Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

– Ну, да… ну, вообще…

– Как выпрыгивающий из морской бездны айсберг, – промолвил Осянин.

– Хлоп-хлоп… овации…

– Лошадь с длинной крокодильей мордой схватила легавого – поперек тела. Он вырвался и ее пристрелил. Ропот пожилых, возмущение молодости: «Лучше бы она тебя, сволочь, съела!». – Сопереживая несчастному животному, Филипп Осянин тем ни менее засмеялся. – Как история? Под настроение? Женщина, баскетбол?

Счастливая, но трудная жизнь. Несчастная, но легкая. Часы заставлены иконами, прыжки отдаются в висках, заторчавшие на антизапойных таблетках проносятся над прудами на надувных слонах. Свеча качается в такт пламени. Речь по-прежнему о непреходящем – люди собрали ягоды, гусеницы сожрали листы, куст гол.

Проспал два дня, а на третий, ранним утром… проснулся?

Скончался.

– «Ракета», – сказал Осянин, – непосредственно мне говорил, что «высшее и низшее не имеют принципиальных различий. Руки лежат на коленях и когда ты медитируешь, и когда сидишь на толчке». Ну, и кто всех нас сюда позвал? Атеист бы не ответил. Лайка бы таскала таксу за хвост.

– Первое понял, – сказал Максим – Второе не пошло.

– На второе я бы заказал домашние вареные колбаски. У меня дома мне их не подадут – еще и нахамят, кто бы в моей томской квартире ни остановился, как я у тебя здесь… одно грубое слово и мастер уже сломался.

– Мастера свое возьмут.

– Не вернутся в строй… не убавят психическую мощность. Набирая комбинации для входа в состоящие из дыма вигвамы, расставленные длинной вереницей в Ногах позвавшего нас снимать лживые лица… под оторванным ангельским крылом. И мы начали… начали…

– С крепленого? – осведомился Стариков.

Отстраненно усмехнувшись, Филипп Осянин подумал лечь, войти в силу, но кровать неизвестно где, пол затянет и не отпустит, Филиппа облепили оводы, обступили лешие, он отобьет их наскоки, угостив наваристым супом из флейты с остатками губ: «ни капли блевотины на праздничный стол!».

«Как получится, Фил, как получится».

По характеру революционерка, по профессии шлюха: девушка с вами? Меня унесло? продажей ваших порноснимков денег не заработаешь. Сохраняя свой облик кристаллами нашатыря, вы обнаруживаете превосходство над боксирующими со столбами курильщиками.

Они бесхарактерные ничтожества.

Из храма Воинов в храм Ягуаров они переберутся быстрее вашего – дерзая постичь.

Утрачивая невозмутимость.

Запаниковав, возрадовавшись.

Я приеду к ним в гости, пусть меня и не ждут, запуская со злости ярко красный салют. Были ли у меня личные драмы? У меня вся жизнь одна сплошная личная драма. Секс – это взрыв!

Но не через десять же секунд. «Милый одинокий мужчина ищет другого. Желательно йога. Есть определенные наработки». Не ваше объявление?

Не мое… заявляю ответственно. Не покидая передний край, извожусь от подавленных желаний.

– Страдаешь, Филипп? – спросил Максим.

– Думаю. Додумаю и нормально. – Нащупав в памяти спасительную отдушину, Осянин задрожал от смеха. – Ха, хе, воскресным пасмурным днем, Людмила, хе, ха, задумалась, расслабилась, а я уже внутри. Она и пикнуть не успела, как я… я сходу… а ты? – Филипп мгновенно посерьезнел. – Я удалялся в раздумия, а ты? Ничего такого не замышлял?

– Густой клей нюхаю, жидкий пью, – промолвил Стариков.

– Уклончивые слова… павлиньи замашки. Разбитый на астероиде цветник. – Постучав ладонью по высоко задранному колену, Филипп Осянин заметил на нем плюющийся искрами магний. – Она все понимала, понимаешь?

– Не все.

– Как скажешь, Максим. С моим размером только позориться… Вру! Иронизирую! Ее кумиром был Шварценегер, но она бы обиделась, если бы кто-то заявил, что она на него похожа. Людмила не хотела быть похожей на своего кумира. Он ей страшно нравился, однако она не хотела. Не его – быть на него похожей. Похожей на человека, которого она хотела. Людмила хотела…

– Ты меня напрягаешь, – прорычал Стариков.

