Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

«Вдоль по Питерской», «Блюз бешеной собаки», попев, поорав, он из всех человечных повадок выбирает молчание. Скромное или развязное. Мертвое, нервное, разное, но одинаково пьяное. Поющее внутренним голосом громче сигнала опомниться и скрыться в бомбоубежище – оно нескоро поклонится общим предвестникам паники.

Безропотно подбрасывая в топку еще одну щепотку стальных стружек в расчете, что трухлявую проводку удастся хоть немного оживить, он пожелал себе не хоронить свои слова в приспущенных ушах, и если заскрипит его дыханье, как вьюга в необрезанных губах, он вновь попробует рубиться и искать противоядие от этой ворожбы: в ней воплотились все труды, направленные прямо на тебя.

Ты отбивал чечетку на беззащитном сердце корабля, что был всегда с тобою заодно, и даже жизнесберегающее дно открывшего в угоду твоим снам. Он почему верит в твою ночь, когда ты говорил: «я не отдам. В обиду твои стены-паруса», и помня твои мутные глаза, он ждет, что ты его не подведешь.

Нарви соболиного пуха и бегом на корабль, крича: «отходим и быстро!». Пускай на всякий канистра наполнится свят-динамитом, чтобы в лицо пешеходам, снабдивших присоску магнитом бросить ее содержанием.

Сожми продажное время ладонью за самое горло – только тогда твое семя сможет работать под током, льющим в глубокую рану водопады лихого веселья, доставляя проблемы генплану, сметая икотой плотины.

Оденься, как на последний… приступ разбуженных ульев – захвати секиру терпенья, и осколки того ожерелья, снятого с шеи дракона, пока он не стал травоядным.

Дракона Так-Дакума, потерявшего хватку, превратившегося в дебила, неисправимого оптимиста и добродушного танцора на детских утренниках.

Я поврежден… некая контузия.

Будит меня по утрам звон колокольчиков встреч. После чего не сберечь отдельную койку во мне – мне. Город. Кто же еще. Всегда подыграет себе, уклончиво взвесив мое желание дольше поспать —

он приглашает вставать, не ведая, как я дрожу: кому ты споешь свою песню, когда у тебя ее нет? знать позывные монет тогда уже будет напрасно – пока я себя напрягал, к дням относясь безучастно, годы сложились в одну прямую до боли дорогу. Сейчас мы подходим к порогу и что мы имеем в кармане? Отмычку от прежнего счастья? ножи, разноцветные money? мобильные связи внебрачные радуют тусклых пришельцев, что по призванию жвачные, но взятые временем в изгородь вокруг костра двадцать первого. Ушлого, быстрого, верного.

Внимай из дупла предсказаниям – волк убегает без выстрела, вошь отдается стенаниям, неспешно грозящим безумием под новыми свойствами семени. Они отступают в волнении.

Надо бы просто забраться в огонь и расслабиться. Скорость не выход – строго помня каждый шторм, расшатавший мою гладь, я даю им подмешать в мой раствор их кислоту.

На лошадках скачет Му – мне в погоню, как в кювет. И в подарок за рывок счетчик слипшихся здесь лет, заставляющий платить. Кто тут будет говорить? Говори, я помолчу.

В голове щекотно, во Христе я немощен, а ты? все разбились по парам, ты же разбился один – вне принятия добрых советов, ты сбиваешь подошвы за ним. Конечно, за тем, кого нет. Конечно, небрито и зло – зачем тебе сорванный парус, зачем тебя так занесло? Ты тоже хотел бы узнать, ты тоже хотел бы хотеть, вот только на тронутый поезд тебе ни за что не успеть.

Инвентарь… для неба? Заступ, узелок. Где элетрошокер мог бы поместиться. Краска, чтобы слиться желтизной с пустыней, вшитый в острый ворот ядовитый иней, чугунок с эскизом крыльев под подушкой, бутерброд с чекушкой между хлебом с сыром, и пищалка в ножнах: «Мы шагаем с миром. Con brio, хэй, приветик! нас не надо трогать. Мы, как эпилептик, временно игривы. Сэкономив силы, мудростью блеснете – вырветесь, пожнете…»

Свиньи на работе?

