Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Ты опять о луне.

Я сплю, уткнувшись носом в ее грудь.

– Попадая под срывающиеся массы снега, – промолвил Осянин, – и промывая глаза кипятком, мы крепко общались с «Терпким» много лет, но наша дружба оборвалась как только у его девушки появился младенец.

– Естественно, – пробормотал Максим. – Младенец препятствует былой реализации интересов, он кладет предел…

– От меня, – перебил Филипп.

– Что?

– Маша родила его от меня.

– Хмм…

– Неплохо для маргинала? – Филипп Осянин горделиво крякнул. – И не спрашивай, каким он из нее появился – с хвостом или без. Непосредственно я поставлен в известность не был. Со мной же как – взял книгу об оставляемых инопланетянами пиктограммах, посмотрел на цветок в горшке и за два часа не прочитал ни строчки. Полежал и пошел за крысами.

– Идущими ловить камбалу, – предположил Максим.

– На подтаявшем льду трудились неразговорчивые киношники, не поделившиеся со мной, что за проект, кто за режиссерским пультом, к чему столько скрытности…

– «Постиндустриальный Зоофил-5»?

– Говорю тебе, не знаю.

Ворочаются вертолеты, сталкиваются орлы, дети смеются над смеющимися над стариками, человечество доживает последние тысячелетия: не пойми меня, Филипп, превратно, но, увидев выглядывающего из малинника медведя, не набивайся ему в компанию – врага наживешь.

Станешь вешаться, делай это на эластичном поясе: несложное движение и достанешь до пола, надоест – подожмешь ноги, намучаешься – снова выдвинешь, Португалия горит, Германию заливает, я видел в новостях. Покачивающийся потолок действует на меня гипнотически. Тошно мне, друг – выпуская дым с максимально возможной скоростью и мощью, я прошел лермонтовский возраст, подхожу к пушкинскому, у меня нет времени опомниться, я твердо помню об объективном положении вещей, но мне не сломить большое, пузатое, как от газов раздутое «Я».

Ни мужчина, ни женщина…

Зоофилия?

Да я…

Пробовал?

Не старайся, не рассмешишь. На откосе зеленеющий камень, на нем высечены фамилии людей, сумевших объять Пустоту: Хариба Сурешмуры, Ниситани «Палочки» Ацурамы, Тань Сунь Го, «Корнея-Марципана» Пуницына – Христос вознесся с другого. Неторенным путем.

Зрение в разладе со слухом, зрачки расширены отнюдь не каплями белладонны, они казались узкими, оказались широкими.

«Подбеги ко мне, крепыш. Подбежав, бери» – Мглистая Дама Саиндима не связывает своих перспектив с избытком скромности.

В глубине сцены ее муж с топором.

– Никита, – сказал Осянин, – меня не донимал. Не грозился настучать мне по морде, внося дополнение в свиток моей судьбы – на острие его родового меча светила затухающая свеча, в холодильном отсеке расположенного поблизости склада одобрительно хрюкали замороженные свиные туши, научившись у меня глобально смотреть на жизнь, «Терпкий» не оглашал оскверненную спальню криками обиды и не кидался ополоснуться в фонтан жидкой лавы: я опозорен, сказал он мне… мне и жене. Я, сказал «Терпкий», улыбаюсь с открытым ртом, позволяя выползти из него гадюке, «плодитесь и размножайтесь в поте лица своего» – написано четко. А что не я, а ты… то, что с ней ты, мы переживем. И я, и она. Да и ты, как бы меня ни прельщало впасть в полубезумное состояние и выразить тебе искреннее недовольство посредством пробития черепной коробки удобным, насиженным тобой табуретом. – Стерев со лба выступившую испарину, Осянин дернулся и сел поровнее. – Чем-нибудь по голове меня не удивишь, по ней я получал в десятках городов на четырех посещаемых мной континентах, но Мохаммед Али огребал побольше – пишут, что гениальный боксер и усиленно тиражируемый масс-медиа страдалец пропустил три тысячи ударов. Только по голове. Профессиональных, поставленных ударов. И все по голове.

– Но не табуретом же, – промолвил Стариков.