– Не изволь беспокоиться – развивая любую тему, я обязательно дохожу до необходимости замолчать.

Океан поднимает волны, словно бы потирая руки; общая хмурь, паранойя, Филиппа Осянина бросят в пучину. Помяни меня, если что – стряхнув с себя оковы самоограничений, Филипп читал ведическую литературу, брал сведения про запас, на него смягчающе подействовало покаяние: я виноват, во всем виноват я, виноват и посылаю сигналы. Не найдя потерянную голову. Озаботившись излить душу.

Креститься полегче, чем сидеть в лотосе.

Алло. Приложенная к уху перчатка кажется большим телефоном. По нему и поговорим.

Открыв дверь, прошел. И побежал, чтобы не ударила?

Я не употребляю. Алло! Земляничное суфле, пропитанное ЛСД.

Ты вымышлен.

Мои кровяные тельца непорочны. В банковской кубышке не рубля. Но я не вымышлен – не пью, но и не отказываюсь; лучшие времена где-то вдали, они еще неразличимы, остается радоваться тому, что меня не влечет к трансвеститам.

Не вы ли…

Зажигал свичку об недавно выбритую грудь? Ставил свечу и, опуская к ней нос, нюхал огонь? Я, я… лишь на уровне алхимических разговоров.

– Я от нее, – приглушенно сказал Осянин, – как святой кенгуру уходил поутру короткими тихими прыжками. Поев на завтрак острых сыров. Зажатым подголоском урагана с сердцем, бьющимся за двоих, за тебя и за себя.

– За себя и за нее, – поправил Максим.

– Ты свалился не с нашей лестницы, – разочарованно заметил Филипп. – Юноши перебирают лопатами, опытные люди перекуривают – в чем разница? Какая разница за кого оно билось? Я же не разгуливаю перед тобой в сарафане на тонких бретельках.

– Сильно…

– Это истинный дзэн.

Максиму Старикову не нравится, когда за его спиной кто-нибудь надевает презерватив, придя к нему на чаепитие в подходящую для Богоявления ночь. Секундное колебание и реакция. Подбитый вражеский танк.

Не сложилось.

Уйдите. Именно уйдите. Позеленев до корней волос, Максим бы искупался в свете электрической лампы и упрекнул себя в позорности своего существования: без ожиданий, не медитируя, смотря на труп замешкавшегося визитера, радость?

Нечаянная.

Я в живых?

Вы в лазуревом велотрико. Расставаясь, я прочту вам строчки Ли Бо, написанные будто бы про вас: «Он бывает божественно пьян под луной. Не желая служить. Заблудившись в цветах».

– В нарды, Филипп? – спросил Стариков. – Сцепимся, вытянув ноги? Нет, обойдемся – в этом развязность… а в наших обликах достает благородства. Поиграем сдержанно. С частично закрытыми ртами. Умеешь?

– Нет.

– Не умеешь, умиротворенно не отпуская шуток на счет кармы, кармы, марги, марги, кармы-марги.

– Пути дела, – кивнул Осянин.

– Ничего такого. Да?

– Нет. Не пойдет.

– Но ты о них слышал? – осведомился Стариков.

– О нардах, – кивнул Филипп.

– Слышал? Скорее всего. С учетом всей независимости твоей личности. – Максим Стариков мучительно наморщил лоб. – Я делаю вывод, что слышал. Бог любовник, души людей – его любовницы: суфийские воззрения. Ты слышал.

– Я и о квантовой механике слышал.

– Сказав, скажи, относительно чего ты сказал, – потребовал Максим, – о нардах или о суфиях?

– О нардах.

– Ага…

– Я о них слышал, но я не умею и не понимаю. Так же обстоит и с квантовой механикой. – Пододвинув пепельницу, Осянин уставился в нее с типичным выражением правдивого лирика-материалиста. – И с ней в целом, и с каждым квантом в отдельности.

Филипп Осянин не статичен. Бегал смотреть, смотрел, как бегают, дитя амбала, амбал-дитя, тучи накрывают звезды, и занавес закрывается, представление завершается; умерев, мы станем кем были.