Когда светло, я, как голый. Меня сверхотчетливо видно. Так обнажаться обидно или скорее противно. Светлый день не мой климат, я для него посторонний. Даже потусторонний. Он так же с этим не спорит. И насылает пейзажи слишком открытые взору – сующие яркую шпору прямо в глазные разрезы.

Ты терпишь его самобытность, но после второго захода возможность ответного хода ты уже не исключаешь. Фокусник должен ответить за неудачную шутку. Если он встретит попутку, полезней ему не садиться. Кто знает, куда она едет…

Приехала. Кто вышел, кто откатился вглубь, посеребрился закат,

треснул лоб. В пяти местах – справа, слева, в середине, и еще внизу, вверху, на прилипшем к мозгу мху очень четко проступают пять мерцающих объектов, чьи отверстия взывают: «окажите вспоможенье! не позвольте, чтобы мы оказались не нужны, прикоснитесь к нам губами, с нас достаточно легонько, и не прячьтесь за кустами, мы вас видим, выходите! не хотите? как хотите, мы уходим, а вы нас, коль сумеете, простите за насилие над слухом, этот факт не повториться, да, вопрос на посошок: перед смертью надо бриться? По желанию? понятно – дабы выглядеть опрятно, мы немного поскребемся. До свидания, прощайте».

Затемнение, торжественная, чуть грустная музыка, она исполняется, идет не сама по себе – Менухин.

Между нами есть своя разница.

Средняя, не сглаживаемая. Она слабее нашей схожести. Наскрести на новый лэйбл, напомадить его взгляд, вызвать семерых козлят по вертушке, и сказать: «становитесь, суки, в ряд, все равненье на него – это вам не маскарад и не частный балаган, а уйти за пополам нереально, ну никак. Едва Гном подаст вам знак, постарайтесь навострить – и не только свои уши. Если он начнет острить, вам полезней будет сделать максимальную улыбку.

Заглотнув его наживку, вы поймете, зачем гарь покрывает себя маслом. И при слове государь вам не сможется сидеть».

Наваждение в декрет отлучилось по нужде.

Я смеялся и себе прикупил надежды впрок.

И проходит пять минут – оно снова дует в рог, забираясь по спине… к голове, уставшей жить. Эту мерзость сохранить все равно, что сжечь радар, помогающий бежать от объятия Сахар – простодушных, но сухих.

Короткие руки… короткие двигаются ко мне, не выпуская скрипку: узнай меня, узнай!

Я узнал – это великий скрипач Менухин. Его короткие руки.

Он далек от мысли меня пощадить. Я ловлю ему в подарок железного альбатроса.

Жизнь продолжалась. Заливались басами чудаковатые духини. Кривились молчащие рты подстреленных бандитов.

Наркоша-дурачок, но вовсе не дурак забрасывал сачок в прогнивший мелкий пруд. Всевышний Комиссар оценит его труд, и искренний порыв останется в глазах – вот-вот. Пойдет. Подсчет свершенного в делах – шатались, болтались по городу ногами и головой, набивали решетки ботинок свежей подснежной травой. Под теплыми куртками ночь.

Зачем идет седой снег? Когда замерзнет последняя кровь, мы отпоем этот век и пойдем к зеленому дну посмотреть, как там чего: там, наверное, свой водяной и может быть даже тепло. А осатаневший мутант по-прежнему чинит свет – отпечатки с улыбок врагов он наносит на флаги планет. Он вполне обойдется без нас – и здесь, и тем более там, но он радостно машет рукой и, по-моему, машет он нам.

Красавице, тебе, добрейшей душе… ты власть во мне сменила. Меня ты не спросила губами наперед.

Гордясь собой, ты тащишь к алтарю меня за воротник.

Я думал, я – тупик. Данная мысль от лукавого, отвращение к изумительному рассвету из-за страшной бессонницы, маета в животе от торчащего из него кинжала.

Ты моя наемная, в битвах закаленная, в битвах не за радость, тебя ждет лишь старость и ее сестрица – черная зарница, что согласна прыгать только если платишь за ее потуги в жанре легкой пьесы – именем принцессы тебя кличет автор, ни на что не годный, но зато в эфире он почти что сводный… братец Братцу Богу.

Механизм шагов несложен. Если только осторожен будет твой вертлявый взгляд. Если нет, тогда нас тут, как беспомощных котят очень быстро уведут прямиком на рандеву нехорошее во всем. В разговоре изрыгнем для затравки пару тем.

