Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

«В чем же?».

«Ты не боишься сойти с ума».

«Гы-гы».

«Ха-ха».

«Да уж…»; с «Князьком» она встречалась не только в кровати: они слушали друг друга, Билли Айдола, «Текилу джаз»; не почитая священных рек, курносая Ирина – по мужу Чиплагина, по крови Вороновская – постоянно спрашивала у Нестерова к кому он тогда приходил на кладбище.

Мне было бы интересно это знать, говорила она. Человек в той могиле нас тоже в какой-то степени познакомил. Нам просто необходимо к нему как-нибудь сходить.

Нестеров тогда на кладбище никого не навещал, ни над кем не склонялся, ни в чем не ущемлял слабую нервную систему, но Ирине он в этом не признался: не полез на рожон.

Хочешь? – на третью неделю их знакомства спросил «Князек». – Знать? Хочешь… знать? Да пожалуйста! Покажу.

И они собрались, пошли, Вороновская с цветами, Нестеров в цепких объятиях мыслительной комы – напряженно смотрит по сторонам, подвергает сомнению свои медиумические способности и подбирает подходящую могилу.

Впритык к одной останавливается. В ней лежит некая Анна Мироновна Кучина, и Игорь заявляет Ирине, что это его мать. А он ее незаконнорожденный сын.

Ворчали сороки, шумела землечерпалка, могила Анны Кучиной пребывала в совершенном запустении; «каким бы ты ни был сыном, сказала Ирина – хорошим, больным или незаконнорожденным, она все равно твоя мать. Мне еще не приходилось чувствовать себя матерью, но я, Игорь, пока довольно жива, а вот когда я умру, мне будет нужно совсем немного: ухоженная могила и редкая слеза памяти»; попеняв Нестерову за бессердечие, Ирина принялась наводить на могиле Анны Мироновны Кучиной обременительный материальными затратами порядок.

Купила дорогой венок, наняла людей, чтобы они перекрасили птичий помет на ограде в устойчиво черное; «Князек» ей не мешал. Взирая на действия крайне отчужденно и насупленно.

– Может, нам и камень на ее могиле сменить на менее растрескавшийся? – спросила Ирина. – Как думаешь?

– Я думаю, не стоит.

– А она для твоей могилы, наверное бы, ничего не пожалела. Или отношения между вами к этому не располагали?

– Пожалуй, – нахмурился Нестеров.

– Но все равно. Она твоя мать и ты не вправе о ней не заботиться. Камень оставим, как есть, но ходить к ней мы будем регулярно: у покойников тоже есть интерес, чтобы вокруг них время от времени происходило небезразличное движение близких им людей.

– Как скажешь, бэби, – не глядя на нее, пробормотал Игорь. – Отныне я и возле твоего мужа обязан каждую неделю с серьезными глазами ошиваться?

– Тут уже твое дело, он тебе человек чужой. И хотя твоя мама мне также не родная, я стану приходить к ней, словно она мне…

– Все, я согласен, – резко перебил ее «Князек».

– Она для меня, – гнула свою линию Ирина, – отнюдь не родная, но моя моральная платформа предполагает…

– Все, все! Договорились!

Голова моя свежа, но в ней нету ни шиша – два раза в месяц, по субботам, они приходили на Котляковское кладбище и немногословно, по часу-полтора стояли у последнего пристанища Анны Мироновны Кучиной.

Нестерова это в тонус не вводило. У него намечался многобещающий срыв, над его головой уже сгущалось нечто краеугольное: «Идем отсюда!… тссс… идем!… давай, Игорь, говорить потише. Как колдуны. Как заговорщики»; где-то месяцев через пять они увидели у могилы госпожи Кучиной высокого мужчину в кожаной куртке и красиво выглядевшей левой стороной лица. Правая сторона его лица тоже, вероятно, была на уровне, но Игоря Нестерова не прельщало ее рассматривать: недоуменно поджавшая губы Вороновская переводила взгляд с «Князька» на него, с него на «Князька», и Нестеров ждал, задаст ли она ему закономерный вопрос – спросил ли его? возьмется самостоятельно что-нибудь предположить? сделает вид, что ничего не происходит?

Ирина спросила.

– И кто он такой? – кивая на кожаную куртку, поинтересовалась она.