Слава героям. Придет и наш час. Максим Стариков чистит киви, смятенно роняя кожуру, Филипп Осянин планирует выждать время и схватить за ноги взлетающего журавля: неси меня в Томск… над золоченой медью… поднимать по частям разбитую пивную кружку – трагедия. Высокий стиль.

О, Людмила, мой лингам разорвет тебя напополам, ты – весь мой гарем, я – весь твой повелитель, делание добра должно стать нормой. Это во мне есть.

Левая ступня толще и длиннее? у меня. Не у журавля, девочка, не у коварного энерготерапевта Годюшина, увлекавшегося скаканием через опившихся подруг и волочащего из леса скончавшегося от разрыва сердца ротвейлера; я не на луне, но все же в стороне.

Долго думал, прикидывал и решил жить дальше.

Убеждения позволяют. Из ушей торчат молчащие колокола.

– От меня, Максим, не идут звуки, препятствующие нашему интеллектуальному общению – догадался о чем я? Догадался, о чем ты догадался? Об Этом. Не о звуках, а о том, о чем ты.

– Fagots et fagots, – промолвил Стариков.

– Французский! – уважительно вскричал Филипп.

– Вещь вещи рознь, – перевел Максим.

– Применяя скрытые рычаги воздействия, ты придаешь беседе еще большую сценичность. У нас отсутствует боевой опыт написания воистину драматичных произведений, впрочем, название «Не поймали меня суки» для зацелованных смотрительницей Подземного Мира подойдет, и ты…

– Я сам посоветовал ей искать другого. Ну, не ей, не ей, нечего тут изображать волны и барашки на них. – Максим Стариков не без укоризны повел бровью. – При приближении огненного смерча ты упал. Я остался стоять. Разглядывая раковые опухоли неба и не потратив денег на заказ поминальной службы. Бог расточительности Нефертум мной не задействован.

– Он для тебя бог-резервист.

– Кольцо сжимается. Ветра наглеют. Свиньи прут напролом. – Отломив кусочек халвы, Максим удовлетворенно подумал, что образ его жизни не идет вразрез с образом мыслей. – А рисового печенья я не достал.

– Очевидность, – вздохнул Осянин.

– Я – очевидность, – подхватил Стариков.

– Опускай ведро поглубже, Максим! Там почище вода.

Невообразимо развив дух, разгибая извилины, как подковы, Филипп Осянин брал бубенцы у шутов и бросал им взамен палки от шведской стены; засмотревшись на толпу, он определил одну, вторую, снова одну – одну, готовую разделить с ним ложе: «я буду грустным и любезным идальго, вы пылкой, болтливой донной, нечто придумается само собой», в своих сновидениях Филипп чувствует себя не реальным лицом, а киноактером.

Любопытство подгоняет его отправиться на тот свет. В годы сбора вместе с мамой чуть кислящих желтых вишен Филипп Осянин с раннего утра ждал звезд.

Выходящий под них, отуманенный детскими надеждами: вспомню… не посчитаю зазорным лечь в наскоро сколоченный гроб.

Осянину ничего не давалось легко. Ни письмо, ни счет. Сплетник, франт, самовлюбленная падаль – не про него. Филипп Осянин не отмачивает кости в купальне из розового мрамора, побывавшие в его ладонях бабочки всегда обретали свободу, культурный подъем, запавший язык, всепроникающее успокоение, в столице не протолкнуться от падших ангелов, уходящих в море и возвращающихся из пивной.

Отдай мне, «Енот», мой Панасоник.

Телефон? Он разве Панасоник?

Он Сименс.

А при чем тут Панасоник?

Ни при чем. Не ищи во всем смысл.

– С «Енотом» давно виделся? – поинтересовался Стариков.

– В этот приезд ни разу.

– Наш друг уже без зубов. – Поскольку Доминго запел «El condor pasa», Максим Стариков сделал его погромче. – Беззубым ртом гораздо тоньше ухватывается тофу… бобовый творог поражения. Ты же знаешь, у тебя же…

– Не желаю обсуждать! – Осянин инфантильно ощетинился. – Испытывая минуты уныния, меняя тему с быстрой перепуганной акулы… Окажи мне особую милость и признай – мои позиции крепки. Как левака, социалиста, как потрепанного независимого, наконец.

– Аве, Осянин, – улыбнулся Максим.

– Что?

– Славься.

