Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Оттягивая выстрел в висок. Снося туза и вымаливая у колоды девятку.

Не чуя под собой упавшего кресла.

Вжатый кнопкой «пауза» в основание здешней обители, я полз одноразовым всадником к городу, где победители меряют утро туманами, ждут пробуждения имени, фокстротом с вонючими ламами развлекая свое несогласие. Может случится оказия. Вероятность не больше, не меньше, чем вычислить корень различия между хлебом и финкой.

Хлебом и булкой. Будет опасность, будет и сигнал о ней – Таран внимателен. Он ничего не упустит! он настигнет на стуле любой развернувшийся самолет.

Мир всем нам. Кроме тебя и него. Хотя ладно, и вам – я понимаю ваш срам, я понимаю ваш сбой. В начале похода на жизнь он был легендарный святой, тащил вас, слепых, за собой, а потом он устал. Отойдя на укол в бальный зал, он начал раскладывать карты – я часто говорил мимо правды, но это не было ложью, это было легендой, а в черную ночь легенда важнее правды, она просто нужнее, а я просто хочу услышать, помнишь ли ты хоть немного, как было дело. Я желаю вам света. Все мы не только тело.

Все мы не только тело.

Мир всем нам.

Выход из сансары не за горами.

Первым родился, первым устанешь – набат подтверждает это. Одето ли тело, раздето… больше не воскрешают. Минуты, отметившись в списке, сами себя не считают, они отстояли на вахте и быстро направились к дому, только понявшим родному – попытавшимся петь данный псалом по-другому постелят зажженное сено под жиром заплывшие спины. Тревожно участвуя в сказке, сгибая зубами подкову, Таран приготовился к лову, себя же назначив наживкой. Ветер подбрасывал волны, а он наслаждался ошибкой, ласково трогая воздух – ноздрями, забитыми дрянью.

Он белый. Бледный.

У нудистов и член загорелый.

Возможно, не спорю, на поляне громких музык, под давленьем отовсюду, я играюче прибуду в своих собственных объятьях может день, а может вечность, обретая в сестрах, братьях бессловесную подмогу.

Отлежаться в одиночку, крепко выпить на дорогу, предстоящую для смертных – мне бы… разбрызганному по теснине, мне бы, размышляющему, как выглядит ток, мне бы… грязными глазами требуя у шага, чтобы направленье нацедило блага, я смеюсь секундам, вышитым на счастье поперек дыханью, звавшему безвластье отобедать корнем. Дверь за ручку дернем, а за ней хоть пропасть.

По посевам квадратных ягод гуляет золото-конь.

Вернулся… все-таки, все-таки… в тени древних башен задыхались народы, чур меня, чур – это всего лишь душно, счеты включили лето. Собака, заткнись. Превращайся в иероглиф, найди свою строчку. Иссохли улыбки наивных. С маленьким сердце легко, когда дождь, но не сейчас, когда умирают цветы и плавится море.

Засунув сигарету в рот тлеющей частью, Олег Таран откусил от нее, как минимум, половину. Затушил, покончил с условностями, вгляделся из-под ладони в беспредельность пейзажа – в сутулом облике ничьи никак нам с ней не разминуться. Ведь все равно под кожей остаются глубокие ожоги от претензий.

И так, вдали от мыслей о сближенье, мы тратим свои силы, как койот, не став копить на пластырь и на йод, теряет жизнь под лапой недостачи краеугольного раствора для ходьбы.

Колониальным хвастовством посеребрило наши губы и легкий плеск тупой простуды нас не заставит околеть под недокрашенным забором.

Нам уже мало посмотреть. Мы в состоянии потрогать.

Огни привольно разлеглись между домами.

Ангел выбирает города, над которыми висеть ему теплей и в которых воскрешенье пней происходит чаще, чем в других, по ночам похожих на костер.

Когда придет время, мы будем.

Сейчас же увольте.

Бились, суетились, как же спешно с креслом слились неготовые к пожару. Вы заказывали свару? Или банду одиночек?

Сундуки без позолоты, а на крышке спит гюрза – положить туда овса для кормления коней, что могли бы обскакать самых быстрых змей-потерь, очень гибельно живым, пусть немного, но живым.

