Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

«Что такое „ахтунг“? А, Венедикт?»

«Что, что… Внимание».

«Молодец. Не забыл».

«Да будет тебе, Григорий, издеваться…».

Вегетарианство в деревне не в ходу, но Венедикт разглашает поднаготную своих предпочтений и на чердаке – пролетающей зимовать на шельфовый ледник Росса четырехногой Ногай-птице – и на ферме. Там особенно наглядно.

Вы только посмотрите, завывал он, какие это симпатичные коровы, посмотрите получше, может хоть тогда вам их зажаренная плоть в глотку не полезет!

Не беря в заложники малогабаритных демонов, Венедикт ничего не требовал у Князя Тьмы. Его первая драка с женщиной датирована октябрем 1997-го: «какая на хрен лювовь, когда не стоит? не дергай, не хватай… сам, сам, я, сам… думаешь, я разденусь сам? нет, истеричка, мы пойдем другим путем!» – погожими ясными днями Венедикт Казаев возвел в ранг привычки дымить тонкой сигарой и неторопливо прогуливаться по лесу.

– Когда-нибудь, – сказал он Григорию Трухонскому, – все мы в обязательном порядке увидим закатный восход. Я не назову тебе ни одного художника Барбизонской Школы, не пойму восторги стадионной общественности, но иногда все-таки приятно побыть живым.

– Иногда.

– Я так и сказал.

Венедикт Казаев бродит по лесу, блаженно вдыхает аристократичный аромат опавшей листвы: взгляд у него под ногами. Он волен там быть. Казаев его приподнимает – просека, лосиные следы, черный орешник, убивающий вокруг себя менее воинственную флору.

И волк.

Казаев безусловно понимает, что волк его сейчас съест: «мне от него не скрыться и не унестись, подумал он, волк же ко мне уже подбегает, а я все стою и ничуть не решаюсь рвануться в сторону выживания», но как же волк может есть мясо, Венедикту совершенно не понятно: «ну, к чему ему мясо? протеины же содержатся и в растительной пище, не понимаю я его, не могу уразуметь, как же он может меня есть» – Венедикт Казаев не понимает волка, как вегетарианец, а дородный серый самец никак не возьмет в голову второе дно поведения Венедикта: «почему же он от меня не убегает? как так? неужели ему хочется присоединяться к мертвым без всякого сопротивления?» – Венедикту Казаеву очень мечтается выжить. Он бы побежал.

Если бы не закономерные измышления: «откуда же мне почерпнуть сил, чтобы от него убегать? откуда?… с чего?… мне же с моей легкой пищи и с кровати встать было непросто…».

Волк. Какая разница. Конец. Пусть. Вишну не позволит заржаветь своей Железной колонне – на рельсах я… на полотне, где виден поезд: он по мне проедет скоро. Дам я слово. Кому не знаю, но даю – дождусь его. Не заскулю.

Бывали дни, когда я давился тобой. Отрыгивал семенем. Я не скажу, что я все забыл. Хотя ты бы поверила – с момента исчезновения Венедикта Казаева прошло не больше недели. В деревне деда Фомы успел образовался «Клуб любителей гашиша», в парижский аналог которого в свое время входили и Бальзак, и Шарль Бодлер – люди все не переводятся, у самого старика снова они: дед Фома ужинает заплесневелыми бубликами, макая их пусть и не в венгерское, как матушка Екатерина, но все же крепкое вино; он мысленно пишет эпитафию для роботов-наркоманов – исторгнув подозрительный звук, органично похожий на притихшую алкоту Валентин «Куцевей» Махунский спросил у него:

– В нашей деревне подобное крайне трудно представить, но ведь существуют же такие мужчины, которые не с женщинами, а один с другим? Ведь существуют?

– Конечно, – ответил старик.

– И как ты к этому относишься?