Перестань дышать и прислушайся. Сколько чуда, сколько правды, работа началась…. ни о чем не говори, жизнь дается на миг, с осины плашмя упала лягушка, пренебрегающая собой ради еще неизведанного и обрасывающая тень и здесь, и нигде, и между, все к услугам ишущих.

Мы будем таинственно смотреться в инфракрасных лучах, на время становясь хорошими людьми – не потревожить ли мне твою нервную систему звуками отходящего поезда? не развернуть ли при тебе крупный малиновый леденец в виде рыбы-меча? будущее не притягивает меня, как магнит. Натяжение ослабло.

Перед боем с икающими котами багдадские птицы, раздеваясь, избавлялись от лишних перьев.

В Багдад их завезли русские мореходы, вкушавшие от древа гармонии, зашивая гнилые раны ржавой иглой боцмана Осянина.

Не однофамильца – высокочтимого Филиппом предка по линии воинственной матери.

– О, злобный, несчастный Люцифер, – промямлил Филипп, – да не пристанет грязь к твоим копытам. В отличии от выпускаемых мною бабочек ты не управился со свободой – в два отбойных молотка мы исполняли с тобой Баха, покашиваясь на лежачую невменяемую молодежь на школьных ступеньках, да, издревле, да, депрессия у тебя, Люц, от онанизма.

– Долог путь, – заключил Максим.

– Неказист, – кивнул Филипп.

– А душа щемила, а?

– Она бы не возилась со мной, стань я инвалидом. И я отвечаю ей тем же. Отвечаю вперед… приближаясь к мышлению новорожденного. Свешивая перегруженную голову к вбитому в колоду топору. – Протянув Максиму Старикову раскрытую ладонь, Осянин получил в нее луковый крекер. – Но если имеется желание, мы в состоянии поработать над евангелическим хоровым гимном. Вторая часть меня поучавствует в этом без возражений.

Отдыхая в парке на спине, постукивая в подаренный «Ракетой» бубен, утонченное взбалтывание донных отложений. Неподдельность переживаний: вставай, пойдем, я куплю тебе баклажан… мне больше нечего делать. Кроме креста. Из клюшки со сломанным крюком – распилить, сделать крест, разгонять им кришнаитов, отступавших держать оборону в каменном блокгаузе общественной уборной на Патриарших, провокационно напевая: «что не может Христос, могут все».

Я бы им помог, но они должны сами.

На оживленном перекрестке застыл медитирующий автоинспектор. Через него скачками проезжает фура с подпрыгивающими тиграми – в ботинке шофера растеклась раздавленная улитка. Обостренные черты его ободранного лица вспоминаются скалившейся на хищников жонглерше Кирилловой.

Она обросла мхом, Кириллова безвылазно сидит дома в поношенной водолазке раставшегося с ней битломана; избавившись от ее общества, он жизнерадостно бегал на костылях, забивая слуховые каналы потрясающим набором композиций, включавшим «Don’t let me down» и «Across the universe».

Показался у подножия, мелькнул на вершине, почевываясь об пальму, вступился за полуграмотного мыслителя Франческо «Три Луны» Скалобрини, оскорбляемого торговцами игуанами за его несогласие съездить с ними в Москву на зимнее прослушивание знойного регги.

«Оставьте его!».

«Да мы ничего, да мы регги….».

«Вы регги, мы «Битлз». Ага, товарищ Скалобрини? Молчит… Ага?! Молчит… Разинул рот, но без слов.

– Меня спрашивают, Максим, – сказал Осянин. – Спрашивают не отсюда – не разберу о чем и с какой целью… дела Божества, конечно, не наши с тобой дела, однако я сейчас пронзительно крикну. Накопилось, знаешь. Раздвинуло границы дозволенного. – Изготовившись заорать, Филипп Осянин размеренно продышался. – Три, два… два, раз…

– Приехали, – вздохнул Стариков.

– Раз… и раз…

– Без госпитализации не обойтись.

– В Томске, – раздумав кричать, сказал Осянин, – я подъехал к раскуривавшимся байкерам на задыхающемся мопеде, но у меня был такой вид, что они моментально приняли меня за своего. Познакомили с грудастыми крошками, втолковали их трактовку общечеловеческих ценностей и все прочее, без устойчивости основания… без претензий…

– С неясными перспективами.

– Это же прекрасно!

