Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Родился, умер, посередине прочерк. Шаманские пляски на спинах облезлых столов. Упорное снование в полях колосящейся абстракции.

Шпроты открыть?

Нет, Маша. Оставь на голодные вечера. Ты с упоением осваивала меня под собой, не определяя силу мелодии по тому, можно ли ее напеть: Павлу Ямцову не следует о тебе знать, мне не нужно с ним задерживаться, а ему самому доводить себя до состояния Эдгара По, признававшегося в письмах: «мне не удалось рассчитать силы опиума и рассудок абсолютно исчез» – желая Павлу всех духовных благ, я постепенно приступаю к прощанию.

– Заводи сохнут, бегемоты не верят, – промолвил Мартынов – От меня иногда отскакивают пули, но это не станет достоянием всей Москвы – я удаляюсь дочитывать отнюдь не Нирвану-сутру. Определенно иной вид пастырских посланий.

– А я посижу и к жене, – выдохнул Ямцов. – Где она… она…

– Дома.

– Где моя сонная артерия, – подзабыв о Мартынове, пробормотал Ямцов, – где она, где, я себе ее перережу…

Память забита мелочью, текучая высь передергивает, отважимся ли мы сопротивляться? мы можем все. Но не всегда. И мне нет никакого дела до того, что я делаю: проплывая бревном под ледяными мостами, я довольствуюсь приходящей в голову золотистой пылью и мои амбиции не уходят за облака, они ступают по бетону и степям робкой поступью Дхармы – прочитанные листы я не развею пеплом, не передам укрывателям потусторонней сволочи; сложив их в стопку, я подсуну ее под диван. Затолкаю поглубже.

При свете луны извлеку.

«На наконечнике раскачивающейся горы тебе зашивали взрывчатку, клали оземь и жгли на лбу ночные костры, саунд разрывает, очарование отступает, бес-внедорожник скачет с оглядкой на слухачей, лежащих закладкой в книги простых и не очень разменов – я в курсе, что будет, когда волей генов им запретят, как прежде, свершаться, желая меняться лишь жизнью и смертью, одну на другую и без посторонних.

Все просто.

Оставшись ни с чем, я на Биг-Бене. Превращенном в обезьяний загон.

Клоун Бом.

Взял себе кличку Бим – я не бежал не за ним, я всего лишь молчал. О магните дорог, о выпадающей шерсти, о машинной покорности опустившегося революционера.

На распахнутый склад завозили елей, промывали в огне план возврата назад, цедили дерьмо – это было давно. Это было вчера. Пальцами по клавише, по одной и той же, музыка, ты слышишь? Чем, сестра, ты дышишь, выудив из стона солнышко вибраций монстра-телефона, верного на случай, если там ответят. Боже мой, как светят ночью эти кнопки.

Тебя слышит музыка.

Планировка моих дней геометрией слаба.

Любовь опоздала. Под безмолвный ход часов ты ночами ждешь котов – ты подлая, подлая своей глупостью. Ты увидишь наше рождение только после катастрофы. Запутавшись крыльями в трауре. В сводящем с ума нетерпении. Догрызаемая червем, на провалившемся ложе любовной радости – не предвидя поражения. Не учитывая закона повального промаха для расстроивших мозги в надежде на твердую почву.

Можешь тень не отбрасывать. Но только ее ты выбрасывать попробуй пока не спешить. Она укажет координаты незримого покоя, продумает фактически вслух византийские песни – стань свободным от счета «раз-два». Так говорится в судовых журналах погибших не по делу кораблей.

Я не сдаюсь малокровию.

Выдолбив под лодку серебряное бревно.

Твой час пробил.

Тихо, тихо. Нас заберет любое лихо и не оставит даже на трамвай – пишу углем новые реки, таких здесь еще не бывало: я знаю, где списывать. Даю имена для созвездий, рожденных припадочной ночью: я знаю, где списывать. Люблю придуманных женщин, просящих меня о взаимности: я знаю, где списывать.

Себя превращая в себя.

Я все еще помню, где списывать.

С неба, с луны. С навозной кучи.

