Текст книги "Мутные слезы тафгаев"

Там смерть. Рассказы о пирсинге. Новеллы о секретах йоги – методе забыться сразу, как родился. Кто еще не спился, подхвати их хохот.

Лежу на земле. Надо мной стелится туман. Даже верблюды уже не те.

Обнаружить самого себя в икэбане люда скверно, но не худо. По-другому страшно – сделай вид, что важно… для головы удариться об стены.

Имя тех событий пахнет сильной свечкой. Да, душа, аптечкой надо обладать.

Поход троих за текилой, неодобрение ошеломленных телевидением, возобновление отношенией с грудастой скрипачкой, нас женили цепью. Цепью объяснили, отчего в приливе ныне нет отлива. А когда он будет, выйдет наша сила, обрубая пальцы… всем, кто к нам полезет.

Кожа с нас пусть слезет. Но одновременно.

Я их любил понарошку, они об этом не знали и как бетонные сваи стояли в заученных позах. Я опасаюсь все чаще, что при ближайших морозах они вдруг нагрянут гурьбою, тараня мое снисхождение. Собрав по сусекам терпение, я приготовлюсь к осаде. Мне жалко их будет зимою.

Меня тяготит непостостоянство размеров летучих рыб. Берег снов, честолюбие болезненных умов, обескровленные твари в жемчужных фраках, предвзятая оценка успеха, в колонну сердцедробилок, давших шоферам работу, кто-то вложил свои средства, чтобы другому народу было уже неповадно себя защищать рукояткой секиры со странностями. Неуправляемой. С собственной внутренней логикой – заткнуть бы очками от солнца глаза самозванного солнца. Тогда бы блоха-справедливость почаще собой занималась.

Феодор давно на носилках. Сейчас и ему показалась между ветвями асфальта усмешка хваткого лета. Нервы, зачем же вам спешка: налево пойдешь – задохнешься. Справа только просветы. В них ты едва ли дождешься рукопожатия с тенью.

Переведите для меня слово «любовь». Примите во внимание мой заряженный Стечкин.

Смейтесь, гнитесь, дребезжите – соблюдая солидарность с упавшим телом, приходится сделать движенью знак оставаться на месте. Станем беречь себя сидя. Если получится.

Комплекс установок, чтобы жить, освещенный паром из широт, мягко уложивших прямо в рот горсть ответов, смешанных с землей, продолжает думать за меня, иногда пуская на постой легкую подругу тошноту, грудью закрывавшую проход к полному явленью правоты – ею взбудоражены умы. Шедшие навстречу Рыбе Го.

Так угодно Ему.

Прилизанные волосы, послеобеденный храп, трамплин у каждого свой. Мой называется ночь: в этом меня превозмочь, честно скажу вам, нельзя. Я выхожу из стены, при мне не найдешь и рубля, но я направляюсь не к ним, хватит с меня и ее, дарующей голым жилье и не просящей сплясать взамен вдруг пришедшим словам. Считайте, что я эгоист… эго-мразь, эго-пшик, но я вам ее не отдам. Она мой единственный крест, который готов я нести.

Испражняя воздух дымом сонных стычек, карканьем отмычек от большого завтра и приват-надеждой, что возляжет карта точно, куда нужно, волонтеры дружно лезут на свидание. С символом подъема, спрятавшим название ниже по течению их сухих потоков. Сколько будет сроков, всем найдется дело – на днях была суббота. А может и вчера. Безумный дважды-два вновь пропил календарь. Что дальше? Подняться и, как встарь, рыбачить на прокорм в конторе до семи?

Шуршать чешуйками? Рыскать за радостью? К Ирине, к Николаю, вырабатывая веру в лучшее – не со страха убегая, не ища себя в завале, я к ним еду, твердо зная, что мы будем делать ночью. Будем пить.

Естественно. Без градаций на медведей и медуз. И мы вряд ли встанем утром – слишком больно приземляться.

Мне, им, Кабачку Валерьяну, никому, помимо Кабачка, ему отдали честь, он отдал концы, но усилия были равны.