С миловидной секретаршей. Она скажет: «ну же, дальше. Поуверенней, почетче. Потому что, если вы… не докажете, что нам вы по-прежнему нужны, вас придется сократить, то есть вычеркнуть из списка».

«Но мы, мэм, из группы риска. Скромнее нас и не бывает…».

«Может, так. Но это вряд ли покрывает богоданность быть ненужным. Все, мне скучно объяснять – становитесь на карниз. Поглядели? Тогда с богом. Братцем Богом… вам паденье вышло боком?».

Разобрав себя на части, я всерьез попробую назвать их контуры различными словами. Чтобы было мне полегче. Выделять дарами из общей массы самых послуживших на благо огнедышащей зевоте. Живущей, существующей, как флюгер, без рвения погибнуть на работе за кем-то установленную плату, вносимую лощеным Носферату с поклоном, но всегда взаймы – настанет день, когда его улыбка потребует оплаты пелены, что вроде бы надежно отсекала… все лишнее в прицеле тихих глаз. Я мало знаю, как идет у вас процесс соединения с собой, но я не верю в летний снег и, подкормившись термоядерной росой, я буду поздравлять своих героев. Они меня пока не подводили.

Я их тревожил. Я заставлял их слушать блюз.

Непомерно, бесплодно, и природа, и колы, да ты неперспективен. С головы. Подобравшей себе кол – в полноприводный день ветераны сандинистких движений и самопризнанный гений в обнимку с девкой удачей, в можжевеловом хороводе пританцовывали на дачу, где им неумело готовил праздномигающий ланч рябой искуситель-апач, прикусивший слепящее жало совсем не своими зубами и сливший последнее право стоять в лежачих местах вместе с истраченным морем на пользу сконсервленных рыб. Верховный командует: «Прыг!», вассалы орут в ответ: «Скок!», кто на сегодня здесь бог? Опять, что ли, ты?

Ну, тогда я пошел. Умывшись водой из реки, журчавшей внутри головы, я понимал, что слоны с бананом в устах не придут. Мне напевала земля: «если останешься тут, ты еще взвоешь не раз, меня обнаружив плевком». Я ей ответил – мой дом не может стоять без опор, как бы ни грустно ему видеть ночами в упор колкий рассадник психоза, которым тут будут гноить окна и стены его. Много случится всего, пока я решу, чем платить, но повороты дорог я научился кормить пылью паденья слезы в чашу Гонений с Вершин. Рамкой для новых картин я отработал свое.

Рыцарское. Озерное – на лед мутноватого озера рухнул помятый болид. Как же внутри все болит, сказал командор отражению. Ты помнишь, зачем мы сюда, не отдав даже дань торможению, прилетели без тени «зачем»? Ты помнишь. Так не дай им из вен выдоить нашу викторию – ты здесь, потому что лишь ты сможешь закончить историю, и ее впишут не золотом, а самой очищенной кровью в свидетельство бурой галактики. Ты не нуждаешься в практике: ты должен, ты сделаешь правильно и найдешь на обломках рассвета дочь того человека, что избран уже навсегда. Дочь человеческую.

Я вспомнил. Когда мне идти?

Сейчас, но на этом пути ты обязан совсем не бояться. Пускай все и будет непросто. Будет прощаться… я знаю гораздо объемнее: нам, конечно, придется расстаться, но только на время. Мы еще обязательно свидимся. И назло всем этим бесам и змеям закатим великую свадьбу.

Но сначала сказка. И на завтрак песня.

Кок, кок. Глок, глок. При глоке кок – боцман Френк и штурман Джим получили по три пули. Сказка начинается. На вкус вода – вода. Но так ли это было до Потопа, когда из несгораемого дота пришла шифровка: «Лучше бы построить. Какой-нибудь. Плавучий аппарат. А то здесь намечается проблема. И ты, Нояббэ, вряд ли будешь рад, коль не сумеешь раскодировать намеки. Короче, пришло вам время делать ноги. Но, если есть причины, оставайся. Ты ведь не видел тонущих стрекоз? Вот и увидишь. Только не зазнайся, что я телеграфировал тебе, а не другим таким же бестолковым».

