Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Ты, если можешь, поспи.

В доме, зовущем домой.

С ней здоровайся, приветствуй… я – сюда. Мне – туда. Твое дело рожать детей, мое – сделать, как проще. Учись же смотреть выше глаз, нам уже поздно сдаваться. Да, напечатан указ – в нем есть и о нас… несколько нудных псалмов, берущих начало в конце: про боль молотка, идущего через хрусталь, и кто тебе государь, а кто просто зашел посмотреть на тебя – где шрам от ножа, а где от меня, и где вместо шрама карандашный рубец, и кто здесь истец, и зачем это им, и к чему домохозяйке в бидоне зарин – ты можешь прочесть, опоздав нажать на педаль, ты можешь успеть к кому надо – тебе. Куда надо – тебе. Пусть, веря молве, твой хранитель ослеп – он только делает вид, а сам вовсе не спит, он видит, что да, а что нет, и когда твои силы сбегут к чужой стороне, он возьмет свой кастет и вернет их тебе.

Оторвется и полетит.

Примет и оторвется.

Язвительный, как цитрус. Недопонимающий понятие «счастье».

Умеренно счастливый никого не ждет. Он по силам пьет, а силы у него – многим бы такие. Он живет без дна в собственной стихии и хранит себя по своим заветам, не давая бедам отутюжить сердце – он батрачит только на свою систему. То, что ему важно, в лупу не увидешь.

Нестыковка. Пьянство на рабочем месте. Обнаруженный полицейской свиньей гашиш. Свежим хлебом накормив себя с утра, я шепчу почти что вслух: «мне пора – отыграть свои висты для того, что бы ты смогла понять, кто тут кто. Но теряя по монете на словах, я услышал сквозь «Я за» полный крах. И теперь я снова ем, но не хлеб. Продолжая свою жизнь без побед – по-зимнему надеясь на вероятность лета, листаю день за днем. Заплеванным огнем представших снегом трасс, я еду, отключив все пары фарных глаз, и вижу в зеркалах остывший взгляд пути. Себя мне не спасти от веры в мой удел.

Не гримасничай.

Я, мне… я имею право на здоровый нарциссизм.

Даже не верится, что мы живем в православной стране.

По линии, проложенной подошвой то ли судьбы, то ли нашей идут караваны народов. Иллюзию местных восходов кнут чередует с отливом – рыданий, размывших улыбку над ясноглазым обрывом, красиво купавшим в низинах ночное причастие утра, сдавшего кровью полнолунью.

Гнилостность, глупость, одни слова.

Слова – это ноты для тех, кто не знает строя: когда погибала Троя, некто больше, чем смерти, боялся не выдохнуть строчки, теряя последнее время, ставя последние точки в конце предложений и жизни, его покидавшей с восторгом. Дать насладиться ей торгом он и не думал, мараясь.

Ты мне обещания. Я тебе пощечины.

Абсолютная простота. Да – значит нет. Нет – значит да. Все, что другое, брехня. Садясь на слепого коня, трудно доверить ему поиск дороги домой. И прижимаясь к стеклу, ты не узнаешь того, кто уже ломится в дверь. Первое правило – верь. Второе – слегка погоди. Если пожертвуешь всем, ты не успеешь уйти, не растеряв чаевых за долгую службу судьбе.

Ты это мне… поведай мне что ли о Еноте…

В полноприводный день ветераны анальных движений и самопризнанный гений в обнимку с девкой удачей в можжевеловом хороводе, схоронив все графики плачей, пританцовывали на дачу, где им неумело готовил несущий прозрение ланч рябой искуситель апач.

Стоявший в лежачих местах.

Тративший горькое море на пользу сконсервленных рыб – Верховный командует «Прыг!», вассалы ревут в ответ: «Скок!», кто на сегодня здесь Бог? Опять, братец, ты? Ну, тогда я пошел.

К себе, в юность, на трамвае…

Возвращаясь на руины молодости. Как гладиатор на всенощной смотрит в тупик горизонта, взирал на бывшие праздники, поделившие линию фронта – на то, что случилось в июне и не случилось в апреле. Сгребая с асфальта недели, внешне достаточно разные, развлекал тишину озвучанием, из букв выдавливал гласные – угрюмые птицы морщились. Содружество тощих старушек, листая стрельбу детектива, всерьез упивались занятьем, закрывая щитом крепких платьев рубцы смелых татуировок – мой ранний друг поседел. Ходит с ребенком, с коляской. Уверяет: «Все удалось» – сверяя ответ с неувязкой его одноклассника Филла, чье тело в коляске, ему неподвластно, какая знакомая женщина… вероятно, почудилось. А эта дворняга по-прежнему заедает завтрак ротвейлером. Возвращаясь на руины, глотал кусками туман – руки сумели смолчать, без всякой охоты обнять когда-то так нужное пламя.

Стрела совершала облет.

