Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

А про отдаленное и подумать жутко.

Снится, видится мне город без людей и без машин. Пепелище, всадник-робот, вой шакалов – третий Рим.

Мы обрели в нем благодать.

Не искажай фактов. Господь от нас отвернулся!

Вымученно улыбнувшись, не соглашусь.

6

– Я пойду, Мартынов

– Правильно, Павел. Нечего засиживаться. Ты не сказал мне, зачем приходил, но я не вправе лезть тебе в душу. Я знаю, что ты занят серьезными делами.

– Ну, ладно… Я пошел.

– Давай, Павел. Иди.

На улице будет день и, возможно, эрекция, от нее вес тела не увеличивается, Павла Ямцова никто не приглашал и никто не выгоняет, ситуация провоцирует допустимый оптимизм, из-под ног вылетают потревоженные голуби – показалось. Пришлось по вкусу. Толкнуло к газетным ящикам, открытым без ключа тоскующим по чувствам подростком: некоторые вырваны с мясом, остальные ждут своей очереди. Ты сделал? Не ты? Возьми и залей себя пепси-колой так, чтобы нельзя было вздохнуть.

Горы снега, горы из снега – подумай о разнице.

Позитивная психология не приживается, вопросы бытия остаются без ответов; превращаясь в раствор между началом и днем, когда все кончится, Павел Ямцов пробует выйти из подъезда. Покачивает дверь. Постукивает по ней лакированным ботинком. Затем догадывается нажать кнопку – от услышанного звука у него перехватывает дыхание. Щель, лаз, шире, смелее, отодвигай ее от себя, двумя глазами не увидишь собственный нос, один нужно закрыть, на солнце… вовне… я прохожу туда, предполагая скорый контакт с сущностной непридвиденностью, потоками горящего сахара, материей и энергией, сыпящимися с неба статуями Афин и Артемид.

Бредовое состояние. Сдающая выдержка. Элегантная девушка.

Я выхожу, она входит, я заговорю, она выстрелит, ее выведет из себя мое влечение – я бы попал в цель, но шанс, похоже, не предоставится.

Я безгласно иду за ней. Возвращаюсь к лифту. Поступаю изобретально, сохраняю недоуменный вид – он не наигран, дух не сломлен, лицо подставлено под ветер отзывающей трубы, мы все избранные, мы, крошка, существуем на планете, где есть жизнь, таких больше нет, лично я не знаю, ты бы села на гондолу, и я плавал за тобой на животе по всей Венеции, вводя тебя в искушение.

Напор, раз-два, агрессия, сжимайся, кричи, удовольствие. Если ты радостно улыбаешься во время секса, значит тебе недостаточно хорошо.

– После сигары…

– Вы что-то сказали? – Бесстрашно взглянув на Павла Ямцова, девушка уставилась на мигающий индикатор местоположения лифта. – Что-то о тихой смерти в страшных мучениях? Как после кабардинской сигары. И укуса бешеной собаки – будучи ей укушенным, вы не станете бешеным. Заторможенным, спокойным, никем иным.

– Лифт. – Павел Ямцов неосознанно оперся о стену. – Я говорю, лифт.

– Конечно, он.

– Он приехал. Уедет, если мы не зайдем.

– Мы зайдем. Я зашла, а вы? И вы забрались… Вам какой этаж? Мне двенадцатый.

– Угу, – пробормотал Ямцов.

– Вам выше?

– Глядя на вас, я все забыл. Вы прекрасны, как сигарета. Как дождь. Мы столкнулись с вами у выхода – я как раз выходил, вы наоборот… выглянув наружу, я направился за вами и мне льстит, что вы не приняли меня за маньяка. Увидели сквозь внешнюю накипь мой реальный образ. Позвольте представиться. Меня зовут…

– Павел.

Общее питается частным, волосы растут не в длину, а как бы вширь, и ее не должна пугать их неухоженность и степень наклона, ей известно чье-то имя: апостола? ученого? респектабельного могильщика, устраивающего дома вечера чтения мантр?

Мое.

Павел, Павел… и я он, и он. Не я. Я Павел. Он тоже. Впрочем, не только – поначалу Савл относился к себе, как к никчемному человеку, как к апостолу-выкидышу, я его понимаю.

«Ямцов, Ямцов, что ты гонишь меня?!».

«А ты? Ты что гонишь?» – я бы никогда так не ответил. Но мысль пришла. В животе заурчало.