Дед Фома спокойно доел бублик – вино он допьет уже со следующим – и, покачав головой в точном соответствии с подаренным ему на седьмое ноября сингапурским болваничком, нецинично сказал:

– Живя в нашем мире, ребята, вы обязаны отдавать себе отчет в том, в каком мире мы живем. А живем мы в мире довольно жутком. Это правило, а исключения из этого правила каждый должен искать для себя сам – кто-то находит его в полуночном перемигивании с луной, кто-то в добром котелке новорожденого снега; что же касается тех мужчин, которые не с женщинами, а один с другим, я скажу о них так – они только доказывают для нас то правило, что мы живем в жутком мире. Но доказывают только для нас, поскольку для них самих их образ жизни как раз исключение из этого правила – для нас они это правило подтверждают, а для себя являются из него исключением… Успеваете слушать?

– Слушать-то мы успеваем, – сказал Евгений «Ананас» Рябковецко, – но понимать…

– А понимать вас никто и не заставляет. – Отодвинувшись на стуле из-за елового стола, старик взглянул на свои выходные штаны и умиротворенно подумал, что их бы неплохо постирать. – Вот волк нашего вегетарианца Казаева не понимал, а за милую душу слопал.

Люди молчат, недоуменно кивают, они не готовы ни к хорошему, ни к плохому; среди них и полнокровный Юрий Полежаев – фигура у него женская, нормальная, но лицо излишне мордатое, на его тонкой шее оно смотрится вовсе нелепо: «я выплыву… или всплыву… побочные выгоды зачаточного состояния! в знак закончившийся любви посылайте худых кротов… какие сны, такие и дел»; Юрий Полежаев похож на интригующего идиота из площадной мистерии начала тринадцатого века – дед Фома подмечает, что Юрий хочет о чем-то спросить, но, передернуто хмурясь, лишь переминается с ноги на ногу.

В Полежаеве шарма, как в бацилле меда. Время – это вода, в которой я мою ноги, кто-то голову, Юрий что-то еще; старик спросил его первым:

– Здоровья тебе и будущей бессемейности – ты вместе со всеми пришел узнать мое мнение о гомосеках или тебе опять нужно утешение по поводу твоей физиономии?

– Насчет морды я, – сказал Полежаев. – Никакого спаса мне от нее нет – как представлю насколько у меня жирная морда, так и теряюсь. Ты мне уже неоднократно говорил, но все же скажи еще раз: ответь, скажи, применяя какие иллюзии мне жить дальше?

Дед Фома еще в прошлом году сбился со счета сколько же раз он говорил Юрию Полежаеву о не первостепенном значении его морды. «Не в морде счастье, человече, утверждал старик, даже с такой мордой, как у тебя, можно вскочить на подножку отправляющегося в рай ландо»; дед Фома не прекращал попыток привить Юрию стойкое равнодушие к совершенной Кем-то оплошности: живописал грудную жабу и темный мир, подтрунивал, плел небылицы, но сегодня приготовил для него нечто новое.

Наброски антикризисного чертежа?

Планы по его же скручиванию?

– А ты вынуди себя представить, – сказал дед Фома, – словно бы ты лежишь в гробу. Твое лицо становится все худее и худее, но тебе от этого совсем мало удовольствия, потому что твое лицо и дождевые черви жрут, и вечность топчет: вынуди свое воображение увидеть тебя в гробу, Юра – вынудишь и тебе…

Но Юрий Полежаев к последним словам словам старика не прислушивался – кстати, вчера Полежаеву приснилось, что над его головой переворачивается в небе добротный двухэтажный дом и в окне этого дома виднеется румяная девушка. Помахивая ему платком и медленно говоря: «будь славным мальчиком, Юра, поскольку если ты будешь гадким мальчишкой, ты все равно станешь лапочкой, но уже не по своей воле».

Старик в то, что он сам говорит, также не очень вникает. Ему бы на бублик дижонской горчицы и just let me slip away…

– О чем бы ты, Юрий, ни задумался, – сказал дед Фома, – сейчас мы с тобой остались вдвоем. Никто, совсем никто, как оказалось, не проявил заинтересованности тратить свое время на твои проблемы. Я бы на их месте поступил схоже, но ты ко мне…

– Поклон тебе, дед Фома, – перебил его Полежаев, – мечту ты мне подарил. В гробу мое лицо действительно станет гораздо худее: есть мне теперь о чем мечтать. – Широко улыбнувшись, Юрий Полежаев вытащил из-под кепки пачку папирос. – Я у тебя покурю?