Он мыслил в последний момент: жаль не снимают кино, не то бы любой фестиваль сделал меня главарем, дамкой, лауреатом, кто же въехал в проем между «еще» и «уже»? Кабачок бы и рад докричать, но он не на том этаже. Ливнем по кочкам, страдать давай вместе, посмеешь ли ты возражать? Я бы нашел, что отдать, если бы взять ты смогла. Но ты предпочла не прийти, ставя судьбу на попа, а ведь экспромты ее свергнули многих с пути.

Крупная дробь предпочтений изрешетила мой покой. Не облетая стороной запасник выданных минут, она их режет на обед, где вместе с ними подают перелопаченную тень. От частых взглядов мимо глаз. Так это принято у нас, мутивших воду языком. Нервы в перерывах топают ногой по законам степа – на столе газета. И под ней пространство заряжает в память ядра постоянства с вялой микросхемой, сдавленной железом.

Приплыл ныряльщик – уши, как зонты.

Бархатным замесом скрежета и пломбы присмотревшись к утру, стали безобъемны выходы наружу: лихорадка стужу обогреть не может.

Щебечущий бриз неудач, обдувая прострелами скат от музык до жизненных врат, гасит свечное тепло, всплетаясь плакучестью ив в необязательный стук колес по чугунной прямой.

Вестники машут рукой о приближении стрел, пахнущих кровью разлук с теми, с кем ты бы хотел строить дорогу домой, выпрямив низкий поклон. Дороге? Силе? ЛСД? Толпись, народ, изображай из себя мудреца… сквозь бурелом из покойников выйти нестрашно, но как? дорога, помни, не кончайся, как бы ни радостен путь, он еще вытащит клык.

Из камня взовьется родник. Будь осторожен тогда. Тебе не удастся, увы, смыть их осаду годов – духи остывших холмов любят беседы с тобой.

Она, она, вон, вон, вон она, обознался, перебрал, больные почки просят пива – еще почти час, и вдобавок она опаздает. Рука сигареты ласкает.

Глаза видят только часы. Время играет за черных, ехидно смеется в усы, весьма понимая, что вечер будет длинней, чем вчера. Свившая завтра заря в окна заглянет и нам. Когда-нибудь, если дойдем. Если ее мы вспугнем, она не простит середин. Свившая завтра заря растопит агрессию льдин когда-нибудь, если дойдем. Если с дороги свернем, обратно вернемся не мы. Свившая завтра заря поддержит отвагой зимы, осень тащившей к весне, когда-нибудь, если дойдем. Если друг друга найдем, нас не заставят темнеть.

Пока же не до тебя. Объединенные делом, тенором и будкой недовольны шуткой с хитрыми краями. Им мечталось зваться жесткими парнями, ну а тут… тут… еще одно кофе и хватит. Я в себя достаточно верил. Сколько бы мне ни отмерил почтенный погонщик свиней, я уже вволю наелся щедрых на встречи затей с траурной лентой в петлице. Я знаю, зачем этой спице нанизывать воздух на мой – свисающий, мой, дорогой… губы прикрыв бородой, я удаляюсь от них. Мне легче хрипеть одному.

Кофе одно, я один, еще одну чашку взять могу, еще одного себя неоткуда, смотрите на северо-восток – поворачивал автобус, люди с ним налево, как слова припева, бодро повернули. После стало хуже. Их не обманули, просто по программе время петь обрыву. Выйти в гости к мылу всем придется, всем… нам? вам документы? Читай, листай, ворочай – танцуем под уличной елкой, свою нам устраивать лень, и вот завершается день, ведь неспроста так светло. Куранты зубами стучат. Наверное, лишь для того, чтобы мы знали когда пробкой в луну запустить. Музей отказавшихся ныть нас примет, как экспонат, который не будет мостить слезами тропинку назад.

За одержимость терпеть еще один новый год.