– Вас зовут Павел, – повторила она.

– Да… Как-то так.

– Мы с вами уже знакомы.

– С минуты на минуту я упаду в обморок года.

– Жизнь свела нас в гостях у Мартынова меньше года назад – вы еще постоянно двигались… не в танце, а куда-то бегая. Вероятно, страдая расстройством желудка. Глядя на меня, вы и об этом позабыли?

– Совершенно, – пробормотал Ямцов. – Надо признаться. Взять на себя ответственность за подобное утверждение. Я вышел за вами на ваш этаж, вышел из своих собственных берегов…

– И что дальше?

– Спущусь к Мартынову. – Повернувшись к девушке задом, Павел Ямцов многозначительно покачал головой. – Кое-что уточню… я не имею возможности утопиться в океане, но намылить веревку я пока в состоянии.

– Бросьте, Павел. У всех случаются такие дни, когда и ноги подгибаются, и мозги подводят. А Мартынову привет.

Передам, разбужу, знойным вечером залезу в бочку с водой и останусь в ней до зимы. Лед сожмет, спрессует кости, приблизит их друг к другу до невозможности, меня самого воротит с души от убедительности моих слов – Я и Он. И больше никого. Я к нему, но у него неприсутственные часы. А эту девушку еще до меня протыкали насквозь. Играли с ней на кладбище в прятки, приносили ей в шкатулке глиняную вошь, не принимай, Мартынов, на свой счет. Открывай мне настежь, выползай из окопа, чем-то я томим… чем-то беспросветным – что я выдохну, то ты вдохнешь… снисхождение тебе ведомо.

Тебя не затруднит выслушать исповедальные излияния потерявшегося человека, вольного стать еще хуже.

Я жив, Мартынов. Но кому это важно.

– Павел? – вопросил Мартынов. – Павел Ямцов? Тебя ни с кем не спутаешь… Ты ко мне бушевать? Кончаться? Помидоры еле держатся на кусте. Не думай, не тяжелые, не думай, нет – маленькие и больные. Не до конца проникшиеся кантовской целесообразностью без цели.

– Тебе привет, – пробурчал Ямцов.

– От тебя? – Мартынов вяло почесал щетину. – Если от тебя, тогда все нормально. Без волны. Без приливающей – несущей морской камень, чтобы выбить им зубы у Политурного Супримата, благодушно смотрящего на восход. Кстати, с утра волны приливают или отливают?

– Не в курсе. Мою тягу к конкретным знаниям ни за какое место из леса не вытянешь.

Привычное бездействие с задатками пробужденности. Со всех сторон красота и все хорошо. Красота. И все хорошо. А вот это вряд ли – сиреневая стена, мартыновское лицо, плывущие за его спиной обрубленные облака, их не притянуть силовым полем моего личностного начала: лежит кабан, поджав копыта.

Неподвижное, отдельное ото всех облако.

Оптический обман, дефект зрения.

Правда, наверное, посередине.

Рывками входит восхищение, небо ощущается, как свое… оставленное тело скатывается с горы и падает в реку. Это не отсюда. Я бы не прожег доску, целуя через нее ту подзабытую девушку. Снаряд летел и оказался правым: чем заканчивается битва жизни? не гробом? не пеплом? у меня все сводится к одному. К другому почему-то не сводится.

– В двадцать три года, – сказал Ямцов, – я мыслил, как восемнадцатилетний. Терялся далеко в высоте. Частицы меня были на деревьях, на камнях, на жестких сидениях уносящихся в ночь поездов – в двадцать четыре я уже чувствовал себя шестидесятилетним.

– Насыщенный год, – заметил Мартынов.

– Большая любовь, – конкретизировал Ямцов.

– Неотложные дела в бетономешалке.

– Встреча с женой.

– К сожалению, ты пожертвовал покоем не ради эзотерических поисков Постижения. – Переступив с ноги на ногу, Мартынов достал сигарету. – Ты одержим.

– Не сексом, – возразил Ямцов.

– Ладно бы сексом…

– Не ладно!

Любовь сильна, когда ума недостает у двух сторон, объятых ею – согласен, подумал Павел… мое согласие превышает всякую меру, а еще у меня болит печень, и я проваливаюсь в обволакивающий смог, взираю на Жуткий Лик, пребываю под неизвестным кайфом, бессмертие – блеф, души в раю мрут, как мухи; вода, из которой я состою, рвется навстречу дождю, меня всего перетряхивает. Я бреду в ферзи понурой пешкой.