Мы не в обиде, нет, спасибо, браво, большого вам здоровья, сэр Кунжут.

Вдохни комара. Втяни его через нос. Пусть он проверит комплекность бросающих не под откос мягких в углах направлений. Много ли там изменений, он объективным намеком, к тебе прикоснувшись, покажет. Не бумеранговым трепом, а ранящим кожу контактом – ее прикусив изнутри.

Набери и накапай моей желчи на алтарь истины, действительность смоделирована Коварными Боровами, определенные невзгоды нужны и желанны, размышляя о своем месте в реестре погонщиков глобуса, легко повредить корень лотоса: лучше все же не дергаться. Прибавить к старенью спокойствие. Ведь при отсутствия этого меня быстро снимут с довольствия мои же верные слуги. Они поплюют себе в руки и тогда поминай, как меня звали в кругу водохлебов – друзья по переписке, здравствуйте, мастурбируйте, вы и то не узнали мой почерк. Упорство в катании бочек маршрутом от буги до вуги не уверит, что музыка близко. И она не придет.

Снимет валенки не у нас.

Мне грустно, мне понятно, но все же, все же – в холоде бесились, лето пропустили, но зимой, мы знали, нам опять на встречу. Камешки снежинок приближали сечу, когда мы усвоим наш единый минус, купленный без скидки: собирай пожитки и ко мне в берлогу – нынче наше время.

Снег уже надолго.

Ольга, ола… после тебя на дороге не остаются следы, ты что-то вроде войны, где победившему жаль никчемно потраченных сил, и боевой генерал желает, чтобы скостил сроки его интервью телеведущий с бельмом. Сжимая изнанку комком, ты вызываешь метель – каждую ночь без тебя срывавшую нервы с петель, но позволявшую жить, так и не спев для чего, порхает твое естество выше попытки забыть – тебя.

Мечты, бубоны, робость, новостную рябь, канатоходцу надоело махать шестом над головами. Эдмунд, плюясь последними словами, ушел искать устойчивых ремесел, и перед тем, как сгинуть на низинах, он с полного размаха шест свой сбросил – на милые улыбки заплативших.

Погибших? не было погибших.

Смеялись? некто продолжал.

Эдмунд Жальпо и прыгал, и стрелял – открылся.

Космосу. Конечно. Всей душой. Признавался в любви, сдавался полиции, каялся сплошь матом, повреждая уши тем святым, что задом повернулись к звездам. Он своим рожденьем был по меркам создан, но потом отчалил, финкой подгребая. Очень молодая будет его старость.

Он проснется.

По первому знаку. Воспевая осанну армянскому коньяку и самостоятельно плачущему саксофону.

Прошу. Не обижайте, подсаживайтесь, она общая – беспилотный человек греет руки над огнем, а точнее прямо в нем, не стараясь угадать тот момент, когда свисток даст сигнал ему бежать и спасать свое чело от назойливых кивков. На дорогу пирогов он не думает напечь, ему незачем тут щит – даже синий римский меч был обменян год назад на подарок для нее, предлагающей жилье в зазеркалье его стрел, отутюженных росой до сверкания их тел всем ночам наперекор.

Заносите ваш топор.

Он не дрогнет впопыхах.

Посвежеет в беспамятстве. Не поддержит идиотские разговоры о зарплате и отпуске – наполняя себя крепким смыслом, нелишне подумать о завтра. Чтобы отчаянье старта было как можно полегче, полезно отнять у азарта хотя бы пару глотков и сберегать, как сынов, до встречи с убийственным утром, когда предпочтение сутрам оказывать очень опасно.

А так, пускай оно входит.

Его шарлатаны напрасно будут втыкать в нас иголки.

Наш кукиш давно наготове.

Верно, Софрон? будучи старше, чем надо для игр разнополой окраски, Софрон обновляет увязки между своим настроеньем и прошлым, болтавшим рукой на прощанье: не мне, не Бамбуку – ушедшему нотному строю, так и не взявшему много. От солнца?

Я бы давал каждодневные всходы, не завися от жала погоды, место покою! я взвою… сам взвою, оппонентов урою, шлюпка его под водою. Софрон в капитанской фуражке.