– Табуретом бы он столько не выдержал. Я утверждаю! И тут же утверждаю обратное: мое прежнее утверждение голословно. – Чуть слышно пришептывая, Филипп Осянин принялся загибать пальцы. – По одному, два удара в день… на протяжении к примеру восьми лет, основываясь на его недюжинном таланте не сдаваться…

Провести запоминающийся вечер на малолюдном ринге, залечь, не снимая ботинок, с прекрасной незнакомкой: достижимо, притягательно, но из клетки Иллюзии не вызволит.

Лечившийся молчанием ступает по осенней прямой, за ним ползут обертки и шелуха, их движет ветер. Примкнем и мы – такие, не такие, суровые и невесомые, раздевающиеся догола и вызывающие женских духов, без враждебности и лукавства настаивающие на публичном обсуждении того, отчего же Ракета, Аполлинарий и Мрачный Трефа не поехали на погребение Папы, хотя официальное приглашение получено, сумки собраны, косяки забиты, читаешь, Трефа? «Учение о Логосе» Трубецкого? Отрадно наблюдать… Сейчас мало читают.

Много. Но мало кто.

– Вступая в магический круг из набросанных чипсов, – сказал Осянин, – я подбираю к руке метательные ножи, нахожу нужный тон и заговариваю с привидением старой проститутки о том, как бы я хотел быть ее любимым. Не проявляя выдержанности, оно торопится с практической работой по завладению моим вниманием – одевая мне пропитанный кровью презерватив, наносит языком «Золотое Соёмбо». Ну, не золотое, а обыкновенное… Соёмбо, Соёмбо!

– Соёмбо, – машинально произнес Максим.

– Ни за что не догадаешься.

– Соёмбо, – с отсутствующим видом повторил Стариков.

– Беда… Я что-то передумал тебя интриговать – это одна из государственных эмблем Монголии.

– Соёмбо.

– Ну, да, – раздраженно процедил Осянин. – Соёмбо.

– О-оооо, о….

– Не доводи меня, Максим, не уводи себя со счастливой стороны жизни – ты не Маугли, и все вокруг не звери. Прибавив в весе, маленький индус потрясал кулаками на приютившие его джунгли…

– Соёмбо! Я Маугли.

– Разобрало же тебя…

– И все вокруг звери!

Взрыв, фейрверк, прослеживающее в твоем вопле зерно смысла должно умереть, чтобы из него выросли следующие, вновь обреченные; автоматический шлагбаум рубит по шее кого захочет, элитные неудачники встречают во всеоружии тишину и приводят себя в движение, пробираясь на завуалированное богослужение в зараженную цивилизацией чащобу, вы за самоосознанием? Поддержать истовым хныканьем квалифицированных отшельников? Неустрашимый Устин вас не примет. При пониженном давлении ему дали успокоительное и успокоили вконец. Дали, вот так, дали… Мрачный Трефа дал.

Какая же, однако, сволочь.

Перед тем, как преставиться, Устин был в замешательстве.

Еще бы.

И совсем он не мудак.

Никто и не говорит.

Иначе бы не его печатали в журнале «Православная беседа».

Ваша правда. Наша грусть.

– Монголия? – прокричал Стариков. – Официальный язык – монгольский, основное население – монголы: у меня плохие новости. Разговоры о Монголии не действуют на меня отрезвляюще. Не приводят к духовному обновлению. Порхающая надо мной птица-колокольчик перемешивается с прозрачными неживыми ничтожествами, чьи эфирные выделения провоцируют меня выплясывать вприсядку по перелопаченному чернозему… под шелест комет… в нарастающей озадаченности…

– Соёмбо, – энергично подмигнул Осянин.

– Знавал я лажу, знавал… Конкретно.

– На планете Голока? В гостях у доброго Кришны? – Переварив сказанное, Филипп Осянин от умиления сцепил ладони. – Летаргия, каталепсия, сомнамбулизм – в каждом этапе прослеживается жемчужина. Число сторонников этой доктрины невелико, но шиво хам, шива хам… Кто хам? Нет, нет – я пою о том, что, обретя освобождение, я стану Шивой.

– Станешь… ты станешь…

– Расползусь и соберусь, объяснюсь и продолжусь.

– Не станешь! – завистливо взревел Максим.

– Вернее, не обрету, – с сожалением прошептал Филипп. – Аполлинарий и тот не преобразился… Да и наш приятель Трефа задержался на стадии диких выходок. Сам Мрачный Трефа, поручившиий мне подрисовывать прыщи на его портрете «Просветленной горничной из дома Свами».