Братья неистовы, сестры потрепаны, задолжавшие букмекерам джазмены прячутся в камышах, перед ними наигрывает на свирели вредное божество Обвалов, Провалов и Обломов, действительность примерно соответствует ожиданиям.

Я создал себя сам. Надо быть сумасшедшим, чтобы не считать им, сумасшедшим, меня.

– Ну, она и дура, – процедил Ямцов. – Какая же она дура. Обязательно дура. – Павел Ямцов несколько пошатнулся. – Еще какая дура. А я жертва. Она меня в буквальном смысле деклассировала. Нанесла значительный вред моему семени.

– Я провожу тебя, Павел, – сказал Мартынов.

– Под руку…

– До лифта.

– Успокаивая разговором об яростном Рудре и его восьми подневольных Рудрах.

– Одиннадцати, – поправил Мартынов.

– Тридцати трех, – пробормотал Ямцов. – Выбившись в люди, я выбился из сил, мне хочется обратно – к звездам, вину и тишине. Ну почему же, почему в нашей стране такое мизерное пособие по безработице?

– В Дании оно за тысячу долларов.

– Там, говорят, и марихуану легализовали. Эх… Зато мы великая нация. Страна бойцов и гениев. Как поднимем все бомбардировщики, как заправим все танки, на подлодках активируются ядерные боеголовки, пехота накормлена, адмиралы трезвы, баллистические ракеты выкатываются на позицию, по степям и косогорам гипнотически разносится «Славянка»…

– И пылай Европа. Косей еще больше Китай.

– Принимайте последний бой, Соединенные Штаты.

Последовав за умиротворенно улыбающимся Ямцовым, Мартынов поймал себя на мысли, что из всех уважаемых им американцев никто на дух не переносил Америки: хриплый Певец, дробящийся в дороге Писатель, терзающиеся художники с печатью бритвы на сонных артериях; они бы с легкостью написали обкусанной кистью следующую картину – Мартынов подталкивает Ямцова к лифту, Павел самостоятельно тянется его вызывать, но двери разъезжаются без приглашения, и Ямцов застывает, а Мартынов встает между ним и неизвестностью, не мешая Павлу машинально пожать протянутую ему руку: с Ямцовым поздоровались, он это понял… является ли данное наголо стриженное существо с обветренным лицом и подергивающимися веками вспыльчивым мечтателем о сближении с Одряхлевшей Сущностью?

Сколько часов в день Оно проводит погруженным в сознание Кришны? Сможет ли Оно беседовать со мной и Мартыновым без гомосексуального подтекста?

Огонь догорит. Пепел развеется. Победившие роботы заживут мирной жизнью. Но никаких примиренческих настроений – я не принимаю его за механизм, он не приставляет к моему лбу взведенный револьвер, опасается ответного буйства? в поедании гамбургеров на скорость я бы с ним не совладал.

– Мне нужен Мартынов, – сказало Оно-Моно-Кри.

– Кто? – с подозрением спросил Ямцов. – Мартынов? Представитель русской мафии на Северном полюсе? А это, если честно, не я. И прошлой ночью вам приснился не мой пеликан.

– Высотой в пятиэтажный дом.

– Он самый, – кивнул Ямцов. – Все-таки привиделся? Прочитал прокуренным голосом скучные и лживые стихи?

– Скучные? Не сказал бы. Лживые? Не думаю. Стихи? Не мне судить.

– Поделитесь ими с общественностью, – попросил Мартынов. – Между нами еще нет ясности, но не держите их в себе – откачайте их из нутра внятными отрезками и введите нашу психику в эйфорическую фазу.

– По джентльменскому соглашения с Мигающим Протоплазмом Зауфимским я…

– Вы уже начали? – Перебив Оно-Моно-Кри, Павел Ямцов виновато отвернулся. – Ну, вы давайте, давайте, продолжайте. Не обращайте внимания.

– Я сомневаюсь, что мои усилия возымеют надлежащее действие. Мне представляется, вы излишне шаблонно воспринимаете Вселенную.

– Мы?! – обиженно вскричал Павел. – Я и Мартынов?!

– Так вот кто из вас Мартынов…

– Мы?!

– Вы, – промолвило Оно-Моно-Кри. – Только вы. Один из вас.