– Он… кто же он… мне ли не знать… Он, Ира, мой брат. По матери – у него другая фамилия, другой имидж, другие приоритеты в жизни… Мне трудно о нем говорить.

– Из-за него или из-за себя?

– Трудно сказать, – пробормотал Нестеров. – И сказать трудно и говорить не легче. Потому что он мне брат, но как бы и никто. Всегда получавший от женщин тоже самое, что и я до встречи с тобой – секс, скуку, скандалы… я никак не могу найти, что бы объединило нас с ним помимо всего этого: ищу, прямо при тебе ищу, но найти не в состоянии. По моей ли вине, по вине ли кого-то передо мной… Не берусь быть уверенным.

– Я тебя понимаю, – сказала Ирина.

– Благодарю…

– Не за что, – кивнула она. – Но к нему я все же подойду.

– Постой…

– Нет, я подойду.

Игорь «Князек» Нестеров не приветствует ее порыва: его глаза собираются на переносице, кулаки сжимаются и разжимаются; интонация задаваемого им вопроса отнюдь не вкрадчивая.

– Зачем ты к нему подойдешь?! – злобно прошипел «Князек». – Одного меня тебе мало?!

– Не повышай голос на кладбище, – строго сказала Ирина. – Ты этим никого, наверное, не разбудишь, но мне, Игорь, неприятно. А к нему я подойду не из-за того, что мне противно стоять рядом с тобой – просто выкажу уважение.

– Да он не достоин никакого уважения… он же… ты его не знаешь – он только чудом не сел за растление малолетних, он…

– За растление малолетних? – удивилась Ира.

– И каких малолетних! Я не хотел тебе говорить, но он едва не получил срок за растление малолетних животных.

Он сказал ей это глаза в глаза; сероватые глаза Нестерова шаг за шагом расходятся от переносицы, ее доподлинно блестят – никаких ассоциаций с досужей монашкой, с усмешкой посматривающей на бьющихся протоиреев.

– Твой брат… человек, которого родила та же женщина… растлевал маленьких животных? – чуть слышно спросила Ирина.

– Повторяю, я не хотел тебе об этом говорить. Я и сейчас не хочу – при твоей любви к животным это было бы слишком жестоко, а причинять тебе боль…

– По сравнению с болью тех животных, моя боль даже не заслуживает того, чтобы называться болью. Боже мой, откуда в людях столько зла… что же творится в этом страшном единственном мире… Но теперь я к нему тем более подойду.

– На хрена?! – возопил Нестеров. – На хрена тебе подходить к этому отморозку?

– Не волнуйся, Игорь – не уважение выказывать. Ты со мной или здесь подождешь?

– Ну… не… я…

– Со мной? – спросила Ирина.

– Здесь подожду…

– Тогда будь настороже. Мало ли что – вполне может быть, мне еще понадобится твоя помощь. От такого нелюдя, как твой брат, мы всего вправе ожидать.

Коченеет живот, срываются покровы, открывается ложь, Ирина делает несколько шагов, высокий незнакомец вытягивается в струну, Ирина Вороновская подходит к нему совсем вплотную – Игорь Нестеров призывным криком ее не останавливает.

Схватив побольше воздуха, он спрятался за дерево.

Они уже разговаривают, Игорь ничего не слышит, но видит, что у беседующего с Ириной мужчины красива не только левая сторона лица, правая ей ничем не уступает; все его лицо вкупе не скрывало фотогеничного изумления и до подхода Вороновской – застать эту могилу в столь ухоженном виде он, по-видимому, никак не ожидал.

После того, как Ирины с ним заговорила, физиономия у него, вообще, изменилось самым серьезным образом: с более выразительным удивлением он бы не покачивался около Вороновской, даже найдя на одном из надгробий благословенного Котляковского кладбища свою собственную фотографию.

Игорь «Князек» догадывается, чему он так удивился. Нетрудно догадаться. О том, что же последует дальше, предположений у Нестерова пока нет: некоторые есть, но он их натужно гонит, и из всех его предположений оправдывается самое худшее: высокий незнакомец уходит с кладбища не один, а с Ириной Вороновской. По покойному мужу Чиплагиной. Хорошей, славной, никак не попрощавшейся с Игорем «Князьком».