Не обмер, брат? меня сотрясает колотун… плюйся, Максим, не останавливайся, плюешь и плюйся: «Пока я плюю, я занят» – ты сказал. Синий галстук, желтые зубы, накатывающая волна на прибрежный песок. Сказал я. Не про тебя, а про Мрачного Трефу, оживлявшего сумрак в голове столкновениями со стеной, всосав бульон подозрительного чебурека и не признаваясь мне, что он – это он.

Не ты?

Я? Отнюдь…

Но также и ты?

Само собой.

Как же… как же так…

Будущее за универсалами.

Ценя время, мы, чтобы оно текло медленнее, неотрывно смотрим на часы. Ничего при этом не делая и опьяняясь завтрашним вином, согреваясь вчерашним солнцем, замените мою фотографию фотографией моей могилы, разожгите аппетит многогранным ароматом свежеподжаренных грешников, медсестра! милая! кто сделал вам татуировку непроницаемого черепа в докторской шапочке? Не Сид с Кузнецкого?

Не-а.

А по стилю напоминает. Фундаментальность идеи, безукоризненность воплощения; отвергая любовь Всевышнего, Сид специализируется на готике и кораблях…

Ля-ля-ля.

На шабашах…

Я травоядная змея.

Теперь понятно – над тобой поработал Мрачный Трефа. И не только над телом. Вместе с ним пострадал и интеллект.

– Мудрость, – промолвил Стариков.

– Корень выбитого зуба, – кивнул Осянин.

– Она во мне есть. По минимуму, но присутствует. Я свой, я с вами, нашейте мне карман для пистолета… Лобстеры на моих поминках не пойдут.

– Не пойдут они, пойду я. – Осянин сладко потянулся. – Пойду спать, Максим. Наговорились, нанырялись, луна кажется твоей, посторонние глаза в завещание не заглядывают, ты идешь?

– Я еще покурю.

– Полегче, парень, – предостерег Филипп. – Курить – кури, доходить – доходи, незваным приехал, полуживым уберешься. Что-то я о себе. Эх, лебедушка-лебеда, три козла, два попа… Ну, добрых снов.

Не растирая слипающиеся глаза, засыпай, и я приду тебя поднимать с букетом нарезанной колючей проволоки, наполняя, наполнив, думая наполнять проветренные комнаты ураганной музыкой; мы обнажим мечи, прорвемся на новый уровень психического развития, получим эмоциональный заряд, безраздельно предаваясь лени – ты должен людям что-то. Что-то наверняка должен людям.

Они бросили мне под ноги некий предмет, а сами разбежались.

Рвануло?

Я ощутил. Силы. Наплыв. Разлететься на кровавые ошметки, на несколько часов выйти из тела – силы… наплыв сил на авантюру.

Жил-был филин и у него была голова. И на голове у него был клюв. И в голове у него не было ничего.

Докурив, я уподоблюсь.

Вы укушены бешеным человеком Гаповым – человеком классической направленности. Провожая жену до автобуса, сына до школы, собаку до живодерни, он преподает на факультете международного бизнеса и делового администрирования.

Атомы есть буквы… говорили древние.

Я состою из гнусных ругательств и пошлых вирш. Но Филипп, наш гость Филипп…

Филипп Осянин спит.

В баре «Сан-Диего».

У меня.

На Таганке. В данном баре Осянин целовался взасос с полным мужчиной в дорогом пальто.

Толстяк отбивался?

Как мог. Филипп Осянин выглядел утратившим приемлемый облик, за его спиной поглаживали свои достоинства Мрачный Трефа, Олег «Таран» и Дважды Боксер Севостьянов – напутав с инградиентами. Задумав шутку. Отрываясь под синтетическим кайфом.

Все обусловлено и едино. Никакого разделения на добро и зло.

Олег «Таран» ловит плотву на червя.

Я ловлю на муравья.

Можно ловить на яйца муравья.

Ты сказал об этом трагическим тоном.

Мне простительно – меня нет.

А я курю. И медведи рассчитываются, заступают, медведи сцепились с лешими в короткий день за полчаса до заката, медведи мне наскучили.

Леших сей факт не спас.

Дом Иуды по-прежнему стоит пустым.

Закрой за собой окно.

Я не собираюсь выбрасываться.