Упав мимо заданного квадрата, тренировочная бомба не изменила своему прямому предназначению – мне не хватает отсутствия, и, как всегда, твоего. Пошла бы ты, мышь, погуляла, а лучше сходила в кино. Там на сегодня программа придется по сердцу тебе: сначала немного поплачут, слегка повисят на кресте, ну а затем сценаристы резко усилят сюжет – тот, кто валялся в раздумьях, быстро отыщет ответ, смело сколотит бригаду из самых надежных качков и бросит их всех на защиту поруганных райских садов.

Ракета за чувства.

Байконур за прогресс.

Они идут на новый круг, сосредоченно и хмуро, она орет: «Ты космонавт!», герой рычит: «Сама ты дура!», у них сезон не певчих дней который век уже на сцене – готовит шею для лассо по сверху вложенной системе и отучает их смотреть на беспробудные резервы, что в одиночестве храпят, укнувшись в пол пустой таверны.

На Сатурне. Поближе… как мне приятно кинуть кости и наблюдать количество очков. И есть колода… все тайны выхода и входа, всю соль мудреных комбинаций я понимаю только в ней.

Цвела пемза, смердела стоячая вода, всклокоченные ксендзы, обозвав себя козлами, разместились на заборах – над землей, крутя усами, пролетали космические пехотинцы. Заливая тундру сельвой, переходя в состояние кувшинки, подбираясь к предводителю ватаги из бушующего леса – шедшего похожим курсом. Чуть пониже и быстрее. Внешне вроде не робея. Треща нервными клетками – они лопались, погибали, тающий снег на камне, тающий камень под снегом.

Колокол звякнул металлом. Лица замазаны салом, чтобы удары мороза не ободрали снаружи. Мальчики-Девочки Стужи в зимнее утро ныряют.

Пассивный противник хода желания вспять себе позволяет лежать под крышей покатых столов.

Денно и нощно пустым.

Я в этом мире устал, он меня грубо подмял, но я предъявляю ему право глодать свою кость.

Свистя в две руки, напирая на разнообразие молитв, излучая задумчивость.

Распихай ты солнце по карманам и бубни, бредя вперед: «меня взгляд твой не убьет, я рожден не для тебя, мой смотрящий и теперь верит в зубы корабля, пробивающего лед – я уверен, он дойдет… до законной полутьмы, где, не знаю почему, ударенье в слове „мы“ однозначно не поставить» – если хочешь в себе править, ты последуешь совету.

Спящие красавицы спят не знамо с кем, в тени лесов булонских и китайских стен, на дозорных мачтах, в шахтах и на снегу, к чьей-то короткой радости и на чью-то беду. Спящие красавицы не ждут, когда ты придешь, они помнят, ты сеял пшеницу, но не собрал даже рожь. Их трубы будят огонь, он зверски врывается в сны – пожарник сиди, где сидишь, твои попытки смешны. Ведь спящим красавицам нужно… не больше, чем всем – подрасти, подучись, подработай и сдай себя, гордого, в плен. Так было с начала игры и, видимо, будет всегда. На этом стоят все деревни. И на этом висят провода.

Еще бы пару этажей у вставшего навстречу дома, и солнце даже в полвосьмого садилось бы мне не в глаза.

По карманам его… засунув, перекури. По венам лезут голоса.

Ты заблудишься строго по карте. Сорванной в жестком азарте с высот раздвижного флагштока, пугавшего птиц, разрастаясь.

Я в деле.

Ладья на А5.

В деле Христовом. Милосердие, терпимость, доброта, мы, голося и шатаясь, шли за глотком сострадания – не сомневаясь в правоте наших сбоев.

Психостимуляторы приведут тебя в твою вотчину.

Поклон крушениям, морская болезнь, аплодисменты, хлопайте над ухом, хлопайте, не бойтесь, я дружу со слухом редко и несильно.

Пишешь покаянные скетчи.

Ни одной правдивой строчки – вот мой стиль.

Видя нищих, крикнешь: «гриль!». Штатский билль, камышинский текстиль. В единый бензобак сливаются и луна, и дикие свиньи.

Растлитель своих клеток колесовал свое будущее, высекая слова из монеток, столкнувших дубовыми лбами вместо решек с орлами песенку песен с молчанием. Но кто заберется скорее, а кто завершит заиканием попытку отказа подвинуться, ему важно ровно настолько, насколько стремление скинуться на право проката пони имеет значенье для пони, давно притушившего гонор и смотрящего тихо и мирно, как трижды обманутый донор, на того, кто все это затеял.