Она идет быстрым шагом. Ему необходимо быть рядом и он, как дрессированный кот, огибает ее ноги. Весь первый Хвостов переулок. Ползком, без опоры на интеллект, отбросив букет ландышей, швырнув его в морду безветрия – ты. Довела – ты. В прошлой жизни был неплохим человеком – я.

Действительность меня обоснованно трясет. Меня трясет от нее, я живу, как свинья, как свинья в шоколаде, из ежовой выси целым и невредимым мне не вернуться – Игорь Нестеров ждал объяснений Ирины хотя бы по телефону, но Вороновская ему не звонила.

Нестеров понимал, что в случае его звонка придется объясняться и ему самому, но он к этому готов: объясняться, извиняться, лишь бы предоставился шанс.

«Звони мне, жми кнопочки… когда дозвонишься, посчитай это своей удачей»: нет, она его не вызванивала. И «Князек» Нестеров позвонил ей сам – не зная, чем ему объяснить свою прежнюю ложь и настраивая себя на ее суровое молчание.

Трубку взял мужчина.

– Я слушаю, – сказал он.

– Следует говорить не «я слушаю», а «вас слушают», – поправил его Нестеров, – но об этом потом. Вы кто такой? Что за хрен с горы? Какого дьявола вы со мной разговариваете?

– А вы? Сами-то вы…

– Я тот, – объяснил «Князек», – кто получал от женщин лишь самую распространенную здесь триаду: секс, скуку, скандалы. Не от всех, но почти всегда… даю слово… беру два… Послушайте, а вы случайно не родственник Анны Мироновны Кучиной?

– Да, я ее сын. А вы откуда знаете?

– Я?… Откуда? Знаю?

– Да. Откуда.

– От верблюда, – процедил Нестеров.

Ну, вот и все. Злопыхатели распускают слухи, что поэт помешан, малярийный комар единственным укусом убивает орла, отвязная собака стучит лапой в такт четвертого альбома «Лед зеппелин». Она ни в чем не ограничивает получаемое удовольствие. Игорь Нестеров плохо спит, компенсируя недосып мощным завтраком; Вороновской он больше не звонил, но на могилу Анны Мироновны Кучиной «Князек» еще иногда наведывался. Не желая там никого встретить и не разменивая свою обиду на осквернение.

Игорь курил. Разгоняя дым, он давал пощечину наливающимся сумеркам.

Один на один с видом перед глазами.

Подчиняясь велению похоти. Давно не думая о победе – представляя себя молодым и расстрелянным.

Виноградными косточками.

За что-нибудь поистине важное – Ирина с другим, безвременник ядовит, Игорь Нестеров живет ничуть не врозь с отведенным ему временем; пробиваясь сквозь недавно освеженный в памяти мрак, он не скрашивает утреннюю трапезу содержащимися в колхикунах алкалоидами.

Каждую ночь после потери Ирины Вороновской ему снятся женщины. Живые и давно уже умершие.

Ничем не замутненный секс – ни скуки, ни скандалов; они либо раздеваются сами, либо их избавляют от одежды его подрагивающие от возбуждения лапы – «Князек» не делает между ними различий. У него нет такого недостатка, чтобы он сначала любил живых и лишь затем мертвых.

Игорь Нестеров ждет наступления ночи, предвкушая прерывистый насыщенный сон, как у себя в кровати, так и со многими красивыми женщинами: неугасимое пламя жестокого позора – тушим, сбиваем, получается не всегда, спорить тут не с чем: что есть, то и есть, а есть немного, затопчем… потопчем… неспешным шагом затопчем мины… был бы я оленем, стал бы я быстрее; в феврале 2004-го «Князьку» приснилась не его любовь с женщинами – ему привиделся скончавшийся три года назад дед Саша.

Александр Михайлович Нестеров прожил семьдесят один год самовнушением своей нужности. Умер он от рака, очень мучаясь: у него был рак легких, желудка, пищевода, но в нем также стучало крайне здоровое сердце, оно-то ему отмучиться и препятствовало – от прихода в первое же по счету сновидение подзабытого деда Игорь «Князек» большого воодушевления не почувствовал.