– Кури, кури, – не взялся возражать дед Фома. – У меня из-за моего старого тела и так все провоняло – может, твои папиросы устроят хоть какую-нибудь разбалансировку этой вони.

– У тебя вонь? – удивился Полежаев. – Здесь? Хмм… А я ничего не почувствовал. – Еще не закончив первой затяжки, Юрий вытянул папиросу почти до середины. – Извини, что я кепку не снял.

– А ты извини меня за то, что я этого не заметил.

– Серьезно не заметил? – испуганно спросил Полежаев. – Я в кепке, а ты этого…

– Ты, Юра, кури, – посоветовал ему старик. – Не отвлекайся на мысли. Не банкуй.

«Егорка с лошади упал – и он лежал, все не вставал. Поднять его народ сумеет. Но с матом. Что не отогреет… смешно… печально… ты, дед Фома, о ком? о моем свояке? да… плевать на него, сосредоточься на мне» – кому досталась моя порция благодати? кто и как ее перехватил? притирания тут бессильны. Юрий Полежаев дергано смолит беломорину, папиросный дым соединяется с никуда не девшейся вонью, но дед Фома не меряет запахи на килограммы: вонь вокруг себя он только лишь предполагает.

Из всех прочитанных в полнолуние книг ему особенно запомнился эпизод с участием командующего русской армией на Кавказе Павла Потемкина – племянника Григория Александровича.

В Персии тогда шла междоусобная война и богатейший персидский вельможа попросил у Павла Потемкина переправить его в Россию. За это он обещал отдать ему множество своих драгоценностей, и Павел согласился: «твои цацки поплывут на одном корабле, сказал он ему, а ты уже потом. Следом за ними – на следующем». Но драгоценности-то уплыли, а этого перса не собираются брать ни на один из кораблей, и мусульманин разозлился, нанял маленькое судно, и каким-то образом догнал шхуну со своим добром.

Положил руки на борт.

Практически залез…

Дакини, ракини… безопасность, сексуальность…

В эту секунду пальцы ему и отрубили.

– Вчера мне снилась девушка, – сказал старику Полежаев, – но не со мной, а ближе к облакам, в болевой точке мощного торнадо. Она мне, наверное, приснилась из-за жены.

– Твоей жены? – спросил старик.

– Моя жена, – проворчал Полежаев, – и в лучшей форме своего разума не Софья Ковалевская, но за несколько часов до того сновидения она привязала меня к нашей кровати. Влияние низкопробного кино, дед Фома: еще одна плешь на чистоту моего к ней чувства. – Юрий Полежаев предсказуемо нахмурился. – Привязала, а сама? Догадываешься, что она сделала?

– Ушла? – предположил старик.

– М-да…

– Натурально?

– Меня привязала, а сама ушла. – Затушив папиросу, Юрий, возможно, вспомнил о том, что дамские брошки когда-то выпускались в виде гильотины. – Но вернулась.

– Она вернулась и вы с ней…

– Нет, дед Фома.

– Ничего?

– Не было у нас с ней никакого секса. Не туда все повернулось – она же со скалкой ко мне подошла. Испугала, что говорить… Я уже подумал, что Алевтина сейчас мои мозги вышибет и по изголовью размажет, но она эту скалку не для меня прихватила. Хвала Создателю.

– Хвала, – согласился старик. – Конечно, хвала. Но зачем ей эта скалка, если не для тебя? Для чего?

– Да так. Она ее в себя засунула.

Дед Фома смотрит ему в глаза. Полежаев в ответ свои незамедлительно отводит – в ясные очи Лив Тайлер он бы, конечно, вперился, а переглядываться со стариком ему не слишком нравится. Не противно, но и удовольствия ноль.

– А ты, – спросил дед Фома, – не возражал, когда она скалку в себя вставляла? Ты же, как-никак, ее муж.

– Увидев, что она вернулась не с пустыми руками, я, дед Фома, чуть было кровать с моим привязанным телом не перевернул, чтобы оказаться под ней. Под кроватью, да – волевым рывком всего существа, такой меня ужас обуял… И когда она применила эту скалку по отношению к себе, я только с облегчением вздохнул. Не глубоко, но и без пробоин в черепе. – Юрий снова потянулся за папиросой. – А у нас не впустую языками чешут, что твой род как-то связан с горчичным бизнесом?