– Один из нас – это точно он, – сказал Мартынов. – Но он пытается с этим бороться. Вам же я напоминаю о стихах: они есть в вас, но будут ли они в нас… в каждом из нас, по одному?

Мыслительная строгость не захватит, символизм не умрет, оранжевые носки, махеровые шорты, белый цилиндр…

В ресторане «Сулико»

опрокинут был мной стол

в силу грусти семь по сто

хорошо живым ушел.

Случилось в действительности, произошло с Павлом Ямцовым, звезды перестали бояться и выглянули из-за туч, их выманила поэзия обыденных стычек – передышка в затворничестве. В черпании удовольствия в себе самом. В снижении круга интересов.

– Вы будете читать? – спросил Мартынов.

– Да, Мартынов, – ответило Оно-Моно-Кри. – Если вы Мартынов…

– С вашего позволения.

– Тогда у меня есть к вам разговор. Не разговор…

– Оно нас доводит! – Громогласно вскричав, Павел Ямцов высвободил немало негативной энергии. – Кривит правым глазом, поддавливает чувством собственного Я – мы с Мартыновым можем не удержаться и сыграть для вас партию трамвая, сбившего знаменитого архитектора Гауди. Как вам такой вариант? Приемлется?

– У меня к Мартынову не разговор, а поручение. Вот и все. Но сначала высокое. Светлое и дивное. – Оно-Моно-Кри патетично вытянуло лицо. – «В хлеву отмечают рождение невинного строгого агнца. Проливают вино на лохмотья, чешут за ухом у мула – он же, уставившись в стену, дуреет от этого гула. Хочет бежать и быстрее. Но только не стать ему злее. И он все же пойдет их спасать!… как бы его ни тошнило от того, что он ныне предвидит».

Адская жара, навязчивая чесотка, гневные взгляды вослед уходящим тучам – чем уже тропинка, тем больше вероятность, что на ней кто-нибудь нагадит. Что с тобой, Мартынов? разве ты слаб нервами, разве между твоих зубов сияют бриллиантовые? Благодаря расширению Вселенной Создатель оказывается все дальше от нас. Хан! Ён! Гун! – что бы ты ни понял, ты понял меня неправильно. Как и свободолюбивого космонавта, выпрыгнувшего с парашютом в открытый космос.

Гаси свет. Пожалей мух.

Пусть поспят.

– Как стихи? – осведомилось Оно-Моно-Кри.

– Вполне. – Мартынов уважительно выпятил нижнюю губу. – Они бы несомненно подошли для декламирования в царицынском литературном салоне «Пламенный Тэтэ».

– Пистолет? – удивленно спросило Оно-Моно-Кри.

– Подобным образом в детстве называли Чэ Гевару.

– Неужели? – встрял Ямцов.

– Исторический факт, – ответил Мартынов. – Я сам проверял по мемуарным трудам его современников. Высматривая посмертное существование Чэ в округленном пурпурном стеклышке и становясь свидетелем бескомпромиссных сражений – один бывший комманданте против одного бывшего динозавра. Их схватки продолжались круглый год. В округленном стеклышке – и в мороз, и в пекло, и на горе, и в низине, неизлечившийся от астмы Чэ и вздыбленный ящер Ломуй.

– Громадный? – поинтересовался Оно-Моно-Кри.

– Не совсем, – улыбнулся Мартынов. – Поменьше курицы. Но с клыками. Со стертыми – принимающий пищу через трубочку. Ничуть не осененный Знанием.

– Но менявший в ихнем обменнике сто долларов. – Слегка подпрыгнув, Павел Ямцов довольно скоро приземлился. – У девушки в окошке было написано на лице: «откуда у него столько? На кого он работает? Динозавр, как динозавр, но крошечный и при деньгах – его опасно оставлять без присмотра». Короче говоря, это заговор.

Он не от мира сего. Не от мира того. Сам по себе. Завороженный окружающим. Плюющий на это. Капля в море.

Капля нитроглецирина.

– Блюз, Паша, – попросил Мартынов, – спой нам свой блюз. Главную тему, где не о тебе. Я верю, что не о тебе. Он прочитал нам стихи, а ты спой, проговори словами, но с надлежащим настроением. Сделаешь?

– Ни за что.

– Я, – сказало Оно-Моно-Кри, – читало вам стихи, напрягало…

– Подумаешь, – фыркнул Ямцов.