Игорь ожидал женщин, эмоций, секса, но тут вместо них его дед Александр Михайлович, двусмысленно посмеиваивающийся под явно нарисованными звездами и спрашивающий у Нестерова переливает ли он, как прежде, поллитра водки в бутылку из-под «Аква минерале»: ходит ли с ней по Садовому кольцу, не прислоняясь глазами ни к чему вечному?

Игорь «Князек» ответил ему, что на небо он смотрит ничуть не чаще, чем несколько лет назад – держится особняком, попивает, приводит близких в оторопь; Александр Михайлович неодобрительно фыркнул и только затем заговорил о цели своего посещения никогда им особо не ценимого внука.

– Я, Игорек, – сказал он, – познакомился здесь с одним очень приятным человеком. Он, как и я, умер от рака, и к кому же нас с ним роднит то, что в земной жизни мы оба были музыкантами. Я, главным образом существовавший завцехом шарико-подшипникого, больше пятнадцати лет, как ты помнишь, разучивал на приобретенной по нетрезвому делу балалайке «Боже, царя храни», но прилюдно выступить мне, увы, не удалось. Он же был музыкантом куда более состоявшимся – Джордж Харрисон. Ты должен знать.

– Ты общаешься на том свете с Джорджем Харрисоном? – недоверчиво спросил «Князек»

– С ним очень легко общаться – он мужчина совершенно не заносчивый и даже меня, подумай только! считает равным себе. Правда, у нас здесь, Игорек, со всеми полное равенство. В том числе и у меня с Джорджем. По его просьбе я в твой сон и проник.

– Да будет тебе, дедушка Саша, паранойю-то нести, – огрызнулся «Князек», – Умаял уже.

– Точно тебе говорю! И дело тут в его последнем альбоме: Джордж записывал его смертельно больным, но тем не менее постарался сделать его максимально нежным и легким – он прощался с этим миром благодарственным воздушным поцелуем, а ты, моя кровь, мой потомок, после прослушивания этого альбома бродил по квартире с нескрываемо мрачным лицом. Джордж увидел данную нестыковку и, узнав, что я твой близкий родственник, попросил меня выстоять очередь и разъяснить тебе…

– Какую очередь? – спросил Игорь.

– Если ты хочешь кому-нибудь присниться, ты обязан выстоять очередь. К большинству людей она небольшая, но к тебе, Игорек, постоянно рвется множество женщин. И живых, и мертвых. Причем, очередь для всех одна. Одна и одна – как заведено, так и идет… меня не обесточивает. Не вызывает значительной антипатии. Хотя мелких деталей данного механизма я не знаю: я здесь не так давно, чтобы рассказать тебе о нем в надлежащих подробностях.

Есть ли, будут ли, подманят ли нас к столу праведников – питон и крыса, имеются ли среди них питоны и крысы? задумывается ли крыса Чамалина так же, как и до смерти: взрослый питон на нее бы ни за что на набросился, но этому питону всего месяц; он на своей первой охоте, и данной крысе отводится на ней немаловажная роль беспомощной жертвы. Питон настолько тощий, что крыса его абсолютно не боится, однако он ползет по направлению к ее норе. К ее детенышам.

Встав у него на пути, Чамалина его не пропускает. Останавливает, позволив питону обвиться вокруг нее своим тонким телом; крыса в тесноте, она апатично думает: по итогам того, что он меня проглотит, ему не нужно будет питаться примерно полгода. Мои крысеныши и вырастут: они и ныне, слава богу, достаточно подросли, чтобы самостоятельно заботиться о выживании. Уже далеко не грудные, но из норы вылезать не спешат… все ждут когда я им еды принесу. Но на меня они теперь пусть не рассчитывают, меня через несколько секунд не станет: я же спасла их жизни за счет своей неспасенной… отхожу на покой, геройски погибаю… вот дьявол – я же, ничуть не напрягаясь, могла спасти и свою: питон же столь неразвившийся, что я бы откусила его голову в одно сжатие челюстей. К сожалению, я этот вариант как-то не рассматривала. Сейчас, разумеется, уже поздно: он тонкий, но обвился – не вырвешься; свернулся вокруг меня и сам же мучается от непривычки к убийству – и морально, наверное, тяжело и физически, я и то слышу его отрывистое кряхтение, он и сам себя мучает, и я не отдыхаю… откусила бы ему голову – всем бы проще сделала. И он бы не мучался, и мне никаких волнений, я же практикую убийство не первый день, а он недавно начал – и начал на мне… для новичка… совсем… неплохо работает…

– Я тебя не понимаю, – после продолжительной паузы сказал деду Игорь «Князек». – Не понимаю и не верю. Чушь ты какую-то говоришь. Я никогда в жизни ни в какой очереди не стоял.