Классифицируй пробелы по запахам, дням и часам. Ты это сумеешь и сам. Тут мастером быть ерунда. Как верблюду в пустыне, как пустыне в твоих глазах – чувство, что ты подустал, пусть черти раздавят в тебе. Ушастые дикие гуру встанут ордой на холме, чуткой к движенью пера по клеткам бумаги твоей.

Может, ты скажешь о'кей, тщательно все подсчитав. А может, заплачешь навзрыт, рухнув под действием трав, меняющих слезы на дым.

В решении прыгать пустым тоже заложена жизнь.

Звезды… планеты. Звезды скопились, как гангстеры, узнавшие где и когда. Мне эти взгляды – рука, идущая вверх по спине. Горло не трожьте. Зачем… вам приближаться ко мне – я уже выбросил флаг с белой мартышкой на нем.

Если бы встретились днем, я бы себя удержал. А этот ночной тет-а-тет стоит моей голове тысяч потерянных снов. В ней наломали вы дров. Осталось их только поджечь.

На природу, скорее, пешком, на электричке, нырками по воздуху, я и так здесь, я боюсь, слышу, зверею, сельские гулянки, песенки для ног, перейден порог между хмурым буднем и субботой-мамой. И на этих лицах радость самой-самой первозданной мощи.

Лучше там, где проще.

Соглашаюсь, пью, прибиваюсь к другой компании, инвалиды славянского дела собрались возле костра. Как же их палка остра, не иначе как гвоздь на конце, они начинают шаманить и, изменяясь в лице, кладут угольки на ладонь. Когда по весенним полям расползается жженая вонь, Ефрем достает балалайку и лупит во все три струны. Карлик Игнат не поет. Пристроив нагайку прямо себе в кулачок, он метит туда, где сверчок напевает псалмы пустоты. Ночь углубляет свой шаг, умная тварь видит сны, но братья сегодня не спят. Завтра тоже не спят. Они продолжают дозор. Если бы каждый из них был бы, как минимум, вор, им бы заснуть удалось.

Сейчас то ли вкривь, то ли вкось, Анатолий Байдак уехал на заработки в Иерусалим, кишечник Никиты Ставлака взял и очистился: прилюдно, полноценно, не ко времени, гордость – она нанесла ответный удар, но совсем не туда и ее больше нет. На подводной дороге, себя веселя, яростно дышит дизайнер монет. Над ним проплывает забывший слова нежный филателист.

Ему нужно на west, или даже на east – Иль-Силь Хаполай обезумел и просто плывет, завернувшись в свой сон.

Свиньи не спят.

Он знает, они поджидают его за чугунным мостом. Но он устал быть козлом. И ему уже повезло.

Изгоняя двойственность метлой и чем попало, его жажда выжить спешно подустала и ушла учиться к бодрым психиатрам, отдававшим время чуть крапленым картам.

Она странно быстро втерлась к ним доверье.

Перестав быть тайной, не потворствуя социуму, проникнувшись духом приплясывающих будд.

Держа высочайшую планку.

Махая крыльями, будто бы расслабившийся самолет.

Его… Хаполая… посвятили в зомби, а затем робели, как он сможет двери отличать от окон. Может, будет в помощь старый детский локон, но надежды мало – средство без гарантий.

Да… мы… нацепили мантий – разных, так надежней. А он взял и выдал: «ну-ка осторожней! Жариться не буду. Верхний слой снимите».

Вы хоть объясните, что он замышляет.

На грязной доске с колесами Ослондр нескромно подпрыгивал, в полете кому-то подмигивал, он, видимо, знает, зачем ему столько никчемных движений. Ему, вероятно, есть с кем скоротать время до финиша. Или он просто прыгает. Готовится к Олимпиаде. Лелеет увидеть себя на бредущем кругами параде.

Иль-Силь Халопаю манеры с биркой от других ну совершенно ни к чему – сбывается, теперь уже сбывается отсутствие желания понравится.

Усталость живет от бровей и до пят.

Она ловит. Старается поймать момент атаки.

Я под водой, Гаврюша в небеси, пускай он мне нашепчет, куда я должен плыть с набухшей косточкой в зубах. И если он забудет впопыхах раскинуть на дорогу головой… он в неглиже. Не отвлекать.

Скажите старику, что я его поклонник. В отлучке с суши. Отнюдь не жаждущий покрыться…

О струпьях ты?