– Трава не шелестит, – процедило Оно-Моно-Кри. – Она скошена.

– Намек понятен, – кивнул Ямцов. – Поэтому вынужден подчиниться. «Я был один – йе. Стоял один – йе. Но не стоял – йе. Мой господин – йе-йе». Хватит?

– Мне, да. – Мартынов покосился на Оно-Моно-Кри. – А вам? Повторить, закрепить, пойти на развитие?

– В этом нет нужды, – промолвило Оно-Моно-Кри. – Однако я поощрю его аплодисментами.

Глухие хлопки, разбегающиеся звуковые волны, рая я не достоин, ада я не заслужил, оставьте меня пока на земле, у Вас в запасе есть волшебный удар из-за угла, но разрешите мне еще какое-то время поспать с открытым ртом. Проснувшись, я его сразу же закрою. Прежде обычно закрывал. Лежал, как срубленное дерево и отдыхал от дел.

Не затаивая в сердце реактивную грозу.

Выпивая не для того, чтобы забыться.

Чтобы найти.

– В наших кругах, – сказало Оно-Моно-Кри, – также есть привычка петь блюзы. У моей девушки Варвары отсутствует третья грудь, и я ей…

– Она не была бы лишней, – заметил, перебивая, Ямцов.

– Но она отсутствует. Не нащупывается и не просматривается. А вы? С вами не так?

– Вам хочется меня пощупать? – побледнел Ямцов.

– И не мечтайте. Отстаивайте свою самобытность с кем-нибудь более подходящим для обуревающих вас отклонений. Вы, Мартынов, не с ним?

– Я бдителен, – промолвил Мартынов.

– Одобряю. Поддерживаю. Ухожу, передавая. – Расстегнув куртку, Оно-Моно-Кри вытащило из-за пазухи объемный сверток. – Это вам. Я не проверял у вас документы, но интуиция меня не обманывает – вы Мартынов.

– По свидетельству о рождении я прохожу, как он.

– Отлично, – сказало Оно-Моно-Кри. – Берите и думайте. Думайте и берите. Но берите в любом случае.

– Пожалуй, возьму…

– А мне? – обделенно воскликнул Ямцов. – Мне опять ничего?! Погано, господа! Я бы заорал погромче, но боюсь кровь горлом пойдет.

– Будет жаль, – вздохнуло Оно-моно-Кри.

– Не пытайтесь мне солгать. Я всем безразличен, всеми давим, я – зомби, полностью подчиненный воле Колдуна, благослонно смотрящего на приходящих ему помолиться. В храмы, мечети, часовни – в придуманные миры. Мы подбрасываем монеты удильщикам книжных истин, не стяжаем даров Святого Духа, безропотно заходим в Троянских коней. С конями напутал. В них проникали в город будущие победители.

Не в них, Павел, а в нем, в одном, работа Эпея, идея Одиссея, судя по числу залезших в него героев, он был чуть ли не из резины.

Елена надувала губы, Лаокоон взывал к осторожности, специально сдавшийся в плен Синон выпускал соратников колоть и рубить: откроем ворота, впустим остальных… как-нибудь справимся сами. Поспешу усомниться. Приказываю не раскисать! Храбриться! С энтузиазмом идти на смерть! красный пот бегемота… выступил? на мне? на вас, на всех, меня не сломить, вы самоотверженны, как мой отец, я с ним на короткой ноге, Ахилл надежный друг и выдающийся солдат, он искрошит сегодняшнюю ночь в сверкающие щепки, проявляя в обостренной форме свою воительность, размахивая оружием, тряся ягодицами, у нас погасла лучина, мы чудом не загорелись в желудке этого урода, чего не хватало, того и не хватило… что? придется убивать. Выходим.

– Пойдемте? – предложил опустивший глаза Павел Ямцов. – Я не тебе, Мартынов. Ты оставайся. Грызи замороженные пельмени. Дело твоего спасения – не наше дело. Приветствуя живущие в тебе бактерии, мы с товарищем удаляемся.

– Верно, – согласилось Оно-Моно-Кри. – По глубокому снегу, в костюмах химзащиты, придерживаясь политики невмешательства в ваше дознание… причин. Но каждый сам по себе.

– Прощаясь с мгновением, – пробормотал Ямцов. – С любым. Долго. Попирая рассудочность, как отключающую систему.

– Мудаками рождаются, – сказал Мартынов. – Мудрецами становятся.