– Под нами наша земля. Наша Родина. – Поочередно прощупав все пальцы, Максим, как и ожидалось, не обнаружил Перстня Рыбака. – Под нами наша Родина. Папа в Риме курит сигары, не действуя через Дао – ему бы умереть на пути в Катманду, нам бы не сойти с ума, реализуя заложенный в нас потенциал: обрести постоянство небытия и на этом остановиться, облагодетельствовав сон-травой приходящего поцеловать нас на ночь призрака.

– Ой…

– Мы же воспитанные люди.

И у нас мечта. Не сбывшись, забылась? забывшись, сбылась? я гуманоид… если хочешь, я гуманоид. Одиноких жалею, семейным сочувствую, сжимай губы, сжимай, не поджимай – сжимай. Я не поверю, что ты не ложился в лужу, когда в нее светила луна.

Вы стоите друг друга. Ты, лужа, луна и, разумеется, Франческо «Три Луны» Скалобрини, чей оливковый галстук заправлен в штаны, концы ботинок загнуты к горизонту, но психоделика не в одежде, не в небесах, она в крови, змеи встают в полный рост и ломают деревья, избегая и сторонясь роботизированных телодвижений, докапываясь и дорываясь до сути, принимающий омолаживающие препараты пастух распевает куплеты топких болот и не дает прохода непробиваемой доярке: иди сюда, сюда, подкрепись мною, мною, нищий нищему любое сделает, раздевайся. Раздевайся. По наитию свыше, воспользовавшись моим советом, ломая ребра внутреннему торможению, простив мне несовременные взгляды на взаимоотношения мужчины и женщины; мы всего лишь обтрепанные струны на теннисной ракетке в руках судьбы – в нашем случае она играет весьма посредственно.

– Я, – сказал Осянин, – выйду под дождь и направлюсь от тебя в уединенной печали, не разбивая жизнь на минуты и на дни. После шага рывок. Пауза. Набор темпа. Хотя ты можешь меня задержать. «Музыка и изящная пища остановят уходящего путника».

– На «Дао дэ цзине», – недружелюбно заметил Стариков, – свет клином не сошелся.

– Музыка у нас есть…

– Доминго, – конкретизировал Максим.

– Угощения не предвидится. Не крекеров с огурцами, а чего-нибудь возвышенного, в духе Пласидо или самосожжения в капелле Святых Таинств. – Осянин жадно принюхался. – Даже меда не дашь?

– Он у меня был, – задумчиво ответил Стариков.

– Что за мед? – с нескрываемым любопытством спросил Филипп.

– Мед и мед.

– Знаменитый сорт!

Понимая и проницая, скалывали сердцевину, в глазах темнело и светлело, женщины нет? у меня никого нет; закрывая лицо ладонью, я говорил себе: «все, ночь пришла. Отсчет пошел».

В Кремле прорвало канализацию, в полкилометре от полюса пропищал заплутавший миссионер; как бы он собой ни владел, кого бы он ни выматывал чахоточными обращениями, ему нельзя не пожалеть об отказе сыграть подогретого коктейлем епископа в эротическом сериале «Экскаваторщики».

Увенчанный перекошенной шерстяной шапкой, он укрепляется во всем. В сомнениях. В сомнениях во всем.

Переступая порог загробного мира, затруднительно не споткнуться.

Душа заполнила руки, плечи, спину – на голову не хватило? Компьютер сломан. Вводя в заблуждение, горит один монитор.

Трясли яблоню, свалился заспанный филин.

Симптоматично. Корневые процессы.

Небо ему воздаст, кривоногий шакал его не утащит, просеяв заблуждения через сито окутавших облаков, великодушный летчик Нуфгумит осуществит передачу истины на расстояние: «семь, два, шесть, контакт, отрыв, от незнания к агрессии, от полета к вываливанию в пыли, я не отрекаюсь от тебя, лежащая птица – уклоняясь от участия в оргиях с приехавшими из волжского села Ширяево героиновыми леди Люсьеной и Варварой, я пил за твое прозрение, и ты, достигнув, разъяснишь: в комнате двадцать, в стакане все сорок – в чью пользу идет эта разница?».

– В чью же… хмм… номинально… я не глуп…

– Признай, Филипп.

– Свое поражение? – Осянин спокойно закурил. – Не находись я с космосом в столь близких, буквально интимных отношениях, я бы… бы, бы, бы… я бы… бы, бы…

– Ты бы. – перебил Максим. – Не притопи тебя крестивший священник, ты мог бы стать отличным отцом и мужем.