У Олега «Тарана» на мизинце мотоциклетный шлем, масса народа многолика, не сказал бы.

Ракета, ковыляя, скрылся прочь.

Он до сих пор не возвращался.

Да вот же он – возвращенный, чтобы жить, под обстрел святых заветов, жарит солнце на себе, изменяя лишь судьбе, но никак не настроенью. В всплеске рухнувших мостов он находит сожаленью дойный образ побратима, не смахнувшего с насеста пыль надежды не прогнуться. Об вчерашний день споткнуться ему кажется желанным.

Забившись между когтей свирепой зимы добермана, снег постепенно сереет, слушая шелест железа, дразнившего жажду согреться кривыми ухмылками среза неосторожного стебля, далекого целью от корня. Так хитроумная дворня ворует ключи господина.

На этом фоне даже ты вполне породистый скакун, хотя бы пять из шести струн сумевший поднастроить под себя. Когда они делили год на дни, ты вывел свою пешку на ферзя и полыхнул, чуть покачнувшись, с двух стволов.

Смотрите, а похоже ферзь готов.

Им не занять мои столы, заказанные мной на одного.

Ты разрешишь пощупать твое дно?

Марево ночи над городом, сутуло просившего подати за ожидание выстрела, не пожалевшего копоти вокруг выходного отверстия, которое снилось в проекции на занавес карих, моргающих – глушите же топот… инъекции жизни… в молчание вечности. Гламурно взывая к беспечности, сам город не думает нежиться.

Что я забыл в этом городе? Только то, как меня звать. Я в нем родился, пропал и мне пора бы устать – собрать в котомку лучшие сны и по ступенькам вперед, но самый главный в моей голове все так же настойчиво ждет. Сегодня, похоже, суббота, или я просто проспал – зачем же причалил этот корабль, я помню, как он протекал. Заперев в его трюме певичку и пешкой убитых ферзей, я нынче хожу в спецодежде, как броский апостол Андрей. На входе в потерю сознанья не гаснет зеленый свет – я должен сказать им спасибо, но какой уж тут этикет. Домушник в рваных перчатках, батрак с перебитой косой, встречайте меня ровно в десять, я буду, наверно, живой… в десять вечера я выпью с ним джин. В пять утра меня пронзит гарпун адской молнии. Я живу.

Кем я столь крепко прирос к жизни, возившей меня по длинной орбите утрат? женщиной. Кем же еще.

Той певичкой… она предкушала прикосновения.

И ты схватил ее за горло.

Я не способен давать бои молодняку. И в радуге причин слабость не хэдлайнер – на нераспаханном лугу мелькали силуэты спиц, в карете ехал отслуживший честно снайпер. Он размышлял о беглых чувствах, что были, в принципе, его, когда бесплатное тепло ему еще платило дань – за постоянно мелкий выбор и одобренье слова «встань». И я тем более скажу: я не стану бросаться под ваши тонкие ноги, потанцуйте со мной бандерлоги, я тоже некогда умел… пить в миллиметре от земли.

Все началось зимой.

Потом пришла весна и обернула это талым снегом. Желания выбрали скупость. А годы сбросили за борт всю эту сладкую глупость.

В непрожитый, ненадеванный день он проснулся, поднялся, ушел. И по нему протокол составят нездешним пером.

Учил гармонии, в них и захлебнулся.

Туман. В тумане наркоман.

Люди из Интерпола видели, но не свистели. Разуверившийся жених все же пришел оформлять порвавшуюся цепь.

Невеста подвозила на лифте ежиков.

Дай ей тувимца, затрахает и тувимца.

Она не искала оправданий в змеином клубке своих маний. Не звала, наподобие безнадежного астматика, свое солнечное детство. Не признавала профилактики рисковых порывов – она проиграет, но позже.

Бирюзовое счастье насильно залезет в кровать.

Дождь. Отвесная малость. Летняя радость. Промокшие штаны.