– Значит, ты никому и не снился, – сказал дед.

– Бешенство космоса делает мир…

– Во всем вини себя самого!

– Ты глух к моим словам, – пробормотал «Князек».

– Не снился, Игорь! Никому и ни разу.

Игорь Нестеров вполне допускает, что это более чем возможно. Сложность позы не гарантирует соответствующего удовольствия, дух и его телесная оболочка во мне не на разных правах, у плиточницы Светланы… и у нее… не поспоришь. Лежу с ней, пытаюсь встать, и омертвелая гниль осуществленных намерений, обманные предстмертные вздохи; мрачное отношение к последнему альбому Джорджа Харрисона, купленному Нестеровым сразу же после его выхода, сформировалось у «Князька» из-за отвращения к собственной слабости – он отдает себе отчет в каких страшных мучениях кончались его дед, та крыса и Джордж Харрисон.

Но Джордж при этом сумел создать нечто светлое и жизнеутверждающее – мне до этого… мне до этого… мне не до этого. Тот вечер со Светланой я начал с того, что кончил.

Игорь Нестеров практически не страдает, но состоянии воли у него несколько жалкое – отнюдь не под солнцем великой мысли.

Мысли о Боге в себе.

О себе в Боге.

– На зависть живешь, дед, – хмуро сказал Игорь мертвому старику. – Умер, а живешь на зависть. И с женщинами в одной очереди трешься, и с Джорджем Харрисоном выпало пообщаться… А почему звезды вокруг тебя какие-то ненастоящие? Вызывающие недоверие. Лажовые не только на первый взгляд, но и далее?

– Я сейчас нахожусь в специальной телефонной будке. Оформление у нее, конечно, не ахти, но главное связь хорошая.

– Связь хорошая, – согласился Игорь. – Тут не придерешься. Не подловишь на несоответствии моменту. Ну, а сам Харрисон почему не пришел? Лишь тебя ко мне отослав…

– Ему некогда, – ответил Александр Михайлович, – он, по его признанию, обязан присниться в эти дни очень многим людям. Он сейчас одновременно занял в нескольких очередях, а тебе он просил передать…

– Не надо мне ничего объяснять, – перебил старика «Князек», – и так все ясно. Жизнь чудесная штука, а я слабый мудак… Кстати, ты не мог бы там спросить у тех женщин, которые снятся мне каждую ночь, зачем им все это?

– Я спрашивал, но они лишь смеются и, если говорить в целом, относятся к тебе довольно несерьезно.

– Хуже, чем к тебе? – спросил Игорь.

– Чтобы тебя не расстраивать, я готов промолчать.

– Ну и бес с ними, – проворчал Игорь Нестеров. – Твой звонок, надеюсь, бесплатный?

– Для меня, да. Тебе же, само собой, придется за него заплатить. Но не деньгами, тут будь спокоен.

– А чем? – спросил Игорь.

– Сам подумай. Я же звоню тебе с того света, и за такой звонок тебе придется отдать что-нибудь поважнее денег – немного счастья, чуть больше удачи, еще чего-то. Если хочешь, я могу все это уточнить и выстоять к тебе очередь во второй раз: за повторный звонок тебе будет нужно заплатить намного щедрее, но так как счастья и удачи у тебя мало, то исходя из твоей плохой платежеспособности…

Театрально выпятив грудь, Александр Михайлович принялся декламировать: «И ничего, и ничего, и ничего. Чего? А ничего. И ничего, чего, и ничего, а ничего, то ничего, чего и ничего…»; Игорь «Князек» Нестеров уже проснулся. Смахнул холодный пот и выйдя на балкон, уединенно закурил. Без раздумий, без снов – над ним настоящий звезды.

Легкий зюйд-норд со стороны гудронного комбината, и опять-таки звезды.

Еще не светает.