– Да отцом я… пусть и не официально. Закрыв свою дверь не на ключ, не на цепочку, но не откроешь! А у тебя, Максим, полосатые мышцы развиты не слишком.

– Какие мышцы?

– Они отвечают за мыслительную деятельность.

– Полосатые? – заинтересовался Максим. – Научный термин? Не плод взыгравшего воображения?

– Вечер длится, кровь струится, смерть, свернувшись, спит у входа, – промолвил Осянин. – Не подумай, что я ухожу от ответа.

Меня не гнетет откровенность, меня не преследует слава профессионалнього любовника, мной не восхищалась ни одна женщина. Ни одна – я считал. Но Самсон не сразу взялся раздирать пасть льву: он тренировался на курицах, на сурках, с чем связаны мои слова? они связаны мистически. А с чем, не знаю. Я не вхожу в команду осознающих происходящее – забивающихся в угол и открыто держащихся уже там… струны натянуты. Теннис?… устыдись… руки изрезаны, гитара заброшена, меня ударили синим железным чайником, вас это не удивляет?

Я не при деньгах, но если нальете, выпью, вкратце сказав: «мне трезвым не по себе». Богобоязненно угомонившись под барной стойкой, я задумаюсь о дальнейшем приложении усилий, о создании раздирочного аппарата для слипшихся надежд; не вставая в знак уважения садящемуся солнцу, несговорчивый мужской орган порывался уплыть поплавать с золотыми рыбками.

Не уплывай! Утонешь, парень, пропадешь!

Я Будда.

Ну, ты и зарвался…

И ты Будда.

Какой-то дурной сон…

– Был и был, – предположил Максим, – буду и буду. Буду. И навечно уйду. Я уйду, ты уйдешь, я уйду. Самовлюбленным ожогом растекусь по взлетному полю. Примериваясь к Безграничному Ничто с эмоцией раскалываемого камня. Задирая рубаху, приспуская шальвары, чик-чирик.

– Воробушек опускается на член, – с умилением пробормотал Осянин.

– Чик-чик.

– Отрезали?! Да как же так… он же уплыл, низринулся в водную стихию, его ход только что контролировали со сторожевых кораблей, к нему тянулись узловатые руки облизывающейся бабы-зоолога…

– Партию в шашки?

– Не уважаю, – прохрипел Филипп. – Как и он солнце, так и я шашки. Разноликие разрушающие эффекты, замутненная шкала ценностей, перевозбуждение, перево… во… во…

– Первая книга, изданная на английском языке, называлась «Рассуждения об игре в шашки». Из этого сделаем вывод, что предложенный мной предмет пролез сквозь толщу веков и заслуживает внимания тебя, как индивида, тебя, как заострявшего интеллект вниканием в Хайдеггера, тебя, как…

– Как меня, – продолжил Осянин.

– Выстроенные на орбите войска ждут твоих приказаний, – усмехнулся Максим.

– Вольно, господа, расходитесь, не надо бойни. – Засветившись от предвкушения расплаты, Филипп Осянин освободил чувства и передумал мстить. – Я не реваншист.

Я не люблю людей по одиночке. Ты ненавидишь их всей толпой, позиционируя себя индивидуальным человеком с узкими волчьими зрачками: что было со мной до рождения? что было со мной вчера? не помню. У ног гуляют голуби, в глазах взрываются бомбы; отдыхая от жалоб осипшей Людмилы, я нахлебался своего, родного своего, зловещего своего, ствол березы, его расцветка, нет, не наводите фокус, он словно бы весь в пингвинах. Я живу по совести. «My sweet Lady Jane when I see you again your servant am I and will humbly remain».

Они пели о марихуане.

За мной! В манящий бурелом! По лосиному следу! и я не думал, а трудился, и я в системе процветал; наступая на птичьи гнезда, тронувшись вслед за страной – так куда же меня? В наркологическое или психиатрическое?

Я решу, Филипп.

Очень хорошо, Господи. Очень даже нормально.

– Друг! – не перестав улыбаться, сказал Стариков. – Пересядь повыше! Я из Библии… не я, а сказанное. Филипп, а Филипп?

– Господь?! Дь, дь… Ты?!

– Я.