– И кто это говорит? – спокойно спросил старик.

– Безумный Аким говорил. После ночи на воде – ну, ты его знаешь, он в протекающей лодке ночевал. Еще тот вегетарианец, которого волк в нашем лесу…

– Казаев.

– Ага, Венедикт.

– Мир его праху.

– Какому праху? Он же в волка фактически полностью влез, лишь байкерская бандана в лужи крови осталась… Хотя кости этого Венедикта волк, вероятно, не съел, а утащил в свое логово – ими сейчас, скорее всего, его волчата играют. Во что, интересно?

Для деда Фомы это не представляет серьезного интереса. На излучине его взора не видно каменных рощ, однако старик помнит, что в древнейшие времена мужчины его деревни ходили с рогатиной не только на медведя, но и на женщин.

«Лови, загоняй, месть! месть!» – настоящая война была.

– Тебя, Юрий, – спросил он, – вроде бы интересовали мои взаимоотношения с горчичным делом? Верно? Если я заблуждаюсь, ты можешь уйти. Валяй, не стесняйся.

– Ты заблуждаешься, а я уходи? – возмутился Полежаев.

– Не расставаясь с амбициями, правдоискательно, не спеша, – порекомендовал старик.

– Ладно, дед Фома, я уйду! – Юрий Полежаев вжался в стул с еще большим нажимом. – А что там с горчицей? Не намазываешь же ты ее себе на свой вялый…

– Дед моего деда, – поспешно перебил его старик, – работал на первом в России горчичном заводе: в Сарепте он стоял, оттуда мы и пошли. И я знаю о горчице почти все – и о ее семенах, и об их переработке в пасту или муку. Сам я ничего не выращиваю, но предсмертная записка в немалой степени адресована не людям, а Богу – она как бы является заявлением об уходе по собственному желанию. – Подумав о только что сказанном, дед Фома небеспричинно засомневался в отсутствии у себя болезни Альцгеймера. – Самой вкусной горчицей считается дижонская.

– Но ты ее никогда не ел, – предположил Полежаев.

– Никогда. – Дед Фома задумчиво потянулся за бубликом. – Мне и в миндальном молоке носки еще стирать не доводилось.

Дед Фома любит смеяться над собой. Над другими он смеялся реже: над другими ему хотелось не смеяться, а плакать, но, не спрашивая у дьявола разрешение на право исхлестать его по лицу казацкой нагайкой, он тем самым ведет свою тихую vita religiosa: лицо у дьявола едва ли такое жирное, как у Юрия Полежаева, оставшиеся у старика зубы очень маленького роста, гость засиделся.

Не разглагольствуя с ним о мытарствах портика Эрехтейона и не подгоняя его в спину тупым, но все же отравленным бактериями столбняка гвоздем – в общем, не задерживая его руку в своей: «да поможет тебе, Юра, инерция всей Вселенной» – провожая Полежаева, дед Фома остановился у забора Александра Дудилина.

Старику известна удивительная особенность сорокатрехлетнего смутьяна и птицелова Дудилина выбрасывать за забор показавшиеся ему ненужными вещи – драную телогрейку, свидетельство о рождении, треснувшую пластинку для патефона с нанесенной по кругу надписью «Смерть правительству! Где же вы нынешние монтаньяры, где же вы, где?! неужели Господь опять не с нами?!»; сегодня у участка Дудилина полно народу.

Александр Дудилин, вероятнее всего, выбросил что-то воистину ценное – никакого объяснения, помимо этого, у деда Фомы нет, его взгляды на мир итогового характера пока не носят; протискиваясь сквозь людей – «куда лезешь, скотина?! Подай назад или… А это ты, дед Фома… я это, я» – старик увидел лежащим у забора самого Александра.

Он увидел Дудилина, народ заметил деда Фому; кто просмотрел, тому подсказали: «дед Фома, сказали, пришел: дайте ему оценить диспозицию, не заслоняйте обзор».

Они желают, чтобы их прижали фактами. К чему? на какое время?… на его усмотрение.