Он один, я один, чашка одна, я встал. Теряя капля за каплей человеческий облик – руки в боки, ноги в лужи, мне сегодня не до стужи, настроению приснилось, что я выдержу бомбежку, напугавшую до жути косоглазую матрешку из отряда желтых стран. В постановке мрачных драм мы статистами не будем.

Выжженный загаром пятнами по шее провисал на рее длинноногий карлик. С чаяньем о встречном благородном взгляде.

Волны шили в море дело капитану, он стоял и думал, что по барабану ему те три карты. Да и всю колоду бросил бы на нарты… подъезжай к нам в гавань, подвози конину, солнце хочет жизни, ну-ка, ветер, свистни, побренчи им в ухо, чтобы дверь от самой крайней точки слуха потеряла петли, рухнув прямо в кости флага их эскадры, а затем на вечность усади за карты – карамба, канаста, терц, белот, хижина без потолка с сочувствием смотрит в глаза нескольких нищих хозяев, достигнувших работорговлей печали зеленого вепря.

Истерические припадки, неизъяснимые движения характера, комиссары встревожены.

Тянулись мутанты к карману.

Гею Упогею бы пожить… вот бы упасть, но никак, не всякому здесь басурману можно довериться телом.

Мечты о цветном интерьере часто приводят к тяжелой, пахнущей кровью потере.

Чистые рыбы плывут. Ах, ах… Халахим Баранчак на Манежной. Он несет в барсетке два молочных зуба, сломанную бритву и листок от дуба, росшего веками около крапивы – выучив романсы. Острые, как вилы.

Я в остервенении.

Пас коровок пастушок, песенки играл, но теперь идет душок от его цимбал. Не поздравить с Рождеством парня никогда, он лежит уже совсем во поле без сна. Видеть сны ему нельзя – ангел запретил. Как же рано молодежь выбилась из сил.

Но город жив! могуч и пьян!

Червонцы – чтобы золотые. Патроны – чтобы боевые. Ну, что еще мне пожелать… гонять апостольской метлой любую мысль о том, что знать мне нужно многое о снах, летящих с голодом в сердцах дорогой дальней от границ, в которой мне пристало быть.

Для обниманья этих птиц не хватит рук. Их клювы головы не гладят… что-то я подозрительно трезв, в программе наметился сбой, лоб мне пощупай рукой – у меня предвкушение транса, не меньше… температура, как надо?

На подступах к мозгу засада.

Ток перекрыли враги.

Лам-пам-пам…

Ты все же звони по 03. Пусть они разом зальют нужный мне окислитель, чтобы я снова иконку смог покрестить поцелуем. Надеюсь, они уже близко.

И с ними главный. С букетом и наганом.

Я подожду открывать.

Промедление безотчетно – со скоростью слезы бросаюсь на закон: внизу гора Афон, а сверху щипачи, громящие судьбой, как сытые врачи, не тронутый предел, оставленный дышать. Помочь им подмешать в его строенье страх – не помогу… борясь впотьмах за каждый луч, пришедший не от них.

Освежившись бутылочкой бренди. Не отличая сновидений от галлюцинаций.

Вы… Я. А они? Материалисты так не умеют. Сутенер луны думает взасос. Он берет за ночь центр всех полос и гремит ключом, вырванным из дня. По ветру склоня нервы и усы, его губы пьют тень лесной росы: белую во мгле. И вода… вода в воде слоями, дремавшими и нет, ложится под рассвет, готовя сеть волны для будущих атак покинутой луны, которая взойдет ночным щитом опять – нам всем не избежать фатальных перемен.

Да будет… именно так и будет, осень входит в лето посвистом по крыше, задирая выше… бурей платье зноя – вечер носит траур. Видя, как у моря лопаются глади.

Прикоснувшись к шторму краешком сознанья.

Пишутся воззванья кисточкой из ливня и над пешим людом борются за крылья прошлые удачи, ставшие обузой – разминувшись с лузой хмурого сегодня.

Какие у мертвых дела?

Не размышляй о ране. Чувствуй – везде тишина. Охранник в шикарной панаме и тот не забