Текст книги "1812 год в жизни А. С. Пушкина"

Об этом «что-то другом» и весьма важном для поэта более откровенно он писал издателю журнала «Полярная звезда» А. А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как 600-летний дворянин, – дьявольская разница!».

После такого признания можно было ожидать, что Пушкин как-то дистанцируется от начальника. Нет, он продолжал посещать дом Михаила Семёновича, что никоим образом не было обязательным для чиновников канцелярии генерал-губернаторов. «Перед каждым обедом, к которому собиралось несколько человек, хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом:

– Что нынче дают в театре?

Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал особливо, когда отпускал остроты), с улыбкой сказал:

– La sposa fedele, contessa. (“Верная супруга”,– графиня).

Та отвернулась и воскликнула:

– Quelle impertinence! (Какая наглость!)

Александр Сергеевич явно переусердствовал в своём порыве угодить любимой.

К середине июня Воронцов получил высочайшее повеление об увольнении Пушкина от службы, но что-то медлил с исполнением царской воли. Оказывается, к этому времени полиция перехватила письмо Александра Сергеевича, которое изменило решение царя, о чём граф Нессельроде сообщил 11 июля: «Его Величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предложения, и подкреплённых в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Всё доказывает, к несчастью, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сём письма. Его Величество поручил мне переслать его вам; об нём узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность.

Вследствие этого Его Величество в видах законного наказания приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, всё более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить по возможности такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами» (23, 218).

Вместо отставки Александр Сергеевич получил ссылку (теперь уже формально). Этого он не ожидал и первое время был в растерянности. Современник вспоминал:

– Когда решена была его высылка из Одессы, Пушкин впопыхах прибежал к княгине Вяземской с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской. Наказание поразило всех своею строгостью. Пушкин сделался сам не свой.

Причин для растерянности хватало, но главная (на тот момент) заключалась в том, что из его жизни уходила Она – Елизавета Ксаверьевна Воронцова:

 
Всё кончено: меж нами связи нет.
В последний раз обняв твои колени,
Произносил я горестные пени.
Всё кончено – я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану вновь,
Тебя тоской преследовать не буду,
Прошедшее, быть может, позабуду —
Не для меня сотворена любовь.
 

30 июля 1824 года Александр Сергеевич навсегда покинул Одессу, а накануне одесский градоначальник доносил Воронцову: «Пушкин завтрашний день отправляется отсюда в город Псков по данному от меня маршруту. На прогоны к месту назначения, по числу вёрст 1 621, на три лошади, выдано ему денег 389 руб. 4 коп.».

Кстати. Отношения между Воронцовым и поэтом пушкинисты, как правило, интерпретируют с заметным умалением значимости первого из них. Поэтому мы сочли нелишним привести на этот счёт мнение литературоведа и поклонника поэта Михаила Филина («Литературная газета», 2014/5):

«Исправно получая жалованье, чиновник Коллегии иностранных дел демонстративно игнорировал службу. Повесничал, пил и шумно кутил в ресторациях и на кораблях. Картёжничал и, возможно, подрался на дуэли. Не делал тайны из амурных похождений. “Брал уроки чистого афеизма”4646
  Афеимзм – атеизм.


[Закрыть] и считал эту систему “более всего правдоподобной”. Посещал дом своего начальника, а потом на каждом углу злословил о нём. Вдобавок позволял себе вольности в обращении с его супругой.

Вердикт пушкинистов: граф М. С. Воронцов – полный подлец».

«Вещали книжники, тревожились цари». Весьма значимым (для данной книги) памятником о пребывании Пушкина в Одессе является стихотворение, обращённое к памяти Наполеона «Зачем ты прислан был…» (1824):

 
Зачем ты послан был и кто тебя послал?
Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель?
Зачем потух, зачем блистал,
Земли чудесный посетитель?
 