Я о загаре, о виртуальном загаре и я вам расскажу – не на солнечной стороне стоит косяк деревень, в которых не любят пылить и ночь ценят, как день; в них люди выше людей, птицы сильнее волков, но в этих местах нельзя потреблять самых простейших слов. Там есть дородный пастух и женщина с сердцем в глазах, отныне они живут вместе и их боится сам страх, еще там растет костоправ возле мельницы с белым движком – этой травой они лечат растерявших весною свой сон. На телегах там ездят стога. На ярмарках громко поют.

Не считая ушедших минут, над ними летает их брат.

Под ними их предки и дверь. В нее они редко спешат, хотя на дворе не апрель.

Нажимай на тормоз. Крепче, посильнее. Нам пора остаться чуточку целее.

Жми и не пугайся – здесь ошибки нет. Мы сейчас, как комми, верим в красный свет. Мы вчера объелись гордого «вперед!» – осторожно, кочка. Тихо, гололед.

Ну-ка осторожней… говори за себя, не повторяй за Халопаем. Не выходи с ним на связь – глянь скорее в окна.

Ветер строго в бок. Вон лежит товарищ, что совсем не смог оплатить путевку в наш серьезный мир. И ему всадили дьявольский клистир.

Что-то я не очень… понял наш вираж. Это…

Лейся к свету.

Маленькая блажь? Или ты специально подменил педаль, тут же ведь не тормоз… ну, ты сволочь, тварь, мы хотели мирно встать и не тужить – тормози же, Трефа. Поздно. Нам не жить. Зря я, зря столь долго… зря тебя учил – стоило мне выпить, как ты все забыл.

Я. Дохожу. На церемонию непосвященных в дела, расхотевшие ждать, зашел, чтобы унять и даже немного спасти некто с желанием взять оплату долгов на себя – с ленивой коброй не шее и с сетью для ловли огня.

Этот некто одет, как свеча, слившая вниз лишний вес, его город тут, но не здесь, его тени сильнее, чем ГЭС, его тени меняют в лице прикрытые на ночь глаза, по трубам идут голоса едва ли на помощь ему. Он явно знает зачем, героя клонит ко сну – он достает свой магнит, в ответ они прячут ключи. Он мог бы легко отобрать, но он начинает зевать, вообще-то ему все равно, куда они будут смотреть во время большого рывка, когда он схватится с тем, кому, как ему, дорога память о прошлой борьбе и о четверке коней, давивших хвостами вервольфов, а нынче возящих детей. По гравию и по пескам.

Он долго учился смеяться.

Наверно, он справится сам.

Смерть. Неприятное послевкусие. Похмелье от существования. Сердце – машина. Оно выдыхается. Из бутылки в бокал, из бокала в себя и ни капли впустую. Я возвращаюсь опять в жизнь свою холостую – это грешно не отметить. Вероятно, когда-нибудь встретить кого-то мне доведется. Но счастье случится не раньше, чем в меня отольется весь недопитый запас, стоявший в раздумьях на полках, ожидая, кто же подаст сигнал развернуть наступленье и пробкам объявит войну.

Сейчас полегчает ему. Он жить переходит в меня – наймите меня на работу. Я вам подскажу технологию, как бледную, липкую рвоту наклеить на гладкие стенды с лицами самых сумевших редко впадать в сантименты.

Просто бывают моменты, когда бывает непросто. И равненье на умные книги снует за пределами ГОСТа – вбитого, чтобы не надо было ломиться обратно, где косоглазая правда воспринималась без стона. Я вам подскажу, как смогу, адрес того телефона, что предпочитает молчать. Я знаю, чей ждет он звонок.

Над городом привстав, зарплату и не помня, найти того, кто ровня нелегкое заданье. Тяжелая миссия. Темнеющий цвет. Смотреть на убежавших, сбивая ход дыханья? Такое не поможет. Не плачет и не платит… скажу себе: мне хватит. Ломаться врозь с теченьем. И мне подобный постриг, как папка с поздравленьем от высшего завхоза. Когда хитует проза, я затыкаю уши.

И я, и он – он лох. Он лох во всем, кроме главного, где лохи те, кто не лохи в синхронном купании за пушистые вымпелы. Он стоит между них – лодок без дна, но с турбонаддувом. От сна и до сна идущих за выменем.

