который остался доволен состоянием части, вверенной Волконскому и «ободрил» его:

– Продолжайте, monsieur Serge, это лучше, нежели заниматься переустройством моей империи.

Но, как известно, декабристы не вняли царскому предупреждению. Более того, Сергей Григорьевич проявил крайнюю опрометчивость и в личной жизни. Осенью Пушкин получил следующее письмо: «Имев опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Мариею Николаевною Раевскою. Не буду вам говорить о моём счастии, будущая жена моя была вам известна».

Выражая сожаление о новых гонениях «баловника муз», Волконский делал весьма прозрачный намёк на то, что поэт находится в краю былых вольностей: «Соседство и воспоминания о Великом Новгороде, о вечевом колоколе и об осаде Пскова будут для вас предметом пиитических занятий».

Через три недели после восстания на Сенатской площади Сергей Григорьевич был арестован, доставлен в Петербург и заключён в Петропавловскую крепость. Верховный уголовный суд приговорил Волконского к смертной казни, которая была заменена двадцатилетней каторгой. Год Сергей Григорьевич содержался на Благодатном руднике (Иркутская губерния), четыре – в Читинском остроге, пять – на Петровском заводе. В 1835 году по ходатайству матери Волконский был обращён на поселение.

Нелёгкую участь ссыльного разделяла его жена Мария Николаевна, дочь генерала Н. Н. Раевского. Ни уговоры родных, ни предупреждения царской администрации не смогли сломить воли двадцатилетней женщины. Перед её решимостью разделить судьбу мужа не устоял даже царь. «Я получил, княгиня, Ваше письмо от 15-го числа сего месяца, – писал ей Николай I. – Я прочёл в нём с удовольствием выражение чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в Вас принимаю. Но во имя этого участия к вам я и считаю себя обязанным ещё раз повторить здесь предостережение, мною уже Вам высказанное, относительно того, что вас ожидает, лишь только Вы проедете далее Иркутска. Впрочем, предоставляю вполне Вашему усмотрению избрать тот образ действия, который покажется Вам наиболее соответствующим Вашему настоящему положению» (26, 253).

В ночь с 26 на 27 декабря 1826 года начался её крестный путь, но перед отъездом в Сибирь она бодро писала родным: «Дорогая обожаемая матушка, я отправляюсь сию минуту; ночь превосходная, дорога чудесная. Сёстры мои нежные, хорошие, чудесные и совершенные сёстры, я счастлива, потому что довольна собой».

Через два месяца Мария Николаевна была на Благодатном руднике, и с того дня – вся жизнь вместе с изгнанником.

Вместе переживали смерть сына Николеньки, оставленного Волконской на попечение родителей:

 
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
 

Эту эпитафию написал Пушкин. Александр Сергеевич не забывал своих друзей. В 1829 году вышла его поэма «Полтава»; он посвятил её Марии Николаевне, которую многие пушкинисты считают его утаённой любовью:

 
Тебе – но голос музы томной
Коснётся ль уха твоего?
Поймёшь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдёт, непризнанное вновь?
 
 
Узнай по крайней мере звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня5858
  В набросках посвящения строка «Твоя печальная пустыня» читалась: «Сибири хладная пустыня.»


[Закрыть],
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
 

…Из Читы Сергея Григорьевича перевели на Петровский завод. Там Мария Николаевна разделяла с мужем его камеру в каземате, позднее поселилась в собственном домике. Там же она родила дочь Софью, которая умерла в тот же день. Это была ещё одна травма для супругов. Мария Николаевна писала родным: «Из всей окружающей природы одно мне только родное – трава на могиле моего ребёнка».

Годы ссылки тянулись мучительно долго. Мария Николаевна писала: «Первое время нашего изгнания я думала, что оно кончится через пять лет, затем я себе говорила, что будет через десять, потом через пятнадцать, но после пятнадцати лет я перестала ждать. Просила у Бога только одного, чтобы он вывел из Сибири моих детей»5959
  Дети Волконских – сын Михаил и дочь Елена.


[Закрыть].

До появления детей первой заботой Марии был супруг. «Чем несчастнее мой муж, – писала она свекрови, – тем более он может рассчитывать на мою привязанность и стойкость. Я совершенно счастлива, находясь подле Сергея. Я довольна своей судьбой, у меня нет других печалей, кроме тех, которые касаются Сергея».

Но через роковые пятнадцать лет (Волконские жили уже на поселении под Иркутском) – откровение сестре Елене: «Я совершенно потеряла живость характера, вы бы меня в этом отношении не узнали. У меня нет более ртути в венах. Чаще всего я апатична; единственная вещь, которую я могла бы сказать в свою пользу, – это то, что во всяком испытании у меня терпение мула, в остальном мне всё равно, лишь бы мои дети были здоровы».

Изменилось отношение Марии Николаевны и к мужу: в 1840-х годах они жили уже раздельно. Сергей Григорьевич тяжело принял отчуждённость любимой женщины, но не роптал – «ушёл» в народ. Современник свидетельствует: «Старик Волконский слыл в Иркутске большим оригиналом.

Попав в Сибирь, он как-то резко порвал связь со своим блестящим и знатным прошедшим, преобразился в хлопотливого и практического хозяина и именно опростился, как это принято называть нынче. С товарищами своими он хотя и был дружен, но в их кругу бывал редко, а больше водил дружбу с крестьянами; летом пропадал по целым дням на работах в поле, а зимой его любимым времяпрепровождением в городе было посещение базара, где он встречал много приятелей среди подгородних крестьян и любил с ними потолковать по душе о их нуждах и ходе хозяйства.

Знавшие его горожане немало шокировались, когда, проходя в воскресенье от обедни по базару видели, как князь, примостившись на облучке мужицкой телеги с наваленными хлебными мешками, ведёт живой разговор с обступившими его мужиками, завтракая тут же вместе с ними краюхой серой пшеничной булки. Когда семья переселилась в город и заняла большой двухэтажный дом, то старый князь, тяготея больше к деревне, проживал постоянно в Урике и только время от времени наезжал к семейству, но и тут – до того барская роскошь дома не гармонировала с его вкусами и наклонностями – он не останавливался в самом доме, а отвёл для себя комнатку где-то на дворе, и это его собственное помещение смахивало скорее на кладовую…» (52, 186).