Вопросом о ниспослании землянам «чудесного посетителя» поэт сразу вводит нас в мир мистических измерений: необъяснимое появление великого человека и столь же таинственное его исчезновение. Игнорируя реалии событий, Пушкин отвергал ординарность личности великого воителя и государственного деятеля. В интерпретации поэта французская революция – знак свыше о появлении необыкновенного деятеля:

 
Вещали книжники, тревожились цари,
Толпа пред ними волновалась,
Разоблачённые пустели алтари,
Свободы буря подымалась.
 

Эта строфа по смыслу и тональности очень близка следующим евангельским строкам: «Ирод царь встревожился… И, собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу» (Матфей, 2: 3–4). Сближение двух явлений (рождения Иисуса Христа и Наполеона Бонапарта) как бы уравновешивало их и отвечало на вопросы, поставленные в начале стихотворения. Зачем послан? Для великих деяний. Добрых или злых? И тех и других.

Наполеона упоминают чаще всего как непревзойдённого полководца, как гения военного искусства. При этом в вину ему вменяют покорение народов, захват некоторых территорий и наложение определённых обязательств на побеждённые страны.

Но территории, приобретённые Францией в результате наполеоновских войн, не идут ни в какое сравнение с колониальными завоеваниями Англии, ставшей империей, в которой не заходило солнце. Захватом чужих земель расширяла свои владения маленькая североамериканская республика, ставшая владычицей целого континента. Войнами увеличивала свои немалые владения и Россия – Финляндия, восточная часть Польши (герцогство Варшавское), позднее – Северный Кавказ и Средняя Азия.

На протяжении столетий захват чужих территорий был рядовым явлением, этим гордились, а не плакались по судьбе покорённых народов. И с этой точки зрения Наполеон не совершил ничего предосудительного. К тому же все его войны с ведущими державами Европы были оборонительными – он защищался от антифранцузских коалиций, в которые в основном входили Австрия, Англия, Пруссия и Россия.

Конечно, в абстрактном смысле – безусловное зло, но всякое явление конкретно, поэтому нельзя все войны, которые вёл Наполеон, чохом относить к завоевательным. Таковыми в чистом виде были только Испанская война и Отечественная война 1812 года. Тут оправданий у великого воителя нет.

Но были у завоеваний Наполеона и положительные моменты. На первых порах его армия несла народам Европы идеи великой революции – свободу, равенство, братство. Это способствовало упразднению крепостничества в немецких государствах и принятию буржуазного права. Сказывалось и влияние французской культуры.

Конечно, народы покорённой Европы роптали, были отдельные выступления против французского владычества, но не было того, что последовало вскоре после свержения Наполеона с престола – почти одновременные восстания в Неаполитанском королевстве, Пьемонте, Испании и Греции. Монархи Европы инстинктивно почувствовали в них влияние революционных идей, принесённых на штыках наполеоновских солдат, и жестоко подавили народные движения. Наступила реакция:

 
И горд и наг пришёл разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть отечество забыли,
За злато продал брата брат.
Рекли безумцы: нет свободы,
И им поверили народы.
И безразлично, в их речах,
Добро и зло, всё стало тенью —
Всё было предано презренью,
Как ветру предан дольный прах.
 

Каждое явление имеет две стороны – светлую и тёмную. Это мы и видим на примере наполеоновских войн, о которых хорошо сказал А. И. Герцен:

– Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо. Я долго смотрю на неё всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно… Веллингтон и Блюхер приветствуют радостно друг друга. И как им не радоваться! Они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, и в такую грязь, из которой её в полвека не вытащат… Наполеон “додразнил” другие народы до дикого бешенства отпора, и они стали отчаянно драться за свои рабства и своих господ (62, 341).

Победа седьмой антифранцузской коалиции отрицательно сказалась в социально-экономическом плане: на несколько десятилетий в континентальной Европе был заторможен процесс развития капитализма. И тут мы подходим к ответу на вторую часть вопроса, которым задавался (и конечно, не случайно) А. С. Пушкин: «Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель?».