– Дудилин всегда что-нибудь выбрасывал, – пробормотал не отстававший от старика Юрий Полежаев, – это мы все помним, но теперь он, козлиное вымя, и сам здесь валяется. Связь-то прослеживается?

– Определенно прослеживается, – сказал дед Фома. – Посчитав, что вещь ему больше не нужна, Александр ее тут же выбрасывал, а сейчас выбросили уже его – в нем исчерпала заинтересованность сама жизнь, вот он и лежит здесь мертвым. – Посмотрев поверх их голов, старик не знал, куда он смотрит. На Валаам? на горящий Манеж? на Гринвичскую обсерваторию? – Для Создателя мы все вещи.

Люди в толпе изо всех сил старались внимать словам деда Фомы.

– Ненужные вещи? – то ли с гневом, то ли с досадой спросил Григорий Трухонский. – Или призывая нас к себе, он тем самым в нас нуждается? Не может без нас?

Дед Фома сентиментально задумался о прошлом: своем, государства, о проекте строительства огромных субмарин для противодействия Америке – десантники, танки, самолеты, все внутри… жалко, не воплотилось – дед Фома собирался ответить, и спустя двадцать секунд его слова пришлись бы не ко времени, поскольку над трупом Дудулина началась темпераментная толчея.

Предыстория – Юрий Полежаев сморкался и непреднамеренно попал мертвому Александру на его курчавые волосы, а у Александра Дудилина и родня, и политические единомышленники, за Юрия Полежаева тоже нашлось, кому вступиться; про старика с его мнением народ позабыл, но дед Фома о себе не забывает – подавив робкую улыбку, он развернулся к бойне затылком и суверенно удалился.

С голодной мошкарой над насытившимся ухом.

В старике не клокочет неутоленная страсть к суициду. Он пока живет в довольно легком мире, но ему иногда не хватает жареной царь-птиц.

Фролов не избавлен от иного – броситься без бутылки в столичный омут, одеть на грудь табличку «For sale», и по дну, как по канату, по Тверской, как по выжженой степи, года через два эта воздушная девушка в желтом топике окончательно созреет, но будет ли у меня тогда стоять? Фролов не сомневается, что этого ему не скажет никакая спиритическая доска Уиджа; скорей бы заснуть, заснуть… заснуть… навсегда? перезарядить винчестер или образумиться, понять или быть понятым? в Царицыно Исида бы никогда не нашла все четырнадцать частей разрубленного Осириса, немалую их часть в сыром виде сожрали бы бомжи – большинство людей заглядывает в витрины, чтобы увидеть в них себя, Фролов вспоминает свободно говорившую по-французски секретаря-референта Евгению Малышеву, сказавшую ему: «пока я не стала спать с Ромой, мне казалось, что я безнадежно фригидна». Фролов спросил у нее: «А Рома это кто?» и она, прохладно улыбнулась, проворковала: «Рома? Рома – это мой сенбернар».

На кладбище хорошо бы росли и ячмень, и пшеница, земля там великолепно удобрена – подольше бы не заканчивалась эта сигарета; тысяча чертей и воздушных поцелуев, no matter how they call us, игра уже сделана, Фролов задержался на погосте, разговорившись с застывшей на его пути старухой – гордись мной, Господи, подумал Фролов.

Гордись, если больше некем.

– В этой могиле лежит мой муж, – посмотрев на Фролова, хладнокровно вымолвила старуха. – Я не дождалась его с фронта, но он дождется меня на том свете.

– Безусловно, – согласился Фролов. – У меня тоже когда-то была семья – сын и одна женщина: часом раньше рядом со мной собрались сразу шесть. Слева от меня две отвратных лесбиянки кормили друг друга чипсами – они, наверное, не знакомы с Ромой…

– С каким Ромой?

– Я с ним тоже не знаком. А справа четыре футболистки растирали отбитые лодышки и громко матерились. Они выбрали свою дорогу. Как пить дать… Но если убрать из этого мира секс, от него ничего не останется.

– В ваших словах, молодой человек, определенно имеется здравое зерно. Простите, а вы всегда пиджак в брюки заправляете?

– Я всегда живу, – ответил Фролов.