– Благодарю, Мартынов, – кивнул Ямцов.

– Поверишь мне, поверишь и в счастье.

– Я вызвал лифт и вот он тут, – показывая на раскрывшуюся кабину, сказало Оно-Моно-Кри. – Я зайду, вы за мной. Вы, Мартынов, за ним?

– Не имею позволения свыше. По грехам моим.

– До свидания, Мартынов.

– Удачи. И тебе, Павел, тоже.

– Шел бы ты… Поехали! Мне первый, а вам?! Ну и жмите! Да, у меня не меццо-сопрано, обычный голос, я и сам, как ни крути, из мещан, но я не покорюсь, не признаю первичность материального, чего? ничего. Едем и едем…

Из шахты доносились возмущенные реплики Павла Ямцова, одолеваемого приступами дурноты и не понижающего градус стремлений, он – бык, подумал Мартынов, вокруг него кодла матадоров, у них вседозволенность, у Павла Ямцова лишь мощный лоб, предохраняющий от протыкания шпагой недоразвитый разум – постучите по нему эфесом, выбейте под ним треугольники тьмы и ромбы света, Павел Ямцов владеет бычьим умом, для буддиста это было бы комплиментом, я разворачиваю сверток, цветы лотоса, умирая, белеют, они на берегах Двины, пачка бумаг у меня, заложившего крутую петлю перед оседанием на диван… я отдавил яйца солнечному зайчику.

Немезида воздаст, Деметра посочувствует и закалит в огне – Мартынов пробегает глазами первый лист.

«Уважаемый господин Мартынов

Восклицательный знак не ставлю, не хочется – при всем моем уважении и отсутствии личного знакомства. Мне не известно играете ли вы на контрабасе, как на банджо, положив его на колени, но о вас самом я слышал. От человека, которого вы не помните – он уверял меня, что это так. Вы не встречались с ним у основания Вселенского Сердца, не сидели на широком подоконнике в позе лотоса, однако мое произведение передаст вам именно он. Я ему верю. Он тоже мне доверял, пока я его не обманул, сказав, что для принятия буддизма также необходимо обрезание. Но вас это не касается.

Изучив оказавшиеся у вас листы бумаги, вы можете поступить с ними по своему усмотрению. Сжечь? Пожалуйста. Отправить кому-нибудь еще? Не возражаю. Меня самого их судьба больше не занимает.

Первоначально я решил озаглавить написанное «Хроники хроника», но затем остановился на «Размышления крещеного натурала о дикобразах и фатуме». Они плод большой работы, ведшейся на протяжении нескольких сложных для проживания лет. Мысли переплетаются со стихами, признания с женщинами, диалоги с самим собой переходят в беседы с боевыми товарищами по розыску скрывающегося счастья. Их имена вам ничего не скажут. Даже легендарного Семена «Ракеты», удалившегося на Холмы и вернувшегося оттуда с вогнанным под сердце цветком. О Максиме Старикове и «Еноте», Филиппе Осянине и «Таране» нечего и говорить.

Они лица заинтересованные. Им объективно не оценить. Ваша независимость суждения вкупе с незаурядным вкусом способна на большее. Да. До свидания.

P.S. Эпиграф для данного набора откровений был написан мной в психиатрической лечебнице, где меня год или два необоснованно держали бездарные исполнители Темной Воли.

В будущем с них несомненно спросится, и дававшие клятву Гиппократа доктора поймут, насколько же зря они испробовали на мне подчеркнутое ими из Кодекса Торквемады.

Орлы полетят, кокосы посыпятся.

Прикованный к кровати наручниками ударит врагов ногой.

Рыцари проснутся. Освобождение придет».

Под раскидистым деревом, распоряжаясь собой не для малости – практически под баньяном… предвкушая просветление. Комары, мошкара, если бы не отмахивался, лицо бы распухло, покрылось гималайскими возвышениями, поведало об исключительной экстраординарности обладающего им человека, камень с его души не упал – куда-то откатился. Думаю, недалеко.

«Уважаемый господин Мартынов»… мне понравилось. Достойное обращение. За обретением смех, за потерей он же, включайся, память, уводи коня у дьявола, поступи так, чтобы я ликующе простонал – я вспомнил доставившего мне сверток… я видел этого Оно-Моно-Кри на Мясницкой или в Кинешме, распродающим джазовые пластинки или кормившим из шапки индийских гусей, нас с ним окружает единое бесконечное, мы оба выслеживаем истину, как добычу; отхлебывая обжигающий кофе, я приступаю к основному чтению.