С воздуха приплыли старцы на гондолах, заготовив в порах своего налета отзвуки растрела, что затеял кто-то, сдавленный системой, ставшей открывалкой для разбитых темой нового порядка.

И с пониманием, добрейшим к терзающим мимо в оценке того, что красиво лишь после разделки на атомы, я соблюдаю себя средним среди полумерков – садовников, доноров, клерков, назвавших клопа доберманом, поверив Гидрометцентру, здесь не Клондайк. Здесь круче. Здесь больнее. Молодость кладит колени, поднимая полы халата, скачет, как предоплата, за обязательный постриг, срывающий ленточку финиша – куда торопишься, друг? Потеют в предбаннике твои мотивы остаться на обезжиренном празднике, где все далеко не бесплатно и только раны задаром ищут себе прибежище.

Кто-то своевольничал, однако своя воля – это что-то вроде реквиема по динозаврам: по смысловой природе и степени реальности. Когда разум продавят крайности, ты крикни со всего усердия: «о, сестра гильотина, подайте мне милосердия!». Или не кричи.

Волнительная ситуация.

Ночной образ жизни. Чувствуется влияние Пораженных в Голову.

Выстрадав глоток противоядия, тщетного когда оно из книг, мне уже не страшно на тупик посмотреть, смотав свой путь узлом. Я себе на память сохраню грамотно вошедший в глотку ком, думавший, что если я живой, меня можно без свидетелей сгноить – милый мой, тебе не объяснить, чем я заплатил за бегство слез.

Судьба стучалась в дверь. Я не открыл.

Она ее выломала. Я отбивался.

Но ты посмотри… на Восток?

В лежащем напротив окне, в разрезе земных плоскостей пытается смирно скакать себе проигравший жокей. Он закрепляет седло жгутом за колено и ждет, когда нестерпимая связь подаст долгожданный развод с его бестолковой игрой, в которую он посвящен с секунды, когда он вошел в едва различимый проем между вчера и сейчас, державшим на острие все время, что он задолжал уже наступившей зиме.

Образно. Не размыто. Можно и размыть – латунный шар версальского помола к границе катит, подбочась. С собой везет обломки слова – в нем бабы мыли зеркала, чью сущность апатично соткала пантера отсыхающей рукой. Изыди, но когда-нибудь вернись… я свешусь к тебе спелой тишиной. Сорви ее.

Что-то мне не по себе…

Тебе пора работать на державу.

Призер сибирских мотокроссов, умеющий рожать подобных не себе, лишь летом не выходит из пещеры. И дело не в опасности холеры, а в том, что он не любит духоту. Он узнает ее шаги с пол-оборота и, чуя этот запах за версту, его инстинкты закрывают ставни, чтобы суметь припрятаться покруче, и чтобы в предстоящей буче не пострадать до степени Лазо.

Досуг с ЛСД?

Оцепенелость, возвышенность, образцово не боясь, что рожденье почти смерть, он попробовал терпеть, пока дышится ему. Вот проходит тридцать лет, не прибитых ни к чему, но его дырявый флаг продолжает колыхаться.

Как он смог не растеряться?

Я не знаю. Мне легко.

А ему? А Еноту?

Когда все ушли по делам, был за главного именно он. Кто вчера вышел под ветер, кто сегодня сыт молоком, кто завтра останется жить, что бы ему не плели о том, что миру конец и что время свернулось в нули. Он на вершинах тайги – где скучно, там нет его дней, он прибил на парадный мундир эполеты из мягких камней: он совсем не нужен себе, и на вопрос «Почему?», его сердце молчит, как моряк, проигравший в карты войну. В плену непрощенных частиц он смотрит на караван, везущий водку и сталь на погибель ревущим кострам.

Их зальют – водкой, сталью…

Он счастлив – здесь мало людей. Он счастлив – он не один.

Он верит в силу того, кому по пути только с ним.

Он, случайно, не носитель божественного откровения?

Ты слушай, слушай – в трезвом угаре, на взлетевшем ковре, с набитыми песнями ртом, он измерял подружек в у.е., гвозди вгоняя в бетон. Енот выпускал свой отряд, что был из безумных голов, каждый из них быстро думал вперед и каждый из них был готов – проверить на прочность весы и бросить огонь в сетку рек, они служили ему чем могли, а он контролировал снег. И когда начинался рассвет, Енот прекращал уставать, двигая острым железом, врезая ноты в тетрадь: теперь он все чаще никто, теперь он все больше никак, но даже Владелец Печати с Конем рад, что ему он не враг.