Форсируя голос обид на хмарь предстоящего дня, я строю лицо на манер добродушного психа – эй, женщина, скажи мне в словах, кто там шагает с тобой. Явно породистый всадник или заблудший ковбой? Или, может быть, тот, кому ты что-то должна за глупо упущенный вечер и за то, что свернулась слюна. Эй, женщина, как тебя мне позвать? По имени? Пальцем? Свистком – твои глаза поют песню с не очень счастливым концом, улыбка твоих кладовых везит не больше секунд, летящих без всякой пощады в раскопанный временем грунт. Эй, женщина, веришь в себя? Твой ноготь совсем затупел… от ударов в вымя дороги и об того, кто хотел. Мне не нужно в тебя пролезать – если сумеешь, иди. Если сумеешь надейся, что все еще впереди.

Такие женщины раздеваются сами.

Дремотная гусеница на листе подорожника.

Отчаянное соло однорукого флейтиста.

Война в обоюдные опыты, кто чаще неуязвим – вчера я бы сдался, вчера я был крайне раним. Твое «я» махало кувалдой, ты могла меня съесть, и твой колокол не давал мне уснуть, даруя вселенскую честь. Я ходил вполовину согнувшись, считал – ты мой костыль, но ко мне вошел некто в длинном плаще и шепнул, улыбнувшись: «остынь».

Во взоре его семь отличий, то ли выше, то ли трезвей, и пожалуй, я больше не буду глотать пух твоих тополей. Мы, наверное, будем встречаться, возможно, мы будем семья, но в этом дуэте ты останешься ты, а я, как ни странно, я.

Ты не забыл.

Плахи. Моменты. Когда жизнь отвыкала от молодости, отучаясь мерить по росчеркам прежде обыденной скорости время, прилипшее к шепоту с признаком сна в интонации. Теряя канат ориентации на раннем этапе вращения я постарался избавиться от метода самодавления, меня замотавшего стимулом разбить себя без промедления, чтобы потом не опомниться. И вот разудалая вольница треснула воплем прощания. Я провожал ее блюзом. Ты жил в моем будущем? Ну, и как там оно? Медовый корж и вино? Подарки под елкой и смех, хороводы на полных столах, удачный карточный блеф, и пение птиц по ночам, и сила в работе всего, в активе намазано маслом, в пассиве почти ничего?

Что ж ты, Ракета, примолк… до крови из ссохшихся губ. Ты видел совсем не такое? Я и сам догадался, но вдруг…

Волк побледнел.

Зашел во мглу и не выходит.

Тягучая музыка, бешено крутящийся диск.

Я раскрываю карты. Все равно у меня нет козырей. Только валет без головы и парочка мятых червей. Отныне кто бы, как бы, с кем бы… чем бы кто ни пошел, твою натуру встретит хлеб-соль, а мою осиновый кол. Союзник с багряного неба давненько меня не крестил. Я воплощаю в себе всех независимых, читаю с паузами сложные слова… я, вероятно, дышал не в те паруса и табор ушел без меня.

Тебя разорвут. Сделают все по рецептам отцов.

Были и мы крутые. Стояло, господа, и у нас. Блестели золотом монет, начищенных песками ожиданий, восходы, заставлявшие их ждать. Улыбка научилась блефовать, толкая себя выйти на обзор, когда ей приходилось проникать в законченность достроенной вершины из впадин в километры темноты. Протиснувшись за грани суеты, встречаешь еще большую грозу.

Я в обмороке.

На мой взгляд – это жест, не стригущий половин. Что последует за ним, вы обсудите потом. Катаясь и прыгая внутри угрюмого кита.

Залезая под волну. Лупя оттуда ритм.

В барабан больной большой большой больной души.

Беспечно перейдя на «ты» с вислоухой теткой Смертью.

Перебирая с иллюзиями.

Было бы славно, но нет. Но если нет, значит нет. Читай заголовки газет, чтобы узнать, где сейчас ты обнаружил себя. Смотри под колеса шагов, оставь перепады рубля – ты, вероятно, не там, где это должно волновать. Не увлекайся землей, попробуй слегка помогать: едва беспородный архонт сбросит свою чешую, он встанет опять на твою – сторону, где был один… твой нераскрывшийся свет.

Рад за меня тот, кто не я, но чуткий к моей ворожбе. Сугроб на плечах. Немощь в зубах – он проводник ломких стрел, жестко взбивающих плоть.

На узкой стали хохолок, выросший гривой в полете.