Кануть в забвение, сомлеть под вносящим разнообразие арт-обстрелом, чьи послания адресованы лучшему во мне, сажавшему яблони и вишни для эстетического наслаждения, не ожидая от них плодов.

Заехав за оберегом от СПИДа к разбитной деревенской бабушке, я приоткрыл калитку, отпихнул ногой поросенка, но тут на меня уставилась такая здоровая морда… Не бабушкина. Из конуры – усыпленная механицизмом существования, доставившая мне приращение беспокойства, предположительно тупая.

Не хуже нас с тобой, мистер дзэн. На третий день жизни научился улыбаться, на четвертый смеялся, как идиот, подойди к своей кровати – кто в ней?

Я…. Оно.

Твое тело.

Покинув его, я ушел под парусом за ускользающей истиной, и меня унесло в океан доисторических верований; расчесывая ему волосы подточенным термитами килем, Мифический Баркас №543 равнодушно вглядывался в неизвестность и внушал уважение измочаленным суетой лефиафанам: в финале всеобщая гибель. Вернувшись в остывшую плоть, я поведу ее знакомиться с красивыми теннисистками. Потенциал у меня заметен. Я вхожу, я ложусь…

– Я сюда, – бормотал Максим, – я к себе, я домой, мне предстоит… я наделен полномочиями… мне жить… пристойно жить мне бы не помешало – если жить, а жить я буду…

– Кому здесь…

– Жить буду…

– Что же на меня навалилось, – проворчал Осянин. – Закопав откопанное, заклинаю вас со мной не связываться…

– Мое… мое! Не отвергни свой дух… дай снова стать частью…

– Кто бы ты ни был, уйди! – Столкнув Максима на пол, Филипп Осянин спросонья присел. – Люди… подонки… выражаю общее мнение. Ты?

– Дух. – Стариков жалобно всхлипнул. – Неприкаянный дух, которому не позволили вернуться в собственное тело. Свое. Мое. Треск цикад. Да! Грибковый дерматит. Не было! Грустит природа заодно, сочувствуя…. ветер забивается в ноздри, рассказывая…

– Соёмбо, Максим! – перебил Осянин. – Я же тебе говорил не нагнетать с курением, понимать же надо – это не какая-нибудь трава, а сильнейшие сибирские шашки, мощнейший реактивный двигатель, уносящий, но и разбивающий: себе ты постелил в коридоре. Мне, где прежде себе. Позволь я тебя сопровожу.

– Веди! Указывай… – Опираясь на локоть товарища, Максим Стариков осоловело смотрел в только ему известную точку. – Распоряжайся!

5

Растянувшись на выгнутом поле, отложил пакет с дешевыми пряниками, он выхаркивал облака, смотрел удивительный сон, трактор до поры до времени объезжал.

Подавая прямым текстом сигнал об опасности, по мне ползали слизни. Из-под колес переваливающегося механизма выбегали растрепанные кузнечики. Ночь уходила, царапаясь. Шире, шире, еще шире распахивай глаза, основное не утрачено, избавление маловероятно, солнце встает в полный рост и наши головы почти болят: ты, Филипп, инакомыслящий старой школы, я… я вытряхивал пепельницу с самодовольством ускакавшего зайца, нас подняли по тревоге.

Нас расслышали.

Мысли путаются…

Мы выскочили на улицу.

Ты чуть поотстал… мы пробрались кустами до метро, под блеклыми лампами понеслись на поезде, в едином строю с презренными чандалами выбрались на «Коломенской», ощущая себя прославленными завоевателями межзвездных пространств, которые вышли в открытый космос и не знают, что делать дальше.

Связь прервалась. Детальных инструкций не последовало. Безжалостные посланцы Ямараджи могут повстречаться нам в любой момент.

Они и мы, озверевшая нескоординированная ватага и маленький компактный отряд – знакомая картина. Моральная необходимость в девственницах.

Я брал их одним движением. У меня колотило в висках. Жизнь – духкха. Ду… что? Боль и страдание. Ты дорожишь ей, пренебрегая? операция по удалению геморроя прошла успешно?

Гляди, дошутишься. Погрязнешь в омерзении, станешь глупее возможного. Но смейся, вздувайся, достаточно прожив, я сделал серьезное заключение – оно этого не стоит.

Жить?