Ему, да. А тебя живьем? Сжирают живьем?

В допотопным тире мне в лицо обрезом тычет кон за коном автор того слова, где они лишь цифры. Щуплый танатолог Хоздирохум – не снимая лапти, он бурчит над ухом: «Сменим мы на вахте, и тебя мы сменим, дал бы ты пророкам два ключа от кассы, мы твои монеты вмиг продвинем в массы, купим им матрацы полные водичкой с капелькой секрета – если чиркнешь спичкой, их не остановишь».

Ты торговался, выбивал условия, хватался за сердце, грозился вызвать ОМОН, напирал на цепь причинности.

Бился подбородком об берег.

Не уступив. Нахватав за всех прозревших – когда я отсюда отчалю, я вряд ли буду вспоминать те бесконечные пространства, где мне пришлось повоевать в составе разных армий, чьи флаги били по лицу.

Дрессировали на плацу мое желание остаться на нелегальной высоте. Но это долго не продлится – мне надоело быть нигде.

Они били, ты бился…

Подбородком. Пробивая пробку в мозгу.

Будто над падалью, птицы летали, птицы смотрели и падали. Эй, брат! Ветер – удача твоя. Ты решил без меня? Ну, что же давай. Ты знаешь четче, чем я, где лед, а где твердь, я надеюсь ты сможешь успеть, и когда ты научишься пить, пей за мой свет, зачем-то сыгравший в кювет – пей за мой храм, ушедший без всяких прости к наверное лучшим мирам, а если согреешь собой тоннель из сырого огня, поставь свою голову в угол и пей за себя.

Я выпью.

Не соображая, никому не мешая – в собственном лесу.

В баре, как в Сахаре, если денег нету. Надо понимать… и ювелиру будет не в размер такой зачищенный веками, пробивший дно нездешних сфер валун с рифлением герба, в котором зрение орла пересекается с лягушкой, что наготове для него на случай, если его когти, не став трепать бесполое зеро, пойдут на штурм причины пораженья в бестактно необъявленной войне, где чемпиона жарят на костре, а неудачнику размызывают слезы. Их нежно растирают по лицу надежной конструкцией катка, в чьем имидже замешана рука, крошащая на публику цемент, нас принуждая понемногу верить… в потрепанный клыками хэппиэнд и новую гирлянду подношений.

Будет, обязательно будет время, когда ты свой паспорт грозно порвешь пополам и весь оставшийся хлам туда же и без слезы.

Они высохли. Растерты катком.

Потом, обернувшись к горе, ты будешь стрелять у грозы искру, чтобы курить – с первой затяжкой оттуда, ты сможешь себя подбодрить так, что потеря трухи в тебе не оставит следа. Ты, опустев догола, готов послужить пустоте. А она адекватно ответит.

Кто еще… не я. Кто засоряет эфир?! Кто не синхронит с тенью?! Он… Енот.

Галопом по заснеженной волне, чей край соленой кромкой обжигает, несется он на мертвом скакуне, отдавшим жизнь за право не дожить до жалобного стона изнутри. Звериным рыком вырвав зубы у тоски, они проносятся сквозь полые года, стоявшие навятяжку гурьбой – чтобы увидеть, как улыбка седока приходит послужить его коню. Удушливая тяжесть быть в строю им больше не доставит холодов.

Прощай, Енот. Слава и память тебе, дорогой товарищ. Я возьму на себя твою женщину.

Лично я за Енота напьюсь. Быть трезвым – нелегкое дело. Эта задача сложнее, чем если бы Кассиопея втянулась в созвездие Рака и там попылась остаться.

Кассиопея, Марина, Марина, Кассиопея – Енот. Ему ничего. Тебе множество звезд, мне одну Марину, ветер в ее голове раздувает ее паруса, раздувает огонь ее взгляда, защищает ладони от яда, который копает траншеи под шаг недостаточно быстрых. У нее есть причал. Краски, мысли, слова. Кот, бездорожье, мечта. И как это ни грустно, у нее есть задумчивый я.