«Размышления крещеного натурала о дикобразах и фатуме»

Гниды, уроды!

девок, свободы!

Черный романтик, воя от сытости, обходит себя по прямой, подставляясь другою щекой пощечине редких мостов. Умеет владеть автоматом.

На деревенской свадьбе отбывая тяжелую повинность жениха

черный романтик бьется при помощи слов с конным отрядом причин, загнавших его в седину. Черный романтик будет стоять на посту, даже когда у него нечего станет стеречь – в глаза ему смотрит змея.

Вставшая во весь рост.

Водка делает сильней и бедней. Оранжевый араб рыдает навзрыт с бомбой на поясе. Избирательно теплый климат скребет лицом по затылкам и работящим эвенкам шлет оттуда приветы. Ему бы прорваться на волю, но его песни допеты еще до того, как он вышел, чтобы на благо работать.

Он в тиграх, мудрах, эвкалиптах – он чувствует силы потопать радостно и повсеместно, а вот снаряжавшим эскадру за нею следить интересно только по будням.

Круги под глазами плывут, обгоняя, набитый трухой галион. Следом за ними лишь сон, ведущий рассказ о тебе, может успеть не отстать, отдав нерушимость волне, едко сменившей окрас, стремясь обогнать пустоту.

Выйди. Останься. Вспомни, зачем поутру я уходил навсегда и возвращаясь, как тать, верил в тебя до утра, наевшись витрины столиц, разъевших мою наготу. Если я снова уйду, попробуй меня не отдать – обратную сторону смысла мы драили, пачкая ногти. Кусали за скользкие локти, легко проводя свое время. Потом мы с тобой домечтались и пухлые губы тюленя к нам приближаются ночью, мутной, как стекла кладовки – курс полоумной стыковки с травмоопасным весельем взят почему-то лишь нами, узревшими синий, лежащий… поразительный мир.

Там мы отбросим поводья. Был бы ветер.

А он будет. Не сегодня, пусть не завтра, но иллюзию соц-арта он растопчет головой. Поздравлять его не надо, он поет своей косой без запроса поцелуев от знобливых остряков. В тщетной схватке двух полов называть его судьей – всепустая трата слов.

Жертвенность. Ноги.

Они ищут привычные кеды.

Уняв себя смотреть на твой полет отточенных фантазий, я становлюсь себе чужой и умолкаю затаясь. Мне отчего-то твоя грязь милее собственных перил – я говорю здесь только боль, но что бы я не говорил, я разворачивал корабль к тобой открытым берегам – сбежать от дани этим снам мне никогда не суждено.

И поползли.

И зачесались. И написали вслед за Дюрером свои варианы Герба Смерти.

Трупы целителей еще не остыли.

Капризный крен остывших глаз кропит вчерашнюю колоду, не оставляя дымоходу ни шанса выплюнуть вчера.

Блез Без Паскаль, он пас.

Куда его без дома дверь, с петель сорвавшись, занесла, он даже если бы хотел, в себе оставшись, не найдет. Заместо швов подбросить йод – лишь только кожу раздражать.

Ты шагала по мне и голод костей давил на меня изнутри. Не с той я родился ноги, чтобы перечить огню, созвавшему искрой под пресс вечно бесспорно твою. Мою одноцветную жизнь.

Цветом ее напоив, ты не ищи в ней меня. Лучше найди мои кеды – за столом кто-то принц, кто-то бомж, под столом все равны, шакалы ждут падаль удушенных снов, попавших под пламя дождя – я выбираю тебя. Ответственной за несудьбу. Тупые дозоры систем, привыкших лежать на снегу, наощупь стреляют в станок, печатавший кости мечте. Я возвращаю тебе право ее хоронить.

Фары бьются в зренье дальними шипами. Я бы шел за вами, но не знаю, куда вы упрямо шагали, лопаясь от шага.

Мне сбиваться в стаи можно при условьях только бесспристрастных, в прочих малоясных я теряю в весе. Вы меня простите, в вашем интересе я наверно вряд ли искупаю сердце – пусть сухим пребудет. Кто его осудит? Что-то у вас тихо. Кавалеры просят дам отойти от них на время, объясняя, что потеря сил, улыбок и надежд их связала по рукам и не только, но на дам плохо действует словесность, позабывшая воздать комплименты томным взглядам. Раздевая павших рядом, они славят романтичность.