Делать серьезные заключения. Афиши, салоны, киоски навязывают материальную скверну, вылетающий из переулка грузовик издает громогласный рев, спасительно распугивая необстрелянных пижонов, захлебывающихся от бремени моды и принимающих исключительно внешний мир; побрасывая им тепловатые комки суррогата, Люц с удовлетворением шептал: «Мои. Мои хорошие. Поверившие примитивному обману, попавшиеся на допотопную уду… С вами не будет сложностей».

С Максимом Стариковым без них не обойтись.

Не говоря уже об Осянине.

– Ну, куда мы идем, – протянул Филипп, – ну куда, сидели бы у тебя, пили кофе, наслаждались До-До… Долбаным Доминго… сознание возвращается к вчерашнему вечеру, когда мы умели атаковать, уносясь через взъерошенные боры к голым степям, не рассматривая воплощения ада отдельно от серебра луны… ы….ы… лишь воистину верующий и осознавший человек присядет справить нужду перед храмом Будды. На прочих наложены противоречащие друг другу ограничения, вызывающие знаменательную одержимость бесами, узость понимания, неотложную надобность духовного друга…

– А если у него водятся деньги, – встрял Максим, – это бодрит и скрашивает. По канонам нынешнего века без них ты никто, но поэт поэту – враг, а дебил дебилу – друг. Какой скажешь. Приблизительный, духовный, умоляющий переселить твою кактусовую сову на его кокосовую пальму – не подразумевая конкретно нас, я испытываю озабоченность за дарящих улыбки нашим шатающимся спинам.

– Нам в спины кто-то лыбится? – сердито спросил Филипп. – Да я бы ему, будь я моложе, я бы, я и ему, ведь будучи не в таких годах, я был плечистым детинушкой, я поедал на ужин сырую зверину! бородатым камикадзе забирался на купол церкви и привязывал себя к кресту – живущий по соседству со мной массовик-затейник Борис Литовченко кричал с земли: «Люди! Смотрите! Товарища Осянина распяли! Вот же события, вот же шик!», и я, подставляя физиономию ледяному северному, дожидался продрогших верхолазов, с неподдельным сожалением передававших меня в руки органов. Что я поведал им на допросе? Поучительную историю о небезызвестном историческом деятеле.

– Филиппе Осянине, – подмигнул Максим.

– О князе Владимире. О том, как пошел он на болгар и победил их с налета, и приговорил побежденных к выплате дани, и взял ее сразу и всю, и пропил до копейки с верной дружиной, и добрался до родимого Киева злым и окосевшим.

Брюхом прижат, градом разбужен, гримасничающим инвалидом приходит трезвое удовольствие, мой ребенок… от наложницы Афиньи, назначенной мне Всевышним и полной нежного жира… он здоров?

Держись, княже. За три часа до твоего возвращения его утащила присланная из Царьграда обезьяна.

Лоно ее – триумфальные врата…

Вы и ее?

У меня ноет колено. Ноет, и я о нем думаю? Нет. Думаю и оно ноет. Возбужденные девы танцуют веселыми, нагими, их толстые ступни сотрясают переносной дворец, задержите! он несет нас к морю, пятясь к нему распахнутым окном с неоспоримым образом воеводы Лягуна, наглотавшегося конопляных головиц и упившегося козельской медовухи, Лягун не сидел без дела – кому-нибудь бросилось в глаза, как воевода натягивает княжескую шапку? Или грызет сушеные грибы?

Прибегая в отчаянии к посажению на кол, я достучусь до его сердца. Да что достучусь – практически достану. Потом заходите. Кропить. Оставшееся. Святой водой. А обезьяну найти! Я переоденусь к ночной трапезе в расшитый звездами балахон, углублюсь за бараньей лопаткой в мистические переживания – горы у нас не очень круты, но люди компенсируют. В первую очередь она, серенькая, моя… дурашливая, воспитанная патриархом…

Обезьяна, позволю заметить, не человек.

Расслабимся, попоем – я, обезьянка и Ванечка…

Мальчика зовут Васенькой.

Расслабимся! заслужили…

– Взгляни-ка на газету у этой женщины, – указав на заинтересовавший его предмет, сказал Филипп Осянин. – Передовица говорит о ком-то… вчитаюсь и вникну… Спокойней, миледи! Стоять! Меня интересуете не вы… Как я понял из статьи, тот о ком в ней написано, довольно популярный эстрадный исполнитель, принципиально отказавшийся от приема наркотиков.