Дамочка, простите, когти не рвите, мы друг друг никто – никто из нас не сломлен, но я первым сложил оружие. Восьмого марта 2003 года, когда вы искали несколько монет, выпавших при переходе через Варшавское шоссе. Не обращая внимания, что ваш светофор уже погас.

Улыбаясь.

Коробя позвоночником бампер краденого «Хаммера»

– Но жизнь – это же… пустая трата времени, – сказала старуха.

– Пока ты еще не умер, – возразил Фролов, – ничего другого не остается. Насколько я могу судить.

– Вы можете?

– Да как вам…

– Не можете? Только здесь или ни в чем не сильны? Никому не в состоянии перца задать? Даже какую-нибудь бабенку завалить не…

– Ладно, гражданочка, поговорили, – холодно процедил Фролов. – Идти мне особо некуда, но я все же пойду.

– Хмм…

– Что еще?

– Идите, проваливайте. Мне по барабану.

– Покорнейше благодарю.

Фролов удалился: тогда, теперь, кто-то, может быть, и знает, как устроено небо, но не Фролов; пройдясь глазами по огромным ногам конькобежца, старый педераст Забойченко воскликнул: «Какие ножки!», в пещеры Кумрана… на самолете, вплавь, доберемся и уже там пойдем вразнос; Фролов сдержан, трезв, он без бутылки, но она перед ним – пустая. На небольшом пригорке. Данный бугорок смотрится гораздо ниже кургана фей. Примелькавшийся Юпитер… деревянная звезда, прогорклый смех – пыхтящему калеке в инвалидной коляске трудно преодолеть и его. Видя всю тщетность усилий этого несчастного человека, Фролов поднимается на пригорок и, резко нагнувшись, желает поскорее отдать инвалиду присмотренную бутылку – Фролова ему неприятно за них обоих, ад пока не удалось поставить на службу… а?… кому… Фролов нагнулся настолько резко, что в спине у него послышался некий шум: боль… жестокая боль, скрутило, скособочило, Дао отступает и отдыхает… ну, отдохни же, покури… где-нибудь, подольше – Иван «Топчан» Кузин настороженно сидит в своей коляске и не испытывает от промедления Фролова никакого восторга.

– Давай бутылку, – заявил он господину Фролову. – Ты мне ее давай, а я у тебя ее приму. Из рук в руки. Без подстав и насилия.

– Сейчас…

– Или давай бутылку или хотя бы освободи проезд, я уж сам как-нибудь до нее доберусь.

– Нет, что вы… Я сейчас.

– Шевелись, мужик, некогда мне! За сегодняшний вечер я еще полрайона объехать должен.

– Я вам… передаю… Секунду.

Фролов догадывается, сколь инвалиду плохо, но Фролову и самому не очень хорошо: у него, вероятно, приступ радикулита, огонек на конце фитиля обогревает погибающую свечу, самая кровавая сеча в себе… она заключается в том, чтобы никуда не вмешиваться и оставаться спокойным; преобладание белого… критический выброс энергии – слишком отчаянно взявшись помогать этому инвалиду, Фролов впутался в самоочевидную сквернь.

От «Топчана» Кузина воняет. Не исключено, что он боится воды – в детстве он едва в ней не утонул и теперь ею не моется.

И не пьет. Боится пить.

Грызет кубики льда.

– Потолок в храме – уже небо, – промолвил Фролов.

– Что ты сказал?

– Моя бывшая находила во мне одно презренное…

– Мне это начинает надоедать! – прокричал на Фролова рассерженный его медлительностью инвалид. – Неужели нельзя ее по-простому поднять и мне принести?! Принести и отдать? Отдать, главное, отдать!

– Не кричите на меня, – через боль ответил Фролов. – Не берите подобное на себя. Будьте спокойны… не переживайте – на меня и так кто-то из собственного тела кричит.

Родился мальчик, он спасет. Всех тараканов из компота.

Не очень умный. Ну, и что? Ему жить здесь. Он это сможет – любить, терзаться. Стать большим… Фролов стискивает зубы, издает негромкие хрипы, берет бутылку с криво подстриженной травы; к инвалиду он все еще спиной, и, повернуться к нему лицом Фролову ничуть не легче, чем не поворачиваться.