Но дело в том, что он тоже клоун. Хотя знает главное.

Клоун со знанием главного.

Неприятие избранных, привлеченных сюда одночеством, давит пластающим зодчеством племен, обучаемых грамоте с цифрой и без многоточия, забитого в поле спасением. Соленым на вкус обобщением хлопает дверью затмение, топившее взгляды по-черному, дымом впуская волнение – свободно делить свое равенство между плывущими к берегу, где их одеться заставили. Они в себе искренне правили. Но точка не хочет продолжиться.

Порабощая. Не отводя беды.

Катафалки разводят пары, на сложенном зонте капли былого дождя, подскользнулся на арбузной корке, повредил одноразовый датчик, в меня матерился заказчик, желавший романсов попроще.

По ходу попутной пробежки на мне спотыкались снежинки, и летели уже вперемешку с моими другими шагами, сжимая своими телами ветер в оправданный месяц, бросая сухими комками белую краску на воду и, выбрав такую работу, не умоляли прибавить хотя бы парочку песо за право трудиться ночами.

Во имя войны за сегодня они разбивались и ждали чего-нибудь больше, чем траур – я им размашисто хлопал.

Пуская себя наутек от пресных частот угасанья, я вспоминаю, что рана гончих огней Амстердама меня сохранит на плаву, как бы они ни старались вести по чужому нутру мое расписание жить, не слушая жвачных псалмов.

Бодрое ржанье оков… нет, нет, не постоит свой храм в помнившем солнце твое.

Развороченном во мне, осажденным в Ракете, равнинно и скромно, выбирая переправы по росту – нырнуть и считать до двух тысяч? Агенты и те не найдут черепушку. Полезней проснуться. Спокойно взять медную кружку и идти заметать по сусекам.

Одному ли, с Ракетой – он недоказанно везуч, его подошвы помнят степь, куда, натужно обгоняя тень, по расписанью прибыл день, заняв позицию повыше обходчика песочных клумб и предоставив свою крышу затравленно взрослеющим корням, с охотой завывавшим по ролям импровизацию старинной отходной.

Он недоказанно строптив.

Хотя на зов привычных труб он редко напрягает руки, забравшись в перелатаный тулуп, присыпав сверху кучу одеял, не часто вылезая уточнить, как там вообще идут дела, и почему кашмирские стада так резко развернулись и ушли.

Он недоказанно хорош. Чтобы искать и находить успешно размагниченные сны, летевшие замученной старушкой по кромке нарисованной волны, втыкаясь в жижу опустевших тел – он недоказанно успел себе пока не надоесть.

Ракета, боец, посоветуй… Надоело портить глаза? Прикрой свои веки.

Вокруг одни человеки, они напряженья не стоят.

Тебе так не очень удобно?

Да, Ракета…

Не видишь, чего они строят? Властно горланя призывы достроить как можно скорее. Было бы в кубе мудрее и уши себе закупорить… думаешь, я отморожен? Только не надо злословить. Я выучил эту систему, весьма заплатив за учебу.

Сила уставших в том, что они не в силах бежать по быстрому временем льду. Слегка подчиняясь звонку, трепавшему ветвь их судьбы, они закрывают глаза и, вдев достижимость тропы между зубами канав в иголку, имевшую нрав круче, чем висельный срок, бредут, приближая зевком неотвратимый рывок, который расставит над i жирные знаки конца. Гибелью сердца гонца не остановишь поход.

Разобщение, надежда есть, смятение, цикута приглушит, эх, лебедушка-лебеда, три козла, два попа, нашепчи мне кто при чем, я тогда тебе скажу или даже покажу все, что выбросил мой царь, попрощавшись не со мной, возращаясь в свой ангар с непокрытой головой и перстнями на ногах. Я подброшу в чахлый страх еще толику того, из чего слепить Его, Оловянного Никто, есть возможность и впотьмах.

Лишь бы ветер разрешил. На пороге моих сил…

Обнаружил. Да. Распростер руки, вызвал из памяти античных боксеров. Цель – проверка. Весло на плече.

Не сбросил.

На пороге моих сил я застыл, боясь войти, вспоминая о тебе, с кем когда-то по пути нам шагалось над собой удивительно легко. А сейчас я в решето словно в зеркало смотрюсь.