– Правильно, – сказал Стариков.

– Совершенно правильно. – Ущипнув за щеку нахмурившуюся даму, Филипп Осянин не почувствовал тяги ее поцеловать. – Но «Битлз» и «Стоунз», Джимми, Джим и Дженис…

– Зачем ему вдохновение? – пожал плечами Максим. – Ему необходима отменная физическая форма, чтобы прыгать по четыре концерта в день. Прыг, прыг – заплатили. Томно отклячился, изобразил дерганый экстаз – впустили в телевизор. Отлюбив, вышвырнули.

– «Идите и, став в храме, говорите народу все сии слова истины», – импульсивно процитировал Осянин.

– Мне он тоже ничуть не нравится, – призналась напуганная Филиппом барышня.

– Жалкая волна, – приветливо кивнул Максим Стариков. – Одна пена.

Худощавая фигура, выделяющийся нос, юбка ниже колен, возможности, как потенциальной баскетболистки, ограничены короткой длиной ног. На фотографиях, вероятно, получается с красными отталкивающими глазами.

Дерзай со мной, будь смелей, фатализм сэкономит тебе массу нервов; мы равно понимаем бесполезность борьбы за сохранение психологического баланса и, появившись на свет во всеобщей семье славянских демонов, мы качнемся, исколемся солнечными лучами, подадимся в неведомую сторону, простим себе временное душевное расстройство – как свободные личности.

Какой-то я бесноватый. Хочу ли я тебя? Я не обладаю иммунитетом против мимолетной страсти.

– Мы удаляемся, девушка, – внезапно посуровев, сказал Филипп Осянин. – Дожидаясь конца, мы будем держаться вместе. Сонно возлежа в огне и под настроение совершая непродолжительные аскезы, помимо всего остального вызывающие у нас и звуковые галлюцинации – вы помолчали, я оглох. Бам-бам… бу-бум-бу-бум…

– Колокольный звон, – догадался Максим.

– А потом?

– Хмм… Табуны диких ослов?

– Мы мыслим сходными категориями, – усмехнулся Филипп. – Одинокий парус, грозный шторм: смыло и его. Перестанешь мечтать о женщине – начнешь мечтать о мужчине, что омерзительно. Как вас, моя дорогая, по имени?

– А, – пискнула незнакомка.

– Доставать меня я бы вам не советовал, – процедил Осянин. – Я и в периоды юности с трудом контролировал свои порывы, а ныне…

– Сокращенное от Анны, – пояснила она.

– Так зачем же темнить? – резко спросил Осянин. – К чему заранее остерегаться? Я совесливый человек и вы должны мне верить – во мне суть. И лоск. Все по Конфуцию.

– Я о нем, конечно, слышала, – ошарашенно сказала Анна, – однако чем он славен и кто он в поступках…

– Тот, кто «удил рыбу, но не пользовался сетью. Охотясь с привязанной стрелой, не бил сидящих птиц». – Максим Стариков театрально поклонился. – Не побежите он нас прочь – узнаете больше.

Наши души стремятся к идеалу, с нашими трупами играют дельфины, мы исполнены непонятным смыслом и смерти не выбить нас из ритма; если бы не устойчивость моей нервной системы, я бы задрожал. Болтаясь между Москвой и провинцией, самолюбованием и бессточной апатией – выросший зимой, облученный звездами, застрявший на земле.

Обрекая себя на невообразимо малые успехи, я видел эту женщину за отпиливанием рога покладистому единорогу.

Станиславу «Мышаку»?

Ему. Мещанину. Торговцу сувенирами, приходившему на Арбат в девять утра и покидавшего его уже затемно: с пустыми карманами и с перемешанной в голове кашей из отдельных фраз на шести-семи иностранных языках.

Пожалев беднягу, я представил Стаса «Ракете».

Белоснежная ночь, святоотеческие беседы, поворотные воскурения… с первыми петухами они всем скопом отбыли в Псков разделять тяжелую минуту с помирающим колдуном Саввой Ядозубом.

Разделять, подливать, обнимать, взбираться на Вдову. Поднимать планку.