Наполеон

Восемь лет (1816–1824) Александр Сергеевич вращался в военной среде. Сначала это была молодёжь лейб-гвардии Гусарского полка, позднее – более зрелые офицеры 16-й пехотной дивизии генерала М. Ф. Орлова. И тем и другим было что порассказать весьма любознательному поэту – его вольнолюбивые стихотворения рождались не на пустом месте.

Были беседы и об экономическом положении германских государств и Франции (Орлов позднее даже издал книгу «О государственном кредите»). Военных они занимали меньше, но не Пушкина с его взыскующим умом, не довольствовавшимся официальной пропагандой. Разница здесь была более чем существенной. Обратимся к фактам.

Много говорилось и писалось об обезлюдении Франции. На самом деле при Наполеоне её население (без присоединённых территорий) увеличилось на три миллиона человек (на 12 %). Страна превратилась в экспортёра зерна, растительного и сливочного масла. Производство шёлка увеличилось в 11 раз. Впервые в мире было налажено производство сахара из свёклы. К 1813 году во Франции было 334 свекольно-сахарных завода. В два раза выросло производство стали, в пять раз – угля.

Франция покрылась сетью дорог и каналов. Дороги связали Париж с Миланом (через Альпы), Турином, Испанией и Италией. В Париже были построены рынки, бойни, общественные здания, фонтаны, ликвидирован дефицит воды. Наполеон хотел сделать из него мировой центр цивилизации. Суровый воин и жёсткий правитель говорил:

– Иногда мне хочется, чтобы Париж стал городом с двумя, тремя, четырьмя миллионами жителей, чем-то сказочным, колоссальным, невиданным до наших дней и чтобы общественные учреждения в нём соответствовали количеству населения (60а, 154).

Но император заботился не только о Париже – шесть миллионов франков было потрачено на реставрацию памятников Рима. Всего на общественные работы ушло более миллиарда франков (Общественные работы – это реставрация зданий, обновление портов, строительство дорог и мостов, мелиорация, строительство больниц и приютов, содержание музеев).

Скучать французам не приходилось. И не случайно рабочие с окраин Парижа на протяжении многих лет после низвержения Наполеона выходили на улицы города с криками «Да здравствует император!».

Словом, интуицией гения Пушкин понял двойственность деяний другого гения, и у него не хватило решимости бесповоротно осудить его в атмосфере наступившей реакции.

Кстати. Пушкину очень повезло, что он очутился в военной среде и имел возможность черпать сведения о событиях 1812–1815 годов от непосредственных участников их. Особенно это относится к Отечественной войне, к которой Александр Благословенный отнюдь не благоговел (и который, по выражению Пушкина, «в 1812 году дрожал» и фактически был отстранён от руководства армией). И причины для этого были. Александра I связывали с 1812 годом самые мрачные ассоциации: ослабление в чрезвычайных военных условиях режима неограниченной власти, падение личного авторитета и острая, разделяемая царской семьёй критика в его адрес в разных слоях общества, угроза смещения с престола. Даже заграничные походы, в которых царь после смерти Кутузова играл главенствующую роль, как победитель Наполеона, “освободитель” и миротворец Европы, не могли сгладить тяжкие впечатления лета и осени 1812 года. Наконец, на события этого года неизгладимую печать накладывала атмосфера народной войны, пробудившая дух независимости и гражданских настроений, принципиально несовместимых с политической системой самодержавия и сословно-крепостным строем.

После окончательного сокрушения Наполеона Александр I проявил явное желание заслонить значение 1812 года последующими событиями, представив великую народную войну лишь как одну из серий кампаний, имевших главным политическим итогом вступление русского царя в Париж. Этой тенденцией были проникнуты планы царя по созданию истории наполеоновских войн, порученной А. Жомини.