Я гожусь… веревке, бритве. Полеты прошлогодних птиц теперь в почете малом. В цене попадали давно. Их перья валятся в метро, на их тепле не разогреешь самой скромной пищи. Ей мог бы накормиться тихонько отошедший нищий, сюда прибывший по ошибке.

Желтейшие зрачки. Выраженный ногами укор. Полеты прошлогодних птиц – в них был порыв. В опасном климате, с забитым дышлом дымохода, полеты прошлогодних птиц… Вы узнаете легонький мотивчик? Свершилось. Это похоронный марш.

Весло. Ого… с автографом Будды. На плече – оно хранит следы укусов. Какой эстетский прикус… Как будто в кадку фикус ввернули по резьбе. Я не пугаюсь ночи, когда курю во мгле, рисуя по линейке объемные шары.

Ты родом из Москвы? Я сразу догадался. Такие черти-сны бывают лишь у нас.

Вам нужен сувенир? Возьмите контрабас. Струной он не богат, но в печку в самый раз.

Спасибо.

Ни к чему. Я здесь не альтруист – я знаю, его дым разбудит, как горнист мою отвагу встрять в дележку наших дней.

Схватите. Примите. Не инструмент – возьмите меня в свое поколение. Засуньте в подкорку его идеалы. Я гарантирую дикое рвение в зубрежке канонов вашей реальности. Сладости, горести, повод для вскрытия вен и конвертов с именем гуру вы отберите из общего списка и дайте мне знать через комендатуру. Слезно прошу – поспешите. Что, не хотите?

Я вызвал легавых.

Как вам угодно.

Они сами пообещали побеспокоиться о врачах.

Если честно, я в шутку стучался.

Вот им и объясните.

Желая мало хорошего, без разбега и напополам, не спеша на широкий экран, время ползет, как удав мимо вагонов со льдом, мимо растрелянных крыс, мимо сковавшего меч и решившего этим сберечь свое низкое пламя.

Время смотрит в окно, набивает трофеем трубу, но не замечает того, из чего сделаны кости. Время ночует во мне. Оно ни на чьей стороне. В нем нет ни улыбок, ни злости. А есть леденящие взгляды, как у той самой медузы.

Людмилы, Елены, Акнипольды, побуксуй в моем сердечке, оно выдержит твой выхлоп, там пасутся не овечки, там ребята посерьезней: ты не думай, я не буду призывать к ответным мерам. Таким жестким кавалерам не к лицу раздача сдачи. Просто хочется припомнить, отчего в моем притоне, где почти что все в законе, кто-то выбрал слабину и бестактным поведеньем осложняет мне войну с мокроусым дилетантом, попытавшимся меня вставить в нишу для огня. Кто-то. Крикнул мне не в ухо. Кто-то. Крикнул прямо в душу. Крикнул, плюнул, отошел – на него найти проруху мне едва ли по зубам. Залезая на стоп-кран, я стараюсь позабыть… голос твой… как чуждый бред. Но его стальной кастет, наблестевшись у дверей, подломает их запоры.

Я, похоже, обречен. Мои гибкие рессоры те и то уже хрустят.

Хорошо. Сдаюсь. Входи. Звонок, двигаю ключ, входит разносчик счастья. Извиняется, довольно явно стесняется, садится одной половинкой на подлокотник дивана, моего вернейшего друга.

Просит стаканчик «Агдама».

Чтобы начать conversation, я наливаю до края – портвейн мне купила родная женщина с маленькой грудью, с утра начинавшая службу в неком веселом роддоме.

Забирай, обойдусь, мечта сбылась, мне не нужны неприятности, мы смотрим друг на друга, курим, он достает тетрадку, говорит, что пришло мое время получить буханье радости.

Я усмехаюсь. Даю ему рубль на чай, провожаю под локоть до выхода, ложусь на диван. Пью свой портвейн.

Жду свою женщину.

Под согнутой в погибель балкой я доживаю гордый век.

Какой ты странный человек – твои слова, не я придумал. Но, между прочим, без тебя я никогда бы не подумал так подставляться всем, что есть, в угоду снайперу с навахой, крутящему музейной чудо-плахой вокруг моих зашкаленный висков. И что случилось, пусть случилось, я не ищу перерождающих костров, во мне найдется пыла, чтобы встретить бесперспективную подачу катафалка.