Опасность в великодушии, тыква в канаве. Блудный пес погожим днем ставит ногу на простор, чуть безумно, как сапер, прикрывая правый глаз. Он идет по целине, предложив обрывкам фраз снова сделаться одним говорящим маяком.

Когда дышится с трудом, ему дышится полегче.

Сверхчеловечней. Без гортанных предыханий.

При входе в лес получишь стресс, на выходе умрешь – ищи того, с кем будешь ты намеренно похож. Не только взглядом в никуда, но также и в делах: Ракете взять тебя с собой – совсем не нужный взмах. Бравируй конный звонарем, залапанным в тебе – руками, знавшими когда, и, что важнее, где, их одиночество пожмет, по ним взбираясь ввысь – к невозращенью… с силой тех, кому не скажешь брысь.

Капелька росы в клетка янтаря. Кто-то звал меня, пока время шло.

И теперь идет.

Холодно. Темно. Ветер подает знаки, двери в новый день под подушкой сна ставших льдом земель заклинены, не пропускают,

к частоколу плеч приложи свое – кажется, что ночь гложет то гнилье, и, надравшись, кость мечет на алтарь, стонущий под свист, загонявший псарь плакать и молить об еще одной.

Пухленькой, простой. Вросшей духом в гарем. Не подслушавшей истину.

Она не дойдет свою жизнь, она тупо проспит свою ночь: она не сумела понять, кто ей был в силах помочь. Она не расскажет своим… детям и детям детей, зачем приживала пожар в поисках мелких морей. В охоте на мощных гусей она сбивала курок – надеясь попасть мимо крыльев, не зная, что выйдет не впрок такое желание встрять в правила топкой глуши.

Небольшое счастье вернуться в город, где раньше молился и только чудом не спился после пудовых нажимов на все сиротливые точки.

Егор Черенок на ветхих качелях.

Злобно чистит кастет.

Ты не боишься пропасть.

Я бы сжег, запалил свою клеть, но вместе с ней и спичка агонией блеснет. Пускай она живет. Такая вся в себе, с чернявой головой.

Младенцы нападают. С отчаянием людей, дошедших до конца и мягко подведенных к очередной стартовой линии.

На железнодорожном полотне прерывисто спят бомжующие матроны – глухой седоватый турист поедает треску, пеняя на прикус вокзальный, он пропускает поезд на Тверь, но он не случайный, отнюдь не случайный. Еще одна точка… болевая… строевая, на небе бецветная вата – он помнит, что буря движет вперед и ему только это и надо. На сегодня объявленный день, может, банный, а, может, и бальный – он не нашел приглашение, нет, но он не случайный, отнюдь не случайный. Его сердце теряет контроль и в печень лупцует с размаху – он замещал отошедших взлететь и пропил с Ракетой рубаху.

Избегая, не сверкая спиной, прописанной в анонсах бойни.

Неприглядными путями внутрь глаза забираясь, они дышат там, стегая в два натруженных хлыста им податливый объект, исполняющий с листа трафаретный пляс мишени. Их уход оставит страх.

На опасной высоте. Широте и долготе.

Настроив западающий кларнет на обогрев развалин горизонта и переправив наконечник зонда из нерва в жировую ткань, ты начал пресекать эксперименты повсюду ездить, не касаясь ручника – прими тот факт, что многомерная судьба тебе уже выдаст Юрьев день.

Мне… э-эээ…. и торчку, и астроному.

Святость далека от мудрости.

Скрежет изнасилованных строк Ивана Барса, реестр световых воспоминаний о глянцевой виктории кампаний, сахарный песок заливается ленивыми слезами – на время короткого взгляда. Но результат не объявляется годами. И конченый ездок в такие дали глядит на танец пальца у виска.

Он поучаствовал здесь вволю.

Доска пружинит прямо в лоб.

С запасом режу ночную дорогу, лес вот он – рука захочет, достанет, но не перестанет моя собака со мной нести у себя на спине тень распустившихся звезд. Пристально строя глаза, не окуная их ниц, я повторяю москитам – моя собака со мной, ночь не устанет светить, вдох свой воздух найдет.

Ночь, ты заслужила похвалы.

Отгородившись от весны никчемным опытом годов, ползущим хохотом костров, я выдержу наскоки мишуры.