Своего лица Фролов не стесняется, но при повороте к инвалиду сильная боль в спине ни за что не закатиться под колеса коляски «Топчана» Кузина – дамочка, кошечка, вы проходите мимо, сексуальные отношения не прилагаются… проза зряча и нерешительна: Фролову неловко за китобоев.

Иван «Топчан» не очень хорош серым веществом.

Маленькая птица Чупсунка выпадает из гнезда, но не на землю – на что-то громадное, но поменьше.

На спину слона. В парке Крюгера.

Слон не скидывает ее со спины – она собирает клювом прижившихся там насекомых, и слону приятно, однако он не признается в этом даже себе самому: «она же всего лишь маленькая птица, размышляет он, я бы и без нее не пропал»; услужливая вереница бесплодных смоковни, ожидаемое совокупление со слонихой-девственницей; Чупсунке уже пора учиться летать, но научить ее некому, она сирота. На спине слона, никому не нужная, у нее нет ни единого родственника, чтобы показать, зачем же она появилась на свет с одноцветными органами взлета и полета – ей показали.

Сейчас мы ее… она ни к кому не побежит жаловаться… шучу я, шучу – слон показал. Подгадав момент, когда она отбежала к его короткому хвосту, он замахал здоровенными ушами: птица у него на спине. Присела, внимательно смотрит, затем и сама попробовала.

Неудачно.

Она упала на землю, слон ее поднял, вновь усадил на спину и чуть медленнее, позволяя ей получше рассмотреть технику, помахивает перед ней ушами, словно крыльями; он машет, она следит за взмахами его ушей, немного помахивая ему под стать своими крылышками: она научится, «Топчан» не встанет, дважды судимый ныряльщик спрячет жемчужину между зубов целомудренной касатки, у Фролова ужасная боль в спине, он помнит… девочки из ада… он знает… главная книга Коперника вышла в день его смерти; дворецкий не зовет Фролова пить чай – пепел неодинаков, оккультная чистота намерений не тяготит, Фролов изысканно озадачен…

– Ты что, мужик, себе эту бутылку забрать хочешь?! – проорал на него потерявший терпение «Топчан». – Не смей, я ее первым увидел! Если что, без разбора не обойдемся!

– Да о чем вы…

– Не зли меня – бутылку сюда, а сам отсюда!

– Секунду… Сказал же, секунду.

Ничего не попишешь – Фролов не трагическая фигура. Он нерасторопен в вопросах веры и не против вырваться на свободу из своего долговязового тела; нет ни одной стены, показав на которую, он мог бы сказать: «там висят мои пистолеты».

Он не повторяет вслед за Седовым: «она на шоппинг, а я на дринкинг и, если повезет, на факинг»; среди растлителей малолетних попадаются хорошие налогоплательщики, пермские евнухи требуют обратно свои оторванные яйца, чтобы стрелять ими из рогаток, Седов сходит со Сретенки. Она уже закончилась, и Седов откусывает большие куски эскимо под стелой со словами Крупской: «Марксизм для меня величайшее счастье, какого только может желать человек».

Под этим изречением собачье дерьмо, товарищ Седов и затоптанная бумажка, красочно обещающая «Все виды пирсинга»; там же бьют фактически не сопротивляющегося узкоглазого самолюба. Его долбят в две руки, сопровождая побои поясняющими комментариями: «я бью тебя за то, что ты не белый – не белая раса. А я белый. Поэтому я тебя и бью».

Шутишь. Лжешь. Посторожней с поднятием волны – избивающий данного бедолагу индивид в глазах Седова не во всем белый. Покрывающий парня загар делает девятнадцатилетнего разнорабочего Анатолия «Мюллера» несколько чужеродным для совершенно незагорелого Седова.

Анатолий будто бы сегодня с юга, Седов туда тоже ездил – раньше. Сейчас у него нет на это денег, и, обращаясь к «Мюллеру», Седов не ставил во главе угла интересы этого корейца.

Японца, китайца, вьетнамца.

Или монгола.

– Да какой ты, мать твою, белый? – сурово спросил Седов. – Вот я белый. Сколько ни пытался загореть, ничего не получалось – кожа краснела, шелушилась и неприятный зуд. Как говорится: «лужи, дождь – ботинки не промокли. Но стоило на них нассать, как уже насквозь». Еще и апостолы на тачанках. Не видел их?