А. И. Михайловский-Данилевский, флигель-адъютант царя, сопровождавший его в Москву, когда там торжественно праздновалась годовщина Бородинского сражения (1817), был оскорблён в своих патриотических чувствах при виде того, «как 26 августа государь не только не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда почти все дворянские семейства в России оплакивают кого-либо из родных, павших в бессмертной битве на берегах Колочи», предавался увеселениям на балу графини А. А. Орловой-Чесменской.

Глубоко неодобрительно писал Михайловский-Данилевский, подытоживая наблюдения прежних лет над поступками Александра I: «Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года: Бородина, Тарутина, Малого Ярославца и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя – в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь не любит вспоминать об Отечественной войне и говорить о ней». В более поздних воспоминаниях, уже в конце 1820-х годов, окидывая общим взором царствование Александра I, Михайловский-Данилевский с горечью отмечал, что при нём прославление подвигов Отечественной войны «у нас вовсе было пренебрежено», а в 1836 году в письме к генералу А. П. Никитину снова жаловался на то, что Александр I не поощрял их описаний, от чего «начали мало-помалу наши войны предавать забвению».

Демонстративное равнодушие Александра I к событиям Отечественной войны 1812 года на фоне его подчёркнутого внимания к местам, связанным с кампаниями 1813–1815 годов, отмечали и другие его современники. Н. Н. Муравьёв, будущий наместник Кавказа, посетив в 1816 году Бородино, писал: «Никакой памятник не сооружён в честь храбрых русских, погибших в сём сражении за Отечество. Окрестные селения в нищете и живут мирскими подаяниями, тогда как государь выдал два миллиона рублей русских денег в Нидерландах жителям Ватерлоо, потерпевшим от сражения, бывшего на том месте в 1815 году» (Русский архив. 1885, № 11, с. 338).

Д. В. Давыдов сетовал, имея ввиду царя и придворные круги: – Ныне стараются придать забвению и события, и людей, ознаменовавших сию великую эпоху, коей слава есть собственность России (88,185).

В среде, в которой Пушкин находился с 1820 по 1824 год, о грозе 1812 года не забывали, ибо были участниками войны и находились далеко от Петербурга, не стесняемые мнением царя и его окружения, одёргивавшего «непонятливых» офицеров. «Давно пора перестать говорить о кампании 1812 года или по крайней мере быть скромнее. Если кто-либо сделал что хорошее, он должен быть доволен тем, что исполнил свой долг, как честный человек и достойный сын Отечества», – писал в марте 1821 года начальник Главного штаба П. М. Волконский командиру Гвардейского корпуса И. В. Васильчикову.

Отстранённость от темы Отечественной войны 1812 года чувствуется и в творениях великого поэта – его больше привлекали фигуры Наполеона и Александра I, хотя обстановка, в которой он находился, и впитываемые им впечатления давали пищу и для отражения в творчестве событий, более близких для русского человека. То есть высочайшая установка на прославление периода заграничных походов невольно сказалась на выборе Пушкиным творческих тем. Словом, невозможно, живя в обществе и не зависеть от него, как говаривали классики.

* * *

…Из лиц, с которыми поэт близко сошёлся в Одессе, отметим А. Н. Раевского и А. Ф. Ланжерона.

«Близкий мой приятель». Так Пушкин называл А. Н. Раевского. Он был на четыре года старше поэта. В пятнадцать лет его зачислили на военную службу подпрапорщиком в Симбирский гренадёрский полк.

В конце войны с Турцией Александр находился в армии с отцом. В Отечественную войну 1812 года отличился в сражении под Салтановкой и был произведён в подпоручики.

– Мой сын Александр храбрец, – говорил по этому поводу генерал Н. Н. Раевский, – получил чин и орден Святого Владимира. Я надеюсь, что он продвинется и получит золотую шпагу.