Демонически вклиниваясь в мир поэзии.

Гарсия Лорка, кокаиновая горка, завалив обиды, я готовлю кремы по рецептам южных, волосатых фурий. Аромат глазури, три ореха в меде – лишь бы не спугнули солнышко с трапеций. Добавляя специй, тмина и корицы, я желал бы сбросить острый нюх полиций, ждущих за пригорком с рацией на on, чтобы я раскрылся, как хамелеон, потерявший хватку в результате смерти. С психоделическим размахом… прилипая к ванне… музыку заказывают Гервасий и Протасий. Вечное наступает скорее, если о нем не задумываешься. Убрав из жизни секс, хожу и хмурюсь, икаю и дурею. Словарь лечебных жестов Дао – в их полном списке нет того, что создается средним пальцем, когда терпеть становится смешно, когда на чавканье коротких ног вконец опавшего бадминтониста, мечтавшего о титуле гэбиста, смотреть любого пороха не хватит. Тогда заговорит мой средний палец.

Довольно о Койоте Мутагене. Я бы о тебе, любимый, я бы о тебе…

Моя девочка. Ты помысли… твое состраданье мне в тягость, меня не жалей, не надо, ты знаешь, я уже вырос, я помню то, что не знаю, не надо такого взгляда, я все же не раненый карлик – не надо скучного свиста. Думали долго той ночью, губы распухли тем утром, была ты капризным подростком, потом научилась смеяться, потом научилась держаться, стала сильнее бури, стала меня сильнее – вместе играли в радость, видели зависть змея, теперь вижу я слезы, слабые страшные слезы, город на грани сдачи – пусть приспущены флаги, такого спасибо не надо.

Вода остается замерзшей.

Мне нечего ей подсказать. Я умею сам себя гнать, помогая январским муссонам, бросающим время в глаза – скоро конец этой лестницы. Шаг, и я, детка, внизу.

Под подобранным из урны зонтом сегодня я с собой не спорю. Мы плавно пляшем к тому морю, в котором волны нас лелеют, и даже стаи рыб-мечей, как ни совались, не посмеют к нам применить свою учтивость. Мы гладим жестко поперек загривок сиплых бультерьеров, без обязательных примерок мы одеваем белый фрак и помним злой язык собак – не сложный, но не всякому доступный. Мы лезем, детка, на рожон, на самый полный страх-и-риск – он издает писклявый стон.

Дед Сапсамеич.

Вы одолели вашу рознь.

Я не о нас – о нем. Пиво с чесноком, танго с мудаком. Распространитель диковинных сур дед Сапсамеич ибн Будур вышел на дорогу, посмотрел на волю, прикипел к разбою. Поджигая свечи, заспешил на помощь – кто он, избранный гуру или старая сволочь, не знает мудрый архангел, не ведают все книги жизни. Он занюхивал газ, подставляясь ветру в анфас, ветер шел с юга, мало похожий на друга, дед Сапсамеич молчит пятый год – кто он, чуткий отшельник или вялый урод, не знает… не ведает…

Душу он унесет с собой. Там ее и натянут.

Сначала он выпьет. Накачается браги. Попугав моржей парилкой, потряся пустой бутылкой.

Платить завтрашним днем за это я не хочу. Я лучше сразу заплачу и тут же найду электричку, я верю в нее, как в отмычку к воротам, что разделяют сегодняшний вечер и завтра. Попрыгав в квадрате ринга, я притворился подуставшим. Дома, в Москве – Первопрестольная Гать, что тебе нужно еще? Мне нечем копаться в золе за право тебе угодить. Помнишь, пытались мы пить – вместе, но с разных концов. Ты обманула меня и я задолжал тебе снов.

Пепел сожженных мостов.

Этим не сдвинуть весов.

Отбиваясь от реальности до последнего хруста. Не спрося их лояльности. Роллами давишься, со сволочью знаешься, а по утрам умываешься потом вчерашней сонливости, крепко приправленной вызовом засунуть рапиру строптивости в спину естественным методам подольше тянуть свою лямку и положить под киянку лишние буквы фамилии, впечатанной красным фломастером поверх оградительной линии на липкую ленту истории.

Взятие седла взаймы, угощение медом козы из Вальхаллы, мы не молимся иконам, срисованным с физиономии космоса.