– Под щитом грязь, на щите шлем, в шлеме гнездо, – внушительно сказал Осянин. – Войдя в общение с нами, кладите под подушку икону, по-другому от кошмарных сновидений не уберечься. Потребность в сексе не убавить. Отчего лежит в обмороке крокодил? Он присутствовал при совокуплении двух однополых путешественников.

– В Африке? – испуганно пробормотала Анна.

– Если в Африке, спрашивайте о ней у Максима. – Взяв женщину за подбородок, Филипп мягко повернул ее к Старикову. – У нашего, у исконного. Спрашивайте сейчас же. Не доводите ситуацию до критической.

– Ну… я стесняюсь… Вы Максим?

– Я, – промолвил Стариков. – Приятно познакомиться. Я – Максим, товарищ со мной – Филипп. Мы говорим исключительно о важном.

– И между собой, и с вами, – конкретизировал Осянин. – Не растерявшись и отбросив условности, вы можете подчерпнуть Методы.

В камине ходит Хаос-Гусь – голодный, кудрявый, у нас есть основания называть его гуру, укладывающим на дорогу к обжившимся предкам последний рельс, с потугой подтягивая к глазам войлочную бороду: алло, Ос, алло!

Ты бы, Стасик, водочки выпил…

Это Мрачный Трефа! И я уже выпил!

Его, тебя, его, скорее! его выкормили из груди горячей кровью, тысячелетия назал ушедшие мертвецы все еще крутятся, вертятся, в земле, на земле, вокруг Солнца, размеренно, неторопливо, Дионисий или Рублев?

Мне ближе скромность второго. Когда я привел домой нервничавшую Софи и услышал от нее: «я ничего не умею, я могу тебе только отдаться», мне пришлось откровенно развести руками: «я тоже ничего не умею, я могу тебя только взять»

Да воодушевят твое либидо руины Парфенона.

Кем же я был…

Ужас.

И кем я стал…

Печальная история.

– Послушайте, Филипп…

– Он слушает, – обнадежил девушку Стариков.

– Не шевелясь, – подтвердил Филипп Осянин. – Многострадальной единицей всеединой матричной таблицы. Hinc et nuns.

– Здесь и сейчас, – улыбнувшись, перевел Максим.

– Мне сказали, что вас зовут Филиппом, но как мне, той, что гораздо вас моложе, вас называть? Каким образом к вам обращаться?

– Всем встать и подтянуть штаны, – засмеялся Стариков. – Среди нас благородный Филипп Осянин! Ускользнувший отсюда по раскопанной Буддой траншее и показывающий из укрытия мягкий кулак. Вы, уважая его преклонный возраст, предпочли бы называть Филиппа по отчеству?

– Ну, да, – сказала она.

– Ни к чему, Анечка, – сказал Максим. – Наш Филипп не видел, как Маркс дерется с Энгельсом, не вытягивался астральным телом от Томска до Бухары: плакал и пел, бурел и рассыпался – зовите его просто дядей Филиппом.

– Можно и так, – кивнула Аня.

– Никаких дядей Филиппов! – разозлился Осянин. – Что еще за дядя Филипп? Даже повторять неприятно… В общем, попрошу не напоминать. Не нарываться! Сочтем за недоразумение.

Из подземных храмов доходит взрывная волна, происходит движение, все со всеми, я ни с кем.

Ты с нами. И мы за тебя тревожимся – бессознательное хочет от тебя слишком многого.

Я плаваю в Селигере, Мрачный Трефа рядом… его рвет: вы усомнитесь, но когда-то он был учителем физкультуры. Строил планы.

Не знал усталости.

Потворствуя прихотям остервенелой эпиляторши Костяковской, он разрывал ее чем придется и сколько скажут. Дальнейшее известно.

Пробуждение состоялось.

Выгода неочевидна. Командный штаб в квартире Семена «Ракеты».

– Семена, – сказал Осянин, – увозили на машине с решеткой, и он смеялся им в лицо, мотылек со знаком смерти на спине вился у его полуприкрытых квадратов, у вас облепиха колючая? А бывает иная? Конечно. Но не у нас. У нас все колючее и ничего не растет. Переговариваясь с нарядом, он не следил за своим сознанием – что происходит, то и происходит.

– Вы о ком? – обеспокоенно спросила Анна.

– Не скажу, – ответил Осянин. – Нам с Максимом не нужны осложнения. Выяснив адрес «Ракеты», вы возжелаете с ним сблизиться, потереться костями, а вдруг вы пшикните освежителем воздуха ему на член? С немыслимым напряжением он выдержит это без воплей, но, отойдя, припомнит.