Неизбежно…

Покрывалом из созвездий, остановленных над нами, я накрою, как стихами, нашу сложную свободу, разрешившую быть вместе – мир попробует бодаться, чтобы петь на нашем месте, но мы крепче сожмем руки, пробиваясь сквозь трясину. Ма… ма…

Допился!

Марина…

Я здесь.

Подарив тебе мужчину, я на женщину надеюсь.

Я исчезаю.

Ты тяжелей своих клеток, я сильнее своего атома, но мы слабее и легче, что востока, что запада. Так было всегда? Да, так было всегда. И если вода не сменит свой цвет, так будет всегда.

Исчезаю, я исчезаю…

Удастся ли встретить мне ночь, подавшую голос кострам, играя надежду волкам клавиатурой из звезд? Удастся ли встретить мне ночь, манившую солнце назад, чтобы смешной маскарад детям раскрасил бы сны? Удастся ли встретить мне ночь, знавшую где сейчас ты и на ком ты сажаешь цветы, шептавшие имя твое?

Тебе не идет эпический жанр.

Бог внутри меня. А я сам? Там же? Там же… но реже.

Тщедушные запахи йода, песня разрыв-травы, по дороге плывет безвестный секач: Ракета с собой не на ты. А семь да на восемь – будет осень. Опостылевший вечер и остатки того, что осталось. Мужичок с ноготком не в курсе, чем же себя наградить за пропуск райской баржи: его опять предал нечестный Господь и его искусали ужи. Но он на меня – будет родня, надежней таблиц элементов, выше стен Поднебесной. В стольном граде, как видно, не сильно искали, чье же лицо нанести на иконы, но знали чье на монеты. И зачем раввину погоны. Сверло на юный хрусталь – будет жаль. Радиоточки в берлогах, бурятские пляски под грузом. На паперти жаждут обнять пусть конкурента, но друга – я в самый раз. Я не помню, кто кого пас. Пребудь же вовеки на сгинь – будет аминь. Животворящий резец. И большой Let it be, переходящий в конец.

Впился, сосет… не комар. Карликовая летучая мышь.

Эмигрировала моя голова, слова мне теперь не нужны, продай их и купи венок из другой белены, или лотерейный билет, про последний тираж трубило немало газет, в реестре призов будут и те, что помогут в хозяйстве твоем, они увеличат объем вздохов в легких твоих, научат дышать за двоих – а лучше купи гексоген: я знаю места, где его сменяют на серебро и не подсунут взамен какой-нибудь мокрый пистон. Обойдемся без жалоб в ООН. Ведь продажа тех слов не стоит и слов: ты можешь не верить, но это не беспредел, есть свидетель – я сам так хотел, мой свидетель хитер, стук загипсованных крыльев, что он носит с собой, обманул мой покой – посмотри на меня, он сломал мой штурвал, но я именно этого ждал, если хочешь – поплачь, если хочешь – поздравь, ты не знаешь, что сон, а что явь, я тоже немного узнал, но мне все же пора.

Не спеши…

Не отговаривай!

Твоя пивная еще закрыта.

За правду я отплачу правдой – тебе скоро пятьдесят, скоро, скоро, не упрямся, как гепарды пролетят эти двадцать, тридцать лет. Рядом нет твоих детей. Потому что просто нет. И никто тебе не скажет: «Дорогая, с добрым утром» – ты сама хотела ждать, наслаждаясь рыжим фруктом, но все будет хорошо: в телевизоре кино, а на стенке мой пейзаж, где деревья бьют плохих… фотографии друзей, жалко только не твоих – тебе скоро пятьдесят, кожа станет, как наждак, ты мечтаешь, что бы я или даже лютый враг отстучал бы телеграмму, прокричал о Новом Годе…

Сейчас из тебя брызнет струя черной крови.

Это бы запало мне в душу.

Тело томит, дух охреневает – у меня, у тебя…

Наша спесивность порождает искры. Как перекрещенные шпаги, сознательно калечившие уши в падучем приступе отваги за перспективу первой ночи с веселой тенью Джека-пота, молившей надлежащего ухода и минимального вложенья капиталов в его уже зависшую улыбку. Нам, видимо, полезней не встречаться или хотя бы взносы за ошибку, в которой ярко светит обоюдность, нам надо разложить на фифти-фифти и поровну оплачивать туман, внезапно возжелавший по местам расставить все, что шастало повсюду, не вспоминая правила игры. И перед тем, как расчехлить свою потребность прийти ко мне на мелкие пруды, ты поимей в виду мои слова.