Золотую шпагу Александр получил за храбрость, проявленную в трёхдневном сражении под Красным. В двадцать два года был полковником, служил в Петербурге, тогда-то и познакомился с Пушкиным, но сблизились они только летом 1820 года на Кавказских Минеральных Водах:

 
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлаждённый ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
 

Затем была совместная поездка в Крым, встречи в Каменке и Киеве, тесное общение в Одессе и горькое разочарование в друге в Михайловском. А с каких надежд начиналось «утро» их отношений! Александр Раевский отличался яркой индивидуальностью. Человек блестящего и саркастического ума, он обладал всеразлагающей иронией. Современники называли его циником, воплощением духа отрицания, неверия, демонизма и прозвали Мельмотом – разочарованным человеконенавистником. Разность натур Пушкина и его нового приятеля вызывала их интерес друг к другу. Молодой поэт, увлечённый необычным и возвышенным, романтикой жизни, столкнулся со скептиком, охладелым человеком. Язвительное отрицание, душевный холод и равнодушие к жизни в сочетании с образованностью и большим умом привлекли Александра Сергеевича в тёзке. Он искал его общества и вскоре почти полностью подпал под его влияние.

 
Мне было грустно, тяжко, больно,
Но, одолев меня в борьбе,
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе —
Я стал взирать его очами,
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад, —
 

писал Александр Сергеевич в черновиках «Евгения Онегина».

В 1820 году Пушкин создал поэму «Кавказский пленник». Начал он её в августе в Гурзуфе, закончил 23 февраля следующего года в Каменке, имении Давыдовых. То есть поэма писалась в начальный период сближения с Александром Раевскии и «моделью» её героя в значительной мере стал новый друг с его страстным характером при внешней холодности:

 
Давно, давно привыкнул он
Себя таить в душе глубокой.
В самом себе привыкнул он
Таить… и скорбь, и наслажденье
Противу злобы хладный камень
Среди гонений, средь пиров
Везде казался хладный камень.
 

Отражая в характере пленника равнодушие к жизни и к её наслаждениям, преждевременную старость души – эти отличительные черты молодёжи начала XIX столетия – Пушкин имел перед собой типичного её представителя в лице Александра Раевского. В нём эти черты выступали с особой резкостью и были особенно близки поэту, испытавшему уже немало разочарований. Укреплению последних немало содействовал новый друг.:

 
Моё беспечное познанье
Лукавый демон возмутил,
И он моё существованье
С своим навек соединил.
 

Пушкин называл тёзку учителем в делах нравственных.

Чему же Раевский научил своего адепта?

 
Взглянул на мир я взором ясным
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нём искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?
И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких…
 

По-видимому, не без влияния Александра Раевского Пушкиным была написана поэма «Гаврилиада». В январе – феврале 1821 года поэт встречался с «близким приятелем» в Киеве, а 6 апреля уже набросал план поэмы, представляющей собой пародию на евангельский рассказ о благовещении, то есть о возвещении Марии устами архангела Гавриила воли Божией о зачатии и рождении Иисуса Христа от Духа Святого. В интерпретации Пушкина этот евангельский сюжет выглядит так:

 
Он4747
  Он – голубь.


[Закрыть] улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! – как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один и тот же день
Лукавому4848
  Лукавый – сатана.


[Закрыть], архангелу и Богу».
 

«Это как?» – спросят некоторые читатели, прытко перешагнувшие от полного неверия к показному почитанию Всевышнего. А вот читайте:

 
Одной рукой цветочек ей подносит,
Другая мнёт простое полотно
И крадется под ризы торопливо,
И лёгкий перст касается игриво
До милых тайн… Всё для Марии диво…
Она молчит, но вдруг не стало мочи,
Едва дыша, закрыла томны очи,
К лукавому склонив на грудь главу,
Вскричала: «Ах!»… и пала на траву…
 

Это картина первая, а вот вторая:

 
Потупя взор, прекрасная вздыхала,
И Гавриил её поцеловал.
Смутясь, она краснела и молчала;
Её груди дерзнул коснуться он…
«Оставь меня!» – Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушён
Невинности последний крик и стон…
 

Так, по Пушкину, архангел Гавриил донёс до Марии благостную весть о предстоящем визите Всевышнего, который не замедлил явиться в образе птицы:

 
И что же? Вдруг мохнатый белокрылый
В её окно влетает голубь милый,
Над нею он порхает и кружит
И пробует весёлые напевы,
И вдруг летит в колени милой девы,
Над розою садится и дрожит,
Клюёт её, колышется, вертится
И носиком и ножками трудится.
 