Не жди других. Не бойся себя. Одиночества – Игорь Нестеров с недавних пор любит быть без всех. Говорят, одиночество острее всего ощущается в толпе, но «Князек» с этим не согласен. Так же, как и со словами рассудительного логопеда-дефектолога Кирилла Елагина, сказавшего ему: «Не начинай пить. Но если уже начал, то не заканчивай».

Нестеров плывет в толпе по Хорошевскому шоссе, ему наступают на ноги, выдавливают плечами под встречный поток, какое тут к чертям одиночество; звезду Бета из созвездия Персея называют «Глазом демона», но в этой толпе увидишь такие глаза, что кости сводит – Ланселот бы забился за мощные спины рыцарей Круглого стола, Уильям Блейк забыл бы все свои потуги по организации бракосочетания между небом и адом, они бы не смогли жить с Москвой, как с женщиной; Игорь «Князек» идет в безлюдный парк, он двигается туда не думать о Марине Сербениной.

Слащавой, настырной, в берете и черных очках – походя затмившей воспоминания об Ирине Вороновской. Четыре месяца спустя, если брать отсчет со сновидения, касавшегося Джорджа Харрисона.

От тебя пахнет кошкой, от меня собакой. Не облицовывай стены моего скита непристойными изразцами – Отец всего сущего вытесняет нашу близость из своего поля зрения; Нестеров пришел. Присел. Воробьи пока в движении. Они купаются в луже.

В луже крови.

Они, конечно, прыгают в грязной воде, но Нестеров ценит мир во всем его многообразии – самоорганизация социальных процессов, кубинская революция, смесители, рассвет, некрофилия: сегодня Игорь «Князек» был в церкви. В той, что обычно – напротив французского посольства.

– Где тут у вас ставят свечи за упокой? – спросил он у пожилой женщины в мятом платке.

– Вон там, мужчина, – ответила она, – вон с той стороны. А у вас кто-нибудь умер? Умер… По вам не скажешь ничего другого – над ним или над ней сомкнулись своды, пролились грибные дожди: мои соболезнования.

– Спасибо. Но у меня никто не умер.

– Ась?…

– Вы правы.

– Никто не умер?

– Увы, – сказал Нестеров, – мне нечем вас обнадежить. Я буду ставить свечу за живую. М-да… За живую, но за упопой.

«Князек» любит одиночество, однако он любит и Марину Сербенину – не считая это противоречием. Перпендикулярно ли смыслу… Нестеров знает откуда растет его сердце, он выходит из сплоченных масс бездарных соблазнителей и не завидует в шестой раз пробегающему мимо него мужчине в спортивном костюме.

Обрюзгший тусовщик Андрей Сивило сгоняет вес своего тела. Периодически отрекаясь от ереси ночных клубов: «вы, барышня, ко мне? но я на коне… сто лет уж не был» – Игорь «Князек» не отказался бы сбросить вес своей души: мюзикл, в его дыхании недописанный мюзикл. Брошенный после первой же ноты. Но если исходить из нее, то безусловно мюзикл – дыхательные экзерсисы Игоря Нестерова еще никого не вынуждали подозревать за ним туберкулез.

– Можно вас на минуту? – тяжело привстав, Игорь насупился и потемнел. – Be cool. Я не буду просить вас ни о чем выходящем за рамки вашего образа жизни.

– И что вам нужно? – еще не совсем остановившись, поинтересовался Андрей.

– От вас мне нужно…

– Только не зарывайтесь.

– Купите мне пива. Две бутылки третьей «Балтики». Вы бегаете по кругу, и, насколько я знаю эти места, на вашем пути должен попадаться киоск. Причем, на каждом кругу. В нем и купите – деньги я вам дам.

– Ну, вы и…

– Ну, я и…

– И как вы объясняете это самому себе?

– Правда есть. Но ее нет.

Безвольное блуждание в астрале, грустно улыбающиеся черепа, Всевышний может и сам о себе позаботиться: мухи, шлюхи, земля на траве, разительное несходство между получившимся человеком и целями его сотворения; пива Игорю Нестерову не купили. О, Ереван! В 1999-м я там славно нахватал. По голове – пусть бы… в родных краях меня еще не так обрабатывали. Игорь «Князек» никуда не торопится; он как-то спешил домой, бежал за автобусом, и у него выпали из кармана ключи. От бега, от быстрого; идя гусиным шагом, он бы быстрее туда попал. А так почти ломать пришлось. Дверь – не к ней, свою, Нестеров не удивится, если на его могиле будет всего одна цифра. Дата его смерти: исходя из нередко посещающего его откровения, он так и не родился. Купаясь в незримых отблесках истинного. Ломаясь, как пряник. Придя в парк не думать о Марине Сербениной.