К тебе? К тебе я не приду.

Вспоминай меня иногда. И пусть я тебя позабыл…

Ну, конечно.

Ты мне обязана тем, что я у тебя все же был.

Огромная радость.

Как крылья бывают у птиц, как песня мычится немым, так же и ты вспоминай: когда-то я ползала с ним, когда-то я видела день, там где рычит темнота, и если ты вспомнишь меня, ты будешь уже не одна. Хотя я не помню тебя, я буду с тобой до конца.

Чаша минует, минует… да и накроет.

Великий долг прощен. Нам рассказали всю правду о нас – кто и за сколько будет спасен, кто через десять столетий, а кто прямо сейчас. И где будешь ты, когда я умру, и кто буду я, когда кончится снег… смотри! молнии рубят с плеча, а мы все идем вперед и назад, они говорят, так не не бывает, но я – я этому рад. А ты рада тому, что на карте есть лес, в нем куча священных зверей и смертных богов, молчаливый камыш подскажет, куда… дойти надо нам, и зачем он согласен… и зачем его стены – вода. Твой месяц октябрь, мой ответ «да», в голове чернозем, под ногами река, но мы как бы вдвоем…

Этого хватит?

Научи меня рисовать, как вода течет изо рта, а пока нарисуй мне кровать, на кровати пусть будет весна, а под кроватью пыль, в пыли машина с крестом из семейства сданных утиль – выстави счетчик на ноль, ключ поверни чуть правей, на первых сидениях мы, в центре конечно же ты, а где-то вдали у плеча некто зовущийся мной, весьма бесполезный, но любящий верить в возможность, что мы сможем вместе – ужиться на тесном насесте, раскулачить свое биополе, смотрящее в небо из пушек: помни, в космос берут по двое, и если впасть в веру Завету, иных законов здесь нету.

Тревожит снег наискосок твою простуженную память, не позволяя ей забыть, что одиночество разлить по двум бокалам невозможно. Она все помнит.

И меня.

Да. На первый взгляд, довольно сложно нам приходилось дополнять друг друга собственной зимой, переносимой лишь вдвоем и предзакатной сединой покрывшей окна наших дней. Снег остается у людей под их глазами навсегда.

Пора спать…

Вот и все. Замотай глаза одеялом. Отложи в уголочек шитье, перестань обдумывать завтра. Завтра почти что неправда, фактически лишняя нота, и, знаешь, глядеть в календарь – это пустая забота. Это, родная, лишь цифры, прилипшие к телу бумаги – они не дадут нам ответа, они никудышние маги.

Руки в боки, ноги в лужи, нам сегодня не до стужи, настроению приснилось, что мы выдержим бомбежку, напугавшую смешками косоглазую матрешку из отряда желтых стран.

В постановке мрачных драм мы статистами не будем.

До Семена Ракеты нам далеко – он родом из ветра.

И не он один. Кулак на удачу… сжав и вложив верность стали в придачу к уже грозовым предвкушениям сшиба – давка на небе, сретенье ига. Тянет за ус, вовсю восклицая: «Здравствуй, Ракета, здравствуй, пока я еще в состоянье сдержать свою свару, здравствуй, готовясь составить мне пару, здравствуй, не зная, кто рассмеется – над телом, которым тебе так неймется память оставить в детской кроватке, откуда вы все приступаете к схватке, вам предрекавшей только лишь бойню, кормя вашу землю вашей же кровью».

Ты о Боге? О демоне? Не об ангеле?

Ангелы сдулись.

Мой ангел, наверно, был негром. Плантации грел бородою. Сейчас он почувствовал волю и несется голым по полю, решив подчиниться запою – он заслужил эту радость играть за команду без флага, он видел все эти Чикаго, там так же стареют и дохнут, там так же уклончиво любят, роняя голову в прорубь. Куда гонятся эти трамваи? Я знаю, что только по рельсам, но зачем они вертят бортами, как будто забыли дорогу, как будто заметили больше, чем их научили проекты. Я смотрю в свои документы. В них буквы и чья-то лицо…

Все счастье никак ты не словишь, таких силков не бывает. Как тут забудешь – в час мизерных телодвижений я был отбойным молотком. До наступления Прихода. Просветления.