Чтобы смешные олени паслись без участия зверя, необходима ограда.

Сколько нас, столько и идиотов.

Плюс ко всему галлюцинации.

Он привыкает ко мне, я привыкаю к нему, я снова сижу на коряге, он вновь выбирает страну, в которой ему стоит жить, когда мне придется уйти – мое сердце валяется сбоку, его еще трется в груди. Я близок с ним… как часовой близок с долгом стоять, и мы пока шляемся вместе, не спеша друг друга менять.

Холмы вдоль шоссе, бедный клерк бежит с портфелем, торопясь вовсю уважить свою нервную карьеру. Футболист пинает сферу сквозь помеху на экране, ловко пряча от арбитра что-то острое в кармане. По другой программе свадьба, Гималаи из презентов, на алтарь экспериментов под смешок от Мендельсона еще двое заступают. Птицы крыльями болтают, заходя поглубже в небо, неохотно забывая благородный запах хлеба – день привычный, как реклама путешествия к истокам.

Кто перековывал глину, тот помнит полезность того – процесса, забравшего многое и вернувшего только одно, что разглядеть нелегко, даже если в трубу: пока слесарь ворочался снизу, это было уже наверху. В этом тонули слова, а заснувшие на берегу лаяли, падая в воду, собирая слезы во рту. Когда паруса прожжет снег, когда зубы сотрутся до дна, это что-то направит тебя – вперед, но совсем не туда.

Ужас… по недоумию, детка. Моему. Твоему – передай привет мне твоим «Я жду!», я тогда сверну шею у извилин. Мой холодный нижний бой будет очень взмылен, если ты надавишь на него всем, всем… желанием – вылечить купанием в прежних измерениях ты меня успеешь.

Дебиловатый стук зубов: «о, дайте, дайте мне иллюзий! Я не могу без светлых снов, меня не хватит, чтобы встать, когда проснусь один на рельсах – скажите, как мне избежать недружелюбной мерзлоты! Я заплачу за ваш совет любой из отчеканенных монет, вы только подскажите, что мне делать?! Ау! Вы слышите меня?».

Наверху некто шевелится. Зевает, передергивает затвор.

Стучавший зубами падает. Покой воцаряется.

Шесть негров сидели на камне, слушали реп, жевали попкорн, к ним подошли восемь бритых: тычки, пантомима, дневная норма родовой агрессии. Welcome to Russia. Иди, пока идется, смотри, пока возможно, и с самым ярким светом попробуй осторожно… общаться, если надо. И вот свершилось. Никого нет рядом на скамейке, они ушли – павлины-батарейки, достойно отслужившие свое. Уверенность, что люди, как они, в столице все наперечет, согреет им дорогу до кровати.

Укоротить язык пламени нечем, помимо праздников, долгих короткими взглядами между не взятых осадами людьми, что собрались развеяться после тотального выхлопа на тропинке с уклоном на рвение измазать слезами волнение и поделиться с попутчиком надкусанным хлебом отчаяния, солью потерь пропитавшимся.

За одиночеством гнавшимся вечер поможет опомниться.

Кто бы ни поднял подлетающую пыль, закрывай оба глаза.

Зачинщик жалких передряг, сумев в себе поднатореть, храбрится, видя результат, а прочим предлагает поговеть. Вы будете работать тут за треть от четверти, начисленной не вам?

Терпеть, Матросик, дотерпеть…

Залезть, толкаясь, на подъемный кран и прыгнуть, проклиная тех и тех? Ну, это тоже относительный успех. Резонней бродить здесь безработным и кушать на пособие других.

Когда вернутся герои, твой страх уйдет босиком, ты быстро разучишься плакать, твое сердце станет клинком, подрубающим словно секирой основания прежних потерь, зачем же ты смотришь угрюмо? лучше немного поверь, что, когда вернутся герои, на их встречу припрешься и ты, они вспашут твои огороды, ничего не забрав за труды, они делают осень весной лишь для тебя одного, сейчас тебе не до шуток, сейчас тебе вряд ли тепло, но когда вернутся герои, холод исчезнет навек, и ты сроднишься с росою, забыв как выглядит снег: выше тебя не найти, ты император всех мест, ну что ты опять загрустил, медведь тебя больше не съест, ведь скоро вернутся герои – Ракета, Негнущийся Пупс, Матвей Протянутые Ноги, они уже страшно спешат, с ними телеги подарков, каждый из них тебе брат, они будут тебя обнимать, как никого из живых, я вижу, ты побледнел… теперь ты дождешься их.

Я вытягиваю шею. С потрясающей самоотверженностью – где же они, где зеленоватые котелки, где взметнувшаяся карета скорой… и в ней он.

Он имел себя день за днем. На то он и Змей-с-Горы. Ему есть чем дать по газам и чем пригладить углы, но он ждет любви натощак, завернув свои головы в пыль, он видит, что это не сказка, но не видит, как жить эту быль. Его разноцветный товар слизан пожарным с витрин, его крылья машут назад, в гнездо Позолоченных Мин, он почти увеличил напор, выбелил двери, и вот – он стал себе не в размер и вошел не в тот поворот. Но он все-таки Змей-с-Горы, он может то, что нельзя, и он сыщет, на ком ему въехать в тридцатые дни февраля.

Чтобы продолжить себя иметь и в эти дни.

Не опасаясь пустоты. Не занимая государственых должностей.

Зачисти мои нервные клемы, протри приборный щиток, аккумуляторы вроде как в силах сделать мощный гребок, подбрось в бензобак пару бревен, гнилые тоже пойдут, хотя там, куда смотрит наш штурман, едва ли кого-нибудь ждут. Однако поедем без спроса, без всяких задних зеркал – если хочешь, уточни направление, у того, кто все знаки слизал.

А что здесь… за емкость – в твоей правой руке? Я только возьму ее жидкость, стекло ты оставишь себе.

Ломая волны костылем, мы продолжаем наш поход.

Я погребу еще, я не устал.

Все утрясется – Ракета и Мрачный Трефа поактивней разложившихся трупов корпоративных рабов, Марина Гала-Ондр прекрасней потливых невест низших богов, жизнь хороша.

В бардачке анаша.

Деревья знают, о чем говорят, они кожей чувствуют голос, не добрый, не злой голос, который кормит их корни. Когда погибают деревья, они не становятся досками, они становятся птицами, живущими над водой. Но так не всегда. Иногда они становятся птицами с острыми черными перьями. И тогда рыдайте охотники. Вам даже мумия не позавидует.

Зайдя во мглу, они не выйдут. Расплачиваясь деньгами, не сбегут – в болевых точках атома, одинокого среди соплеменников, идет обкат непредвзятого механизма вставного накала, готового, если придется, принять еще до удара пополнение к раненым в горло ощущениям буйных раздолий – поношенной временем волей работа вершится с размахом и только сородичи стонут, топорщась клановым крахом над безразличным пространством, загнавшим его в мелководье.

Лети, но прошу облетай этой город, мимо у нас не стреляют, в лицо тебя псы не узнают, но и без личной обиды пуле вручили заданье иметь на тебя свои виды – инфантильные предметы мечтаний, землистые панорамы окраин, уснувших, храпящих, как выигравший Каин под колыбельную свиста, длинных дорог и обрыва.

Марина несомненно красива.

Ее высочество живет на холме, ее высочество поит цветы помесью слез и вина, на девять десятых жива, с востока на запад права, но беспросветно одна, считая, что это должна себе за весну на лице. Но как бы стрела ни быстра, учти, так не будет всегда – весна заберет все сполна, а потом, громыхая мешком, уходя, сухо скажет: «Пока».

Придерживай. Сдуваемую корону. Тревожная защита покрытого пеплом эпидермиса не стоит перерыва в ходьбе большого тока – придавленный страховкой на все, что полиняет, бухгалтер обрастает проржавленной мечтою рвануть и не вернуться к спесивому покою, плешивому, как темя голодного тувимца, увязшего в надеждах: «вот с тигром бы напиться запретного абсента и пятку резидента сглодать до самой кости».

Кафтан зажиточного хиппи залит кровью злости, дыры и заплаты на нем одно и то же, бухгалтер Полянский доводит Ракету до утомления.

Родник, мы обнаружили родник! Бегите все сюда! Здесь льется робкая вода, что первозданной чистотой промоет нам поникшие глаза, скорее жмите на педали – мы, запухавшись, прибежали.