Зимовщик ушел на медведя. Я замкнулся в бреду.

Какая чудесная пара – по одному им не прожить, как самолету сбить себя не суждено. Они повстречались. Сегодня сходили в кино, и верно кроватью одной они ограничатся завтра. Хотя как разложится карта: не очень красивые люди по-прежнему жмутся друг другу, ценят пожать чью-то руку и, продавшись испугу, дышат, роняя дыхание на всех их подставивший случай, порвавший улыбку от смеха, что он в таком сильном почете. За старание в быстрой работе.

Долю за боль, наносимую мной себе самому, окропляя собой закрытую дверь в бесполезную даль вручает мне ноль, наполнив грааль пыльной слезой, взлетевшей с низин. К себе я гоним. Но где этот я? ночевал дважды в день в коробке от города, отбирая без повода у собственной гвардии планы решения объявленной партии, чья предыстория уже грозит санкцией, входящей в меня последней инстанцией, давшей добро на конец.

Рвотная поднаготная…

Плачь мой сердечный рубец.

Пой, пока не зарос. Люба, реликт, ты поперхнулась моей головой… я буду безжалостен в своих желаниях – тебе надо, ты и хнычь. Солью землю поливая. Ты кричишь, что ты такая? Я согласен, нет проблем. Но к тебе сейчас спуститься, разделив с тобой мой член, мне мешает моя тень, прикрепленная к верхам – если хочешь, я подам тебе твой же ржавый меч, на котором сквозь цифирь расписанья наших встреч еще что-то проступает. Ты такая… Кто вас знает – может, завтра ты проснешься со здоровьем как у скал или даже возжелаешь всем раздаривать свое, половина в чем моя – ну короче, вот он я. Буйство, тантра, непрерывность: ты зови меня в себя. Там я быстро наведу злой порядок – я такой.

Мелкие холмы содрогаются, честно звучащие Голоса срываются, у меня другие цели, у меня другие боги; тот, кто сдохнул на дороге, не разделит со мной хлеба.

Отказаться петь дуэтом – нет, конечно, не победа. Только тиной пораженья эти сдвиги не воняют.

Завязываешь борьбу с санитарами? утомляешься быть Ромео? Ворожи… экономь – ты создай себе запас, на чьей мощи ездит конь, обгоняя недоделков, размагниченных внутри. Собираешься подумать? Но ты все-таки смотри, чем закончится погоня за прихваченным из книг – понимаешь, что ничем? Поздравляю, ты постиг. Ты гордись, таких тут мало – ты и сам едва дошел… зачем, почему… ты должен стеречь свой покой.

Терпя дожди и гвозди, в тебя! они! зовут принять бой! вообще-то ты просто… сложнее! еще сложнее!… любишь видеть, не видя, равнину, давшую течь.

Серьезный здесь на тебе. О чем идет речь? Я опять тебе не скажу. Ты сам не хотел протрезветь – Люба, реликт, приди, навести… у тебя такие губы, им всосать меня пустяк, я ведь даже не маньяк, возражать мне вовсе нечем – кабы ты на них тату «Кого встретим, того лечим» нанесла еще вчера, я бы вызнал, что игра обещает быть крутой. А так между нами случилось сближение. С маленькой покосившейся буквы.

Беглость соитий, гордость одиночества – какой же он молодой… однако время отпевать. За себя я не прошу, но, чтоб следующим не встрять в безнадежную войну, ты им дай понять, к чему приведет твой поцелуй: погуманней надо жить.

Мыслится, роется, копается, не вышел умом, возьму энтузиазмом, душа стояла на коленях – ей так привычней объяснять, как обращенные деревья внезапно начали ронять свою листву на плечи дней. Тем образуя новый круг, в котором, сколько ни входи, не заберешь назад испуг, приобретенный между строк книги, вложенной за ширму, что у одра навек разбитой тишины, шептавшей мертвые слова, когда ее мели косой.

Косой ветра. Нестяжатели о ней. И прикасаться к ней рукой – себя лишь током наполнять.

Змея, гадюка, она тоже бывает кормящей матерью. Трезвенник надрался и прозрел. Смерть пока в ногах, но подходит выше. Школьницы с пакетом, слышатся бутылки, дергает ухмылки мой плевок под ноги.