Сколько стульев за столом?

Один.

А кого разбудит гром?

Лишь меня. Без кого мне скучно жить? Без тебя.

Так ты хочешь повторить?

Ни за что – на этом свете я, как йог, слыл многократным рекордсменом, однако все мои рекорды едва ли пахли свежим сеном.

Ты в угаре.

Есть немного. Я болен, занят, этим и занят, окончательно забывая, что есть такая вещь, как завтра, не вставая навытяжку пред тем, кого не знаю, разрушилась ли печень, сдавило ли грудную клетку, к нам никто не сможет встрять, здесь остались только мы.

Скользко, очень скользко, но мы все-таки идем.

Страшно, очень страшно, но мы все-таки дойдем.

Склеив столярным клеем библейские страницы.

Родственник собрата эталонной мощи думает, как проще ему выйти в люди, вопрошая встречных: «почему в Иуде было столько боли?».

Рыбы плавают весь день. А он, кажется, выдохся….

Твой бубен.

Я слишком часто бил в него.

Когда рыба тонет, она не плачет, лишней воды ей не надо. Чарующий плеск листопада, щупая пальцем поверхность, только мешает ей молча забыть про любую словесность, падая в липкие руки – дна, где кончается голод.

Тихо взмахнет судьбой молот. Никто не узнает причину.

Надо бы не спутать очередность – сначала я должен родиться, потом, если можно, не спится, ну а на финише лечь. Где-то… примерно…

Верь и не плюйся в окно.

Лысая женщина крутит педали, ей буря ласкает лодыжки, она покидает равнину, бросив под стол свои фишки – бедра качаются в такт неровному телу дороги.

Из будки рухнуло двое ментов, увидев вблизи ее ноги.

Капитан Луконин и сидящий на грибах лейтенант Бачушин – в том, что ему не везло нигде, никогда, и ни в чем, он расписался давно и в шашки играет с сестрой.

На раздевание.

Само собой разумеется.

Набросок со значеньем, припрятанным в словах… мое никому не нужно. А его? Тем более – он дух, он дым, он Бог, в конце концов.

А может, полуостров Крым. Он подгонял упрямых гордецов и, говорят, не отдавался злым. Он пустота, он блеф, он западня, подземный ход, ведущий в Каракумы – я ждал его, он находил меня, но знойный дождь бомбил лихие шхуны.

Он перебор, он радуга, он свист, он добрый лес, прощающий удары, он иногда топор, но чаще чистый лист – как истинный фантом, он далеко от свары.

От нас. Ну, да, естественно… свинья слушала гром.

Желудь зажав меж зубов.

Она не делилась теплом, ей не хотелось встревать, она многодетная мать, все остальное не к ней.

Вдруг рядом с ее пятаком свалился косят журавлей. Главный молил о воде – не для себя, для других. Свинья посмотрела на них и резко оправилась в хлев кормить своих поросят. Там увидав, что они крепко, доверчиво спят, она воспевала судьбу, не вспоминая чужих.

Девочку – пьянчужку… грязную подружку. Я с нею чемпион: схвачу такси и прочь. Вот здесь бери правей, когда видишь змей, дави их пополам и тормозить не смей, я все тебе отдам, ты только прибавляй в четыре колеса… от бабочки.

Бабочки-оборотня.

Оставляя дни ночи на прокорм, страдая никчемными мыслями – твой бензобак просит огня, он есть у меня, но не для тебя, он нужен мне самому, а ты попрыгай, как кенгуру, с парой хозяйственных сумок и поддельным кольцом – я не скажу, что не буду отцом, но делиться фамилией я буду совсем не с тобой. Дверь за мною закрой, но на ключ – не на засов. Я пять лет без часов, я не знаю, когда я вернусь – схожу к психиатру, затем отдохнуть, ты помнишь, мой путь в квадрате непрост, он, как Ален Прост или даже быстрей.

Короче, прости – твое имя значит победа, мое, как ни странно, скала, ты смотришь прямо в меня, твой взгляд раскален добела – стучи, сердце, стучи. Много, мало, не знаю. Спроси рыбака, но он тоже не больно желает быть с краю.