Полей и дворцовых громад, корифеев больничных палат и многоярусных будд, желавших себе не краснеть, увидев, как мочится бес.

Не выделяя плохих от прочих, смердящих в кустах, стрела совершала облет, оставляя лишь тень на руках, мирно прикрывших живот, грея его мерзлоту. Она донесла чистоту заросшим озерам тоски.

Оставив тень, как жизнь.

Жизнь не оставив.

Нырнувший дракон захлебнулся, но не уснул. Над пыльной равниной он летит с незакрытым лицом. Он смотрит на дым уходящей осенней травы – нежный холод игры в завершенье судьбы.

В грозно глядящих глазах волков и детей он видит ручей, смывающий страх, он помнит секунду, когда тот верблюд превратился во льва – не помнит слова. Знает, как ждать. По условьям игры в завершенье судьбы нельзя опоздать, нельзя поспешить – можно молчать. Он всех обмолчит. Он не умеет летать, он просто летит.

И он, и Ракета. И ветер.

Над той же равниной.

В хвосте дракона.

Кандалами совершества заковав свое стремленье не нестись на первый стук, ветер вырвался из рук незастроенной равнины и, летя во весь опор, проскочил две половины нарисованной ему его предками дороги. Обагрив румянцем щеки при обгоне силы звука, он считал за наслажденье натянуть упругость лука, чтобы хмурые созвездье расступились под угрозой предъявленья им атаки.

А простывшие зеваки долго шляпы собирали.

Не замечая Ракету. Начинавшего выигрывать, ободряюще говоря банковскому чучелу: «ты боишься стреножить глаза, боишься остаться здесь, еще больше уехать отсюда, прочь от молочной страны, под крыло неподкупной зимы, ждущей открытым объятием, что легенду прозрачной воды напишешь именно ты. Ты боишься гниенья железа, боишься кошмарности правды, но если от этого легче ты не один такой слабый – Богу тоже бывает жутко, ветру тоже бывает больно: когда скалы его зажимают, он дышит совсем не спокойно».

Посидим, о-оох, покурим…

С морально павшей матерью-героиней.

Вокруг костра двадцать первого. Самого ушлого, верного – печальным, как СПИД, предсказаниям.

Кабан убегает без выстрела.

Вошь отдается сненаниям, неспешно грозящим безумием под новыми свойствами семени.

Мне лень тебя понимать. Как бы, относительно, бойцовая лень трофеем той схватки, где фрейдовы крысы ударились в прятки, зудит о правах, заслуженных ею, а я, возлежа, безразлично хренею от наглости тона блудливой матроны, стабильностью гона занявшей хоромы, все реки во мне заморозив дыханием, позволив себе закормить упованием на будущий взлет свою неизбежность и капая льдом в мою безутешность.

Лед – вода, черепахи кусаются, ум хорошо скрывается, лед – вода. Высеки из массы песка маршальским жезлом или твердой рукой то, что бы стало водой – когда ты раздвинешь глаза и узреешь, кто там за тобой шел за удачей назад, все быстрее шеей вертя. И почему твой фасад так мало похож на тебя.

Выбери себе статую. Вот только не знаю, чью – попробуй спросить у охотника, но помни, Жок Ребус не терпит, когда лупят его по ружью. Если стрелок не ответит, скатай себе снежный ком. Приделай ему нашу голову и тебе посоветует он – кому и куда тебе нужно звонить, начиная с утра. По этому номеру скажут, зачем ты прибыл сюда.

Я и она.

Ей протрут живот губкой, разорвут промежность пемзой, щедроты положения, когда отчеканен сызмальства на лицах разменной монеты, пишут пустые сонеты наждачной бумагой голоса, живущего где-то в изгнании, с отломанной стрелкой от компаса не расставаясь неделями – имея свои пожелания. Тихий процесс отмирания возобновляя безропотно.

В дом перепившего гуру несут, салютуя, древко – от флага, что каждая девка может счертить под копирку: Ракета схватил парабеллум, дернул за предохранитель и вот уже датый креститель зашелся в настойчивом крике. Мимо, на счастье, казаки тряслись в комфортабельном МиГе…

Не продолжай. Диспозиция ясна. Брошюры безжалостной магии пролистаны.

Сандаловая паста намазана.

Материальный мир отступил.

Пришло время жалеть о забытом – передай мне мой флаг. На нем слишком мало цветов и явно что-то не так, но я знаю, кому я что должен, я в курсе, кто платит за свет, и что же достанут из тонны породы и зачем не просрочен билет. А время годы и годы, как спецназ на работу, двигает к черному входу без давно почившего смысла – я читал его похоронку; бормочет «астала виста», подмоги, наверно, не будет или мы ее не заметим, придется насытиться этим, я наслышал, что каждый болен, но откуда мне знать, кто сильнее – может, пекарь, а может и воин, и кто из них больше достоин, но все-таки пусть. Перед тем, как упасть с порога, мертвый услышит «вольно». И пусть ему будет не больно.