Он о ней не думает.

Видит ее. Не собирался, но приходится: она проходит по парку на высоких каблуках, в коротком синем платье, вертолетные лопасти для кого-то неплохой вентилятор… сбиваюсь… правомочно ли сравнение несидевшего мужчины с нерожавшей женщиной?… не могу сдержаться – Let me be your nightmare, я вконец замерзну в ожидании потепления наших отношений, ты, малышка, выбросила меня на попрание работавшей от лунного света бетономешалки; в те дни смерть уже возникла, безобидные мстители из Ряжска справлялись у меня о твоем здоровье, да не покинет их гвардейское мужество; «Князек» сжимает фильтр машинально размятого «Уинстона». В кишечнике аврал, батареи подсели, лай собаки, крик хозяйки:

– Сюда, Атос! К ноге, дубина!

Нестеров встает, чтобы следовать за Сербениной, глядя через плечо – узнать, кого же зовут Атосом.

Болонку.

Конец.

Вырождение.

С мужчиной познакомиться легче, чем с женщиной – с Мариной Сербениной «Князек» уже знаком: больше того, он ее любит. Она его нет. Марина не любила Нестерова, еще даже не думая выходить замуж за Кирилла Елагина. Вечно трезвого и сытого, как какой-нибудь проходимец.

Ты помнишь, кем ты была? я помню. Позабыла, напомню. Любя тебя еще с тех смутных… нелучших для тебя дней. Скотобойня не сводится к одной кровати, ноздри всасывают и исторгают бациллу,; в морской раковине слышно море, но если сгибать-разгибать свое ухо, тоже что-то доносится – отрываются пуговицы, срываются парики; концептуальная шелуха, переполненная чаша терпения, застывшие формы, глубокие темные мысли, Нестеров не решается заговорить с Мариной Сербениной – от ее глаз исходит свет. Не лунный: дальний.

Ты временно слепнешь.

– Привет, Костя, – не так давно сказал Нестерову с ленцой пошатывающийся крепыш. – Мы встретились с тобой сегодня, попались друг другу на Озерковской набережной – в воскресенье со мной столкнулась суровая реальность: сбила с ног, растерла подошвой и пошла дальше…

– Никакой я не Костя, – отмахнулся Нестеров. – Не Костя и не Яшмовый Хряк. А вас я вообще не знаю.

– Хряк? Почти как я…

– Как вы, как чемодан – я вас не знаю.

– Меня ты можешь и не знать, – успокоил его ничем не примечательный выходец из народа Валерий «Барсук» Сидоренко, – но ты Костя. Костя Гуслевой. Никто, кроме него. Потому что, если ты – это не он, я тебе сейчас же набью морду.

Через три сплошные вверх-вниз. Туда—сюда под липким сном – мой поезд продолжает остановку. А впереди еще один стриптиз. Или поход на слом.

Задраить тормоза и по газам? И плюнуть в пасть подачек? Попробовать, конечно, можно. Как можно испытать свой бензобак на факт взрывоопасности бензина. Хе-хе… Не многие дождутся результатов.

Не знаю даже…

Пусть лучше постоит и подымит трубой.

– Морду мне бить ни к чему, – с полной уверенностью в своих словах сказал «Князек». – Как не надо и предупреждающе кричать. Подходя ко мне, кричать, чтобы я посмотрел под ноги и вас не затоптал. – Посмотрев на воду, Нестеров бессознательно задержал взгляд. – Костя, какой-то Костя, почему бы не я…

– Так, это ты Костя? – обрадовался Сидоренко – Костя Гуслевой? Мой старый кореш Костян?

– Угу….

– Точно, да?!

– Да. Точно.

– Ну, все! Будь ты кто-нибудь другой, я бы тебе просто напросто набил морду, но ты Костя Гуслевой и я тебя убью. Ты же мне всю жизнь сломал. Поступил с ней, как истинный пролетарий с дорогой барской игрушкой… Не удержал в памяти? Запамятовал? А я нет…. Да, Костя, мне достаточно того, что я нет. Я!… Не ты!