Дети сопливят в подъездах, дождавшись высокого чувства, рисуют слезами чье-то лицо и верят в такое искусство.

Стучи, сердце, стучи. Тихо, громко, не знаю. Спроси вожака, но он тоже обо всем расспрашивал стаю.

В ряду прикупивших надежду порядком и тех, кто не званы – на обеды и маскарады, что будут устроены там, где снег прикрывает пустыню и живет апатичный шаман.

Всё, он ушел. А строптивый подросток поблевывал в раковину, рисуя ногой эдельвейс. И слонов. И душистые травы – пока не вернулись хазары, голубь в себе сочетает призраки почты и мира. Всё, он ушел. На обломках старинной церквушки все-таки пишется правда.

Не за нас погибшим комбатом. Задравшим колеса вагоном. Всё, он ушел. Мечтания тучных министров, жнущих повальные стрельбы, свершились с таким совершенством, что красное сшило на белом лабиринт леопардовых пятен.

Всё, он ушел… висками прислонившись к лету, мне легче помнить о зиме. О ветре, заигравшем в феврале во многом просектанскую модель затасканного Шлягера Ремиссий – я слышу, как система дает сбой. И чем бы ни бросалось это солнце, внушая верить в цельность мирозданья, я не растаю на плите июня.

Падение продолжается.

Нас намотают на кресты – тут лягу я, там ляжешь ты, но я хочу тебе сказать: ты не спеши. Ударь по мраку кулаком, потребуй: «ну-ка рассмеши! как ты всегда меня спешил, пока мы верили в всегда». Какая ночь… Мы до утра ее обязаны нести.

Иногда бы хотелось и чего-нибудь приятного.

Свари мне суп из поросятины. Диеты кончились. Отмененные праздники мы вводим заново – возьмем закаленные ластики, сотрем все предания, советы, заветы и прочее важное, нагнувшее шею первобытными гирями. Сморкаясь в знамена траура, пройдем по болотам бесправным проходом, нескромно подмигивая. Вон в ту канаву выброси компасы. Заразные компасы – их наркозависимость кланятся полюсу нам не поможет в выборе имени. На широтах обрюзгшего глобуса все разбрелись по заданиям. К югу направились аисты. Мы почти что поправились. Сделай мне что-либо вкусное. Потом я поставлю музыку. Вечного Чарли Паркера. И начнется гуляние праздников.

Без меня. Да и без тебя – ты впадаешь в фантастику. В одном глазу окно, во втором стена – я о тебе.

Смотреть на клумбу, вымыслом питаясь, нещадно загоняя себя в раж, при этом абсолютно не стараясь ответить действием на шепот из окна – вот это называется игра. А прочее не больше сухаря, прибитого к погонам на тот случай, когда рожденным с помощью коня плеснет в лицо желание настроить свой голос дополнительным обедом. Но выйти в море следом за соседом возможно только выбравшему ночь стоять на капитанском возвышенье.

Сварливый говор тормозных колодок попортит всласть настрой у ездока – забить бы камнями память, почувствовать себя змеей под дождем…

Говори определенней.

Расплавить солнце? Оно и так расплавлено. Пух, как муха це-це липнул к мокрому лбу, светит фонарь – пользуйся. Вчера мы допили весну, парным спиртом скрутили резьбу, качели скулили «рай, рай», икал обезумевший царь, наевшись нижним бельем. В стеклянный скворечник на подносе внесли давление – длинный ветер и хрупкий святой: в ластах и диком смирении. Будет лето орать «Хэйя!», на поясе нервные скальпы, мы возлезем на потные пальмы молотить головою в небо. Вчера мы допили весну.

Во зло.

Во благо.

Еще один такой сюрприз, еще один такой фальстарт и скопом отойдут на бис со скоростью созревшего тротила для жизни обязательные члены. Но лейся, лейся мать текила с улыбкой волка.

Расслоение по принадлежности к разным периодам таянья не распыляет внимания, увидев наметки погрешности – оно работает в корпус, щипая амурчиков нежности прямо за толстые задницы. Без ожиданий понравиться тихим, как пыль переплетчикам – книг, что сумели состариться быстрее погибших деревьев, из которых они были созданы.