– Ё-ееее…

– Я – Максим, – промолвил Стариков. – Вот тебя моя пластмассовая зажигалка – покрути ей у себя перед лицом. Жидкость перетекает из одного отделения в другое, из первого во второе, из второго в первое: успокаивает.

– Опустошение, – простонал Осянин. – Оно проявилось в нарочито резкой форме, не релаксировав меня ощущением вечности – мне увиделись не совместимые с рассудком просторы, и я бродил по ним в легкой накидке древнегреческих девушке, прослеживая под тканью турбулентность, вскрывая гнойники, храня свою сексуальную тайну…

– Цзы, Филипп. Цзы! Что означает – остановись вовремя.

На чем он себя потерял, кто посадил его на цепь, сняв с креста и напугав мучениями от бессонницы, проникновенный блюз «Ты усомнился не напрасно» я напишу с ним и для него – между нашими пальцами вьется река, но рыбы между ними не застревают, струйка дыма из буковой трубки пустотного кочегара поднимается на метры, на сотни километров, ему тридцать один. Тридцать и еще один, как кол в сердце.

Верховный дух не свят? вы спрашиваете у меня? хотите меня подставить? бесконечная дорога свернулась на шее задумчивым удавом: медля, не душит, создавая настроение, не оставляет в покое, мы любим волейбол. Но только женский. И только пляжный.

Да и не сам волейбол.

Покажись мне, дорогая, из-за туч, ногой мотая… йога… йога… Йоганн – наконец-то выговорил. Бах, Бах, он, со всеми остановками, в условиях, приближенных к боевым, в круговороте неоформившегося вещества, замирая над раскачивавшимися цветами, вспоров в себе пузыри коллективной психики – к одичанию, малым ходом: нежелательное направление.

Баха поставить?

Йоганн Себастьян не разрешит мои метафизические трудности.

Эх. Сотрясение. Хоп. Лезвие заточено. Я сидел на скамейке, она прошла мимо, задела меня по носу бедром – я не утратил самообладания. Вытянулся.

Втянулся.

– Совсем плохих людей, – сказал Осянин, – очень мало, совсем хороших вовсе нет: не я, не Пол Пот, с котенком под пальто я войду в свору бродящих собак, они его унюхают и, угрожающе зарычав, напомнят мне о серии неудачных драк, в чьих концовках я был быстрее вороны – летающей не в воздухе. Параллельно мне бегущей по земле, отвешивая театральные поклоны случайно встреченным женщинами, с которыми я не спал пять, семь, десять лет, с какими и семнадцать – мне тогда исполнилось семнадцать плюс семнадцать, а в свои семнадцать я однажды выпил за вечер двадцать три бутылки пива. Возможно, это мировой рекорд среди юниоров. – Филипп Осянин расправил спину, у него захрустело в ногах. – Биомеханика ностальгии, заплывы и пороки наследного принца Чундуна, честь прокопченного борова, отдающего себе отчет, что трупы не худеют. Пружина смерти выталкивает за облака, огнемет-стерилизатор поливает без промаха, не спросив разрешения, смерч унес меня с собой, забросил на скалу Валькирий, но я не дрожал за собственную шкуру. Погладил немытую религиозную бороду и как Руставели: «мощных мощно кликал в бой».

– Они подвалили? – зевнул Максим.

– Связались по Интернету: «внимание, готовность, товарищ в опасности, запасайтесь оружием, чемоданы из рук не выпускать, действовать по команде, личные проблемы не улаживать». Они съехались в Санта-Мария дель Фьоре: «приветствуем вас, северяне. Отважным с юга салют. Воля, правда – все с нами!». Посовещавшись, они ограничились ободряющей телеграммой.

– «Мы здесь. Мы рядом. Начинай!»?

– Почти слово в слово. – Ударив себя в живот, Филипп Осянин бесновато рассмеялся. – Я на полном серьезе! Выпятив подбородок, не умирая от отчаяния и будучи осаждаемыми манией величия… не катая шары из воска, я вспомнил, Максим. Обошел непроницаемую стену, натолкнувшись не на Руставели. На Ивана Тургенева, неудовлетворенно заявлявшего, что он «не вполне доволен своим Му-му».

Отвернувшись от короля, стреляя с жирафа в распаренные лысины лицемерных министров; пойду по жизни дальше – все испорчу. Сохнущий раскрытый зонт завалится на спину, Беспартийный Банан Всезнания встанет поперек горла, буря покажется ребенком.