Нестерову тогда пришлось нелегко, но он справился: у беззащитно подвыпившего Сидоренко была сломана жизнь – Игорь «Князек» сломал ему и кисть левой руки. Но в первую очередь нос. И ребра.

Сегодня иное.

Повисну на твоей двери, об стены бей ее и вздрогни – я не сползу в печали, нет…

Марина Сербенина едет на эскалаторе, Игорь Нестеров безмолвствует пятью ступеньками выше; на сходе с битком набитой змеи стоит Кирилл Елагин – ее муж. Когда Марина оставила эскалатор, Кирилл посмотрел на нее, она на него, Сербенина и в неглиже настороже, она не остановилась, Кирилл ее не остановил, «Князек» ничего не понял; заметив Игоря Нестерова, Елагин поднял руку в приветственном жесте индейского вождя, в конце концов дорвавшегося до тяжелых наркотиков.

– На земле я не чувствую себя в безопасности, – едва поздоровавшись, сказал он Игорю «Князьку». – Посмотрим, что будет под землей. Поглядим, чем там богаты.

– Ты же и так под землей.

– Я о могиле, – пояснил Елагин. – И ты прекрасно осознаешь, насколько я не о метро. О могиле, о природе…

– Для тысяч людей общение с природой заканчивалось летально. Для путешественников, для романтиков…

– Не передразнивай, – процедил Елагин.

– Похоже на мозг…

– На его труды.

– Твоя философия – религия?

– Моя суть не доверяет приходящему в нее извне. – Кирилл Елагин неожиданно и колоритно сморгнул. – Дядюшка Эмерсон говорил, что «героизм это бодрая осанка души, и нам надо все более стеснять области смерти и ничтожества», но лично я тебе скажу: «Жизнь, Князек, это всего лишь кратковременная увольнительная из небытия».

– Возможно. Вполне. Ее дают один раз?

– Не уверен. Но мне и одного за глаза.

Порнография не расслабляет, гашиш не сбивает напряжение, я бы нашел свой шанс, если бы не потерял здоровье – уважая Елагина за его цельность, Нестеров согласился пойти к нему в гости.

Елагин «Князька» особо не звал.

Пойдем, Кирилл, сказал Нестеров. Подожди, Игорь, сказал Елагин.

Моя медитация, Кирилл, не имеет ничего общего с релаксацией. Ты, Игорь, за тюленей, я за гиен – тверской бульвар, Кирилл, снес много моих шагов – наш поезд, Игорь, хрипит и гудит, как страдающее животное.

О чем-нибудь мечтая, следует мечтать о провальной любви. Мечты практически никогда не сбываются, «Князек» на это и уповает, но его мечта практически сбылась: Нестеров не видит приемлемого продолжения своей жизни. Как хороший, но попавший в сложное положение шахматист – ты переходишь улицу, тебя сбивают, над тобой зависает пропитое лицо врача, ты говоришь ему: «как же так, я же по всем правилам переходил»; он, позевывая, подбадривает тебя: «не волнуйтесь. Вас и лечить по всем правилам будут». И измерив пульс, добавляет: «вернее хоронить».

С сократовской иронией и лиризмом… надевают ли сексуальные маньяки презервативы? приглашают ли они трупы своих жертв на вальс Шуберта «Вино, женщины и песни»? Игорь «Князек» ни о чем таком не слышал.

«Почему, гуляя по бульвару, я должен держать за руку обязательно разнополое существо? Не объяснишь, Кирилл? Не приподнимешь завесу?».

«Ты говоришь, как педик».

«Я говорю, как очумевший человек. И не тебе меня судить – насчет прогулки по бульвару я сказал в общем: держать за руку мужика я бы, конечно, не стал».

«И то хорошо».

«Кому как. Упомянутым тобой педикам данное состояние, наверное, как нож по сердцу».

«Но мы же не они».

«Вот это действительно хорошо».

У Моны Лизы отходят воды, обслуживающая преисподнюю пожарная бригада выбивается из сил, профсоюз ангелов не выделяет средств на разработку концепции неодарвинизма.

Собирается тайфун, скалит первые зубы невинный младенец, скребется вор, утихают надежды.