Рукописные списки поэмы расходились в узком кругу интеллигенции, и, что характерно, до 1828 года никто не выдал автора властям предержащим. То есть «критика» святого писания была воспринята с внутренним одобрением, хотя трудно назвать критикой прямое кощунство: Пушкин поставил под сомнение чистоту Богородицы в вопросе об отцовстве Иисуса Христа (за подобные «шутки» в средние века жгли на кострах).

Словом, влияние Александра Раевского на поэта было самым отрицательным, и Пушкин довольно быстро начал понимать это:

 
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
 

Современники узнавали в «Демоне» Раевского, видели в пушкинском герое черты его облика и душевного склада. Это признавали и близкие родственники Раевского, люди, хорошо его знавшие. А. Л. Давыдов, дядя А. Раевского, знал «Демона» наизусть и не раз с самодовольным видом декламировал стихотворение своим знакомым, «восхищаясь тем, что племянник увековечен стихами Пушкина». М. Н. Волконская говорила, «что образ пушкинского “Демона” создавался не без влияния её брата на поэта, другом которого он был». Она вспоминала, что в Сибири её муж звал Александра Николаевича «демоном», «говоря, что Пушкин тоже называл его так, зная его очень хорошо».

Более пространно на эту тему писал адъютант Н. Н. Раевского-младшего М. В. Юзефович: «А. Н. Раевский, первообраз “Демона”, имел на Пушкина влияние, доходившее до смешного. Например, Пушкин мне сам рассказывал, что с Александром Николаевичем он не мог спорить иначе, как впотьмах, потушив свечи, и что он подходил, как смеясь выражался, из подлости к ручке его девки. Точь-в-точь то же самое рассказывал мне потом Раевский, смеясь над фасинацией (очарованием), какую напустил он на Пушкина. Эту, впрочем, фасинацию испытывал и я. Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других».

А. Н. Раевский

Оригинальности личности Александра Николаевича соответствовал его внешний вид. «Одна наружность Александра Раевского, – вспоминал П. И. Капнист, – была такова, что невольно, с первого взгляда, легко могла привлечь внимание каждого, кто даже не был с ним лично знаком: высокий, худой, даже костлявый, с большой круглой и коротко остриженной головой, с лицом тёмно-жёлтого цвета, с множеством морщин и складок, – он всегда (я думаю, даже когда спал) сохранял саркастическое выражение, чему, быть может, немало способствовал его очень широкий с тонкими губами рот. Он, по обычаю двадцатых годов, всегда был гладко выбрит, и хотя носил очки, но они ничего не отнимали у его глаз, которые были очень характеристичны. Маленькие, изжёлта-карие, они всегда блестели наблюдательно живым и смелым взглядом, с оттенком насмешливости, и напоминали глаза Вольтера. Раевский унаследовал у отца своего резкую морщину между бровями, которая никогда не исчезала.

Вообще он был скорее безобразен, но это было безобразие типичное, породистое, много лучше казённой и приторной красоты иных бесцветных эндимионов. Раевский одевался обыкновенно несколько небрежно и даже в молодости своей не был щёголем, что, однако, не мешало ему иметь всегда заметное положение в высшем обществе» (17, 191–192).