– Еще как, – кивнул Стариков.

– Вас будут вынуждены хоронить в закрытом гробу. И по делу – капай, лазурь. Торжествуй, скорбь. Да, Максим?

– Ты обрисовал вполне реалистичный пейзаж.

– Ложь. Ветер. Судьба.

– Слова, братец, слова, – промолвил Стариков. – Как я полагаю, твой отъезд из Томска не вызвал большого шума и общегородских прощальных церемоний.

Исповедую рок-н-ролл, засыпаю за собой колодцы, вечность всегда молода, смешливые девушки гуляют, гуляют, пусть гуляют, им бы только гулять, в них такая двойственность, что она становится однозначностью, усиленной снисходительным взглядом на истину: когда спите, слюна изо рта не течет? Умерев, не воскреснете?

Подобную идею не вынашиваем. Похитителей отставного полковника-наркомана Вацлава Дубинина не осуждаем. Извращенцев огульно не охаиваем – Геру называют символом супружества и материнства, а кто она была Зевсу, с которым спала? А была она ему сестрой.

У меня перехватило дыхание. Владей я свиным стадом, я бы подарила тебе две, три – понимая и сопереживая; из всех ударов провидения самыми чувствительными являются наносимые им ниже пояса.

Ты, Люда, не передергивай. На женщин и мужчин выделено одинаковое количества ума, но женщин больше и каждой из них досталось меньше. На этом и разойдемся. Откуда… что за запахи, Люда? Сыр жарила, Максим. А…

И съела, Максим. Надо сводить в одну фразу, Люда – жарила и съела.

Учту, Максим.

– Всего не учтешь, – пробормотал Стариков. – Я повествовал об африканском племени, где трудятся женщины и дети – утром и днем, днем и до сумерек, мужчины не трудятся. Считаясь воинами, возлежат и надувают щеки… она отнеслась к моему повествованию с раздражением. Испортила то немногое, что наметилось…

– Ты о ней, друг? – деликатно поинтересовался Осянин.

– Я поглощен воспоминаниями. Я иду по улице. Я, обжигаясь, греюсь у внутреннего огня.

– Вместе мы никто, – сказал Осянин. – Сами по себе индивидуальности. Но на ваши чувства, бесценная Анна, я отвечу с подобающей собранностью. Свирепствуя, как эпидемия чумы, произнося мощнейшие невразумительные речи, разгадав ваш секрет, заготовив для нас обоих мешки для трупов. Вы мне уступите?

– Но я…

– Ответ необязателен! – воскликнул Осянин.

– Не воспринимайте Филиппа буквально, – подсказал Максим. – Он принесет вам огорчение, если вы не будете воспринимать его иносказательно. Прямолинейное видение у нас не приветствуется – от тяжелой рукоятки вонзенного в вас меча вы, встав на весы, увидите, что набрали вес, но случилось ли? Посмотрев на себя построже, обрадуетесь ли?

Железные вечера, притихший средний класс, монументальная оратория. Часть четвертая. «Евлампий Чаядронг снимает кальсоны».

Нетребовательные в своем отчуждении сидят молчком, нисколько не печалясь о вымирании достойных, призывавших на помощь всю силу разума, довершившего крушение их надежд, заложившего и в те же дни сокрушившего твердый фундамент: как вы думаете озаглавить вашу книгу, о Мрачный Трефа?

«Теряя разум».

Она зарядила меня оптимизмом.

Психологическое преимущество на нашей стороне.

Несовершенные, родственные нам умы в какой-то момент чутко понимают цельность и неделимость времени, встречающего нас со львом на веревке, безапелляционно говоря каждому в отдельности: «я забираю тебя для принесения в жертву».

Хе-хе.

Отец смеется. Я узнал его противный голос.

– А Людмила, – протянул Стариков, – она…

– Вторична, – влез Осянин. – Третична. Вторичность, третичность: я произношу данные слова по-доброму, по-деревенски, и я не о Томске. О женщине.

– О ком же еще, – скривился Максим.

– Существующая в куда более заброшенных местах Тамара Л-Д-В. весьма обижалась, когда я заводил «Crocodile rock» – принимала на свой счет. Полагала, что я издеваюсь.