Пешеходы. На тротуарах. Обретают себе место, где спокойно, как на нарах, они могут думать думу о развитии ремесел, приближащих их к шуму постоянного накала, и о том насколько мало им осталось от дележки космогенных технологий, бьющих в небо этажами, что антенными рогами упираются в пространство, не подвижное до встречи с человеком из пробирки. Белый клык его ухмылки еще многое надкусит.

Затроилась луна, умолкли литавры, толкатель стен ждет не дождется знака – ритмично завыла собака, но это, увы, не сигнал. Эшелоны народных гуляний рушатся в сон-карнавал, звеня бубенцами шута, за ворот схватившего век. Время зашло на ковчег – легкий, как тень мотылька. И вот уже в воду летят крошки сухого пайка, данного им молодым, чтобы старели быстрей. Широкие плечи степей, обросших камнями домов, жаждут от зерен муки – прикрыть наготу полюсов, ярко горящих зимой под взмахами крыльев луны, зовущей взойти на мосты через бескрайнюю ночь.

Небо на левом плече носит ночами наколку величиной с Китеж-град, мерцавший богатством палат под тонко нарезанным Словом – молнии капель дождя, следы от покрышек весны, может быть буду и я костями занозить мосты.

Безвременье марта штормит зрачки панихидой снегам. Слышится поступь копыт, только не здесь, а лишь там. Робкая дикость ветвей, пока обделенных листвой, тускло дрожит – не жалей. Если пришел, так уж стой.

Ракета стоял. В центре кроссворда на окраине правил из странного сорта размешивал мысли и сосал через трубочку последнее сознание, включенное в клетку питания просроченными батарейками. Бегал за новым знанием, ползал за новым званием, клялся в висящие уши, падал в открытые люки, мерил составами чувства, ел с кожурою утро, стал не совсем ровным.

С его разных сторон лица льется сиреневый пот – кто войдет в его огород, вряд ли хоть что-то найдет. Кроме, возможно, стекла и лужи от траченых дней, он пытался помочь себе петь, но едва ли стал он добрей.

Он провожает свой дым, когда тот уходит в трубу, в его разноцветных глазах взгляды сгибались в дугу, он говорил птице в лет: «давай сделаем так – ты мне угонишь корабль, а я ему выберу флаг. Мы уйдем к соленой воде, твой дом на моем плече, ты будешь смотреть на наш курс и, как только захочешь, менять, а я, как рожденный в год гризли, буду тебя охранять – я знаю, что ветер упрям, куда бы он нас ни звал, но если мы встанем спиною к спине, он поймет, что уже опоздал».

Хочу осень, хочу бурю… в балаечном джэме поджигателя мягких диванов с любителем долго поспать.

Пробираясь под колючей проволокой к еще одной совершенно ненужной, я в кровь разорвал последнюю голову той нескончаемой душной ночью.

Сидел под забором.

Рассматривал руки, как раб свою галеру – как двужильный отшельник, пострадавший в драке за веру, слизывал красное, на зеленое сплевывал. К новому штурму готовился.

Скучающий денди не слышит, как по периметру злых улиц, холодным ароматом пластмасс набивая женский матрац, идет несмешной пересмешник. В руках подожженная роза, за спиной двухствольный потешник – глаза оттонировав тенью для ловли моргающих взглядов, он идет своими ногами без мысли достигнуть стигматов. Иногда чуть-чуть ускоряясь.

Ближе к людям, дальше от звезд.

Мои закрытые форточки, я пока еще здесь. Похожий на след самурая и на граненую жесть, и на прибивший прибой, вдоволь прибивший себя – к чему же он это наделал, ты можешь спросить у меня, когда я спасу из огня недостроенный город.

С лестницей наперевес – ты. На иконах странные лица – они.

Испытатель щелкает пультом и любит сам себе сниться. Он начинал с холеным крылом, потом завершал проходимцем, если ты что-нибудь видишь, подвигай немного мизинцем. А лузер шепчет над принцем поминальное слово. Деревья растут не только наверх, камень не только молчит, кандидаты на что-то плачут в дупле, теряя размер от обид, мытарь Матфей подбирает налог с забитой золой колеи, но эти трупные пятна, похоже, еще не мои.