Александр Раевский был умён и хорошо образован, а главное – старше и житейски опытнее Пушкина, а в молодости это много значит. Эгоист до кончиков ногтей Александр никого не любил и не уважал, идеалов у него не было, поэтому ещё не утвердившийся в своих нравственных ориентирах поэт стал для него объектом мистификации, о которой писал Ф. Ф. Вигель, бывший в очень хороших отношениях с бывшим коллегой по Коллегии иностранных дел: «Известность Пушкина во всей России, хвалы, которые гремели ему во всех журналах, превосходство ума, которое внутренне Раевский должен был признавать в нём над собою, всё это тревожило, мучило его. Он стихов его никогда не читал, не упоминал ему даже о них: поэзия была ему дело вовсе чуждое, равномерно и нежные чувства, в которых видел он одно смешное сумасбродство. Однако же он умел воспалять их в других; и вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина, коих один он был свидетелем, служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он заставил его видеть в себе поверенного и усерднейшего помощника, одним словом, самым искусным образом дурачил его». Постепенно постигая противоречивость характера Раевского, Александр Сергеевич писал ему: «Я вижу ваше тщеславие и ваше слабое место под напускным цинизмом».

Кстати, в Одессе Раевский сыграл весьма неблаговидную роль в судьбе поэта, во многом поспособствовав его удалению из этого цивилизованного центра в Михайловское, туда и пришло ласкательное письмо Александра Николаевича с уверениями в любви и дружбе. «Теперь, когда мы так далеко друг от друга, я не стану сдерживаться в выражении чувств, которые питаю к вам», – уверял он друга.

Но Пушкин уже понял цену слов Раевского, а главное – трезво оценил его поведение в Одессе и ответил недавнему кумиру стихотворением «Коварность». Правда, окончательно с ним не порвал, так как Раевский интересовал его как прообраз творческих созданий:

 
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим.
 

Среди знакомых и родственников Александра Николаевича было немало людей, которые вошли в историю под именем декабристов. На исходе 1825 года Раевского арестовали и привезли в Петербург. На первом допросе царь заявил ему:

– Я знаю, что вы не принадлежите к тайному обществу, но, имея родных и знакомых там, вы всё знали и не уведомили правительство. Где же ваша присяга?

– Государь, – отвечал Александр Николаевич, – честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись ещё.

Это была дерзость (если не прямой вызов самодержцу), но всё обошлось: никаких улик, указывавших на принадлежность Раевского к когорте декабристов, не нашли, и 17 января его освободили с «очистительным аттестатом».

Пушкин, узнав об аресте Александра Николаевича, был в тревоге за вчерашнего друга, о чём мы узнаём из его обращения (из Михайловского) к А. А. Дельвигу: «Милый барон, вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь. Дай Бог, чтобы было понапрасну. Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами, и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он, и успокой меня».

После освобождения из Петропавловской крепости А. Раевский уехал в Одессу в надежде на восстановление близких отношений с женой М. С. Воронцова. Но супруги не приняли его. Александр Николаевич терзался ипохондрией, стал чудить и позволять себе поступки, явно выходящие из рамок приличия. Как-то он, с хлыстом в руках, остановил на улице экипаж графини и крикнул ей: «Заботьтесь хорошенько о наших детях!» (по другой версии – «о нашей дочери»). Скандал получился невероятный. Воронцов вышел из себя и под влиянием гнева решился на шаг совершенно неслыханный: он, генерал-губернатор Новороссии, в качестве частного лица подал одесскому полицеймейстеру жалобу на Раевского, не дающего прохода его жене.

Сохранился письменный отзыв Раевского на запрос полиции: «Вчерашнего числа вечером вы изволили приехать, чтобы прочитать мне просьбу, вам поданную графом Воронцовым, в которой, как частный человек, он требует от вас защиты за мнимые мои дерзости против почтеннейшей его супруги; в случае продолжения оных е. с. угрожает мне прибегнуть к высшей власти. На сие имею честь вам отвечать, что я ничего дерзкого не мог сказать её сиятельству, и я не понимаю, что могло дать повод к такой небылице. Мне весьма прискорбно, что граф Воронцов вмешивает полицию в семейственные свои дела и через то даёт им столь неприятную гласность. Я покажу более умеренности и чувства приличия, не распространяясь далее о таковом предмете. Что же касается до донесений холопий его сиятельства, то оные совершенно ложны» (33, 137).