Ребенком-женщиной.

Без вариантов.

Для нынешних волхвов сияют другие путеводные звезды. Взмыленные ангелы суетливо носятся туда-сюда по ведущей в небо лестнице. Какая же жирная сегодня луна.

Ее копыто выбьет для тебя источник вдохновения.

Любовь хранит меня от многих бед. Я имею в виду любовь к одиночеству. А у Людмилы синие губы.

Не волнуйся – помада. Она варила мне напиток на основе верблюжьего молока, но как у верблюда у меня не вырос.

Интеллигенция. Интеллигенция в моем лице говорит: «Нет!». И тому «нет!», и сему «нет!», у меня конец, у нее начало, из лучшего места на ее гладком теле торчит бамбуковая дудочка.

Сыграешь?

Приму кефира, отдышусь. Непросто… ценой усилий, на холодной крыше, в неразрывности с бросовыми пристрастиями: к водке, к общему делу просветления, к сползанию лицом вниз с мокрой горы; недоуменно высовываясь из болота, я не блаженствовал. Не желал себя понимать.

Проходите, не останавливайтесь, я не просил протягивать мне шест, здоровья и удачной дороги странствующему люду – сложится дойти до осыпающейся землянки белгородского отшельника Аполлинария, передайте ему от меня сердечный привет. Предупредите «Аполло», что на неделе прибуду я сам.

С пустыми руками, с охваченным пожаром сознанием: посчитаемся, «Аполло». И за апрель 1992-го, когда ты, выкрикнув имя Христиана Розенкрейца, предательстки оставил меня одного биться с разноцветными панками, и за лето 2001-го, запомнившееся мне шнырянием в простынях по темным улицам чудо-города Каргополя – на четвертый день нас вычислили, но ты откупился, а меня отвезли в КПЗ и развертывали, скручивали, морили голодом, связывали жгутом со столь же голодной овчаркой; заручившись поддержкой авторитетных мистиков, я появлюсь из легкого тумана, чтобы с тобой расплатиться. Побоищу быть.

Победителю жить.

Уступившему гнить.

Лесным зверям отъедаться.

– С Аполлонием, – пробурчал Осянин, – с необузданным «Аполло», у нас в юности была группа, название для которой придумал ее третий участник Никита Баулов, тормозящий и запинающийся басист Никита «Терпкий» – я на гитаре, он на басу, Аполло в очистительном огне самодельной ударной установки; из подполья мы не выходили, но кое-кто слышал о нас, как о «Резвящихся анакондах».

– А кто… кто из вас пел? – спросил Стариков.

– Пели все.

– Грандиозно, – поморщился Максим.

– Находишь? – просиял Филипп.

– «Мы знаем, что поистине есть суд Божий на делающих такие дела». Хе-хе…

– Они смотрят на нас, – боязливо прошептал Филипп, – на наши опухшие рожи. Закончим тему – наше сообщество принципиальных альтруистов прекратило свое существование, едва я купил у жуков альбом Би-Би-Кинга и понял, что нам чего-то категорически не достает. Голосов, исполнительского мастерства…

– Мелодий, – подхватил Максим.

– Список велик, – хмуро оборвал Осянин. – Мы стояли у истоков российского панка, а приверженцы данной разновидности жизненной идеологии нас с «Аполло» не признали… да и он сам… в Нижнем Волочке…

– С дамами?

– Всухую.

У причала, перед очередной фазой кругового движения, не напирая на благодушие – жизнь уходит. С этим надо что-то делать.

Бить в набат, вытеснять мразь, но мой пес привык к своей подушке; если ее клали на шкаф, он неким образом забирался и на него.

Он пошевелился.

Кто? Шкаф?

Это не шкаф.

Я так и думал.

Это этажерка.

Однако это, это…

Звенья одной цепи. Люди и собаки. Домашние выслеживают добычу, принюхиваясь не несут ли обед – подойди к ним, с симпатией сказав: «Помним. Верим. Любим», удовлетвори Брахму, не дожидаясь пока из его ноздрей выпрыгнет розовый вепрь.

Чай – меланхолия. Спешка в загробный мир – благотворна. Водоем с черепахами – плыви. Лужа с окурками – обожди.