«Мюллер» отрицательно покачал головой. Он уже никого не бьет; учащенно хлопая глазами, Анатолий их тем самым проветривает.

Седов уходит – узкоглазый идет за ним. Не выглядя призраком и спотыкаясь: оказавший ему помощь Седов не без оснований рассчитывает, что «Сухэ-Батор» его отблагодарит. Хотя бы купит пива.

Мужчины еще никогда не кричали Седову в спину: «эй, мужик, давай познакомимся» – в личном плане у Седова сейчас период напряженного затишья.

Господь самый лучший собеседник, Он все время молчит, умение молчать – очень важная черта; Седова не устраивает объем его собственного духа, но у него не имеется потребности повесить над кроватью фотографию улыбающегося Махараджи Джи; не подбирая чужих монет, Седов обернулся. Узкоглазый исчез. Но не с концами, он где-то здесь – в любимом городе, навеявшем Седову гнетущие пароксизмы сознания: кордоны ГАИ опять преграждают путь повозке с волхвами – автоматы к плечу, стрельба по колесам, с неуемным гонором разгоняются облака, барды поют: «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» – Седов рад, что они собрались именно там, а не рядом с ним: звуковые атрибуты дороги в никуда, саламандра в полураскрытой ладони, бескорыстный скептицизм, скоро придется делать сноску на случайно встреченном в тексте слове «любовь» – никтофобия, гетероаллелизм, любовь – Седов слышал о том, как споры-семена папоротника помогают стать невидимым: их надо положить в ботинок… первый, еще несколько… ага, хорошо… Седов так и сделал. Он не скулит. Не пускает штормовую волну на водной глади унитаза – ногу стер, невидимым не стал, но воздух кланяется.

До земли. Седову.

И Седову тоже.

– Когда я… то я… я, – лупя пылинки, как мух, признавался он Михаилу Боценко. – Видя по телевизору столько болезней и смертей, становится как-то гнусно потакать своим низменным желаниям. Ты балконную дверь закрыл?

– Ты же сам ее закрывал.

– Я у себя и спрашиваю.

– Не у меня? Не у Светы?

– Идут льдины, – усмехнулся Седов. – Идут. Не сворачивают.

Седов спрашивает себя – не убийцу. Что есть, то есть: светловолосая кокетка средней руки Марина Теняковская ходит под руку с нахрапистой глупостью, своенравный экспедитор Михаил Боценко стал убийцей; перевозя на дачу односпальную кровать, он, не чувствуя уверенности, больше часа закреплял ее на багажнике – перекрестился, отдышался, поехал, на шоссе Энтузиастов Михаил Боценко остановился; неперерез его машине побежал доверяющий себе молодой человек, и Михаил Боценко, чудом никого не сбив, экстренно затормозил – кровать с багажника не сорвалась.

Сам багажник слетел. По ходу движения, отнюдь не назад – на того самого парня.

Анатолия «Мюллера».

Багажник без кровати его бы вряд ли убил, но тут он был обречен: успев затормозить, Михаил Боценко проявил реакцию пилота первой «Формулы», но проверить насколько плотно закручены болты, он не додумался – все мыслительные силы ушли на завязывание веревок. На геометрическую выверенность диагоналей.

Когда на него завели дело, Михаил Боценко старался не утратить самообладания. Учил наизусть «Иранскую песню» Хлебникова: «… верю сказкам наперед, прежде сказки – станут былью. Но когда дойдет черед, мое мясо станет пылью»; Михаил вгрызался в непостижимость Первичной Реальности и рисовал по памяти индрикотерия – безрогого носорога: Михаил Боценко выводил его на обоях коричневой помадой. Необыкновенно светлой для коричневой – она осталась у него от Марины Теняковской, прозябающей в клубке противоречий и не знавшей, что за убийство «Мюллера» Михаила Боценко тогда не посадили.

– After that, – сказал он Седову, – my head is bad, но, может быть, я еще появлюсь на небосводе. Сверхновой звездой. Заблудившейся кометой. Белым карликом.

– С красным гигантом, – усмехнулся Седов.

– Видел бы ты, брателло, как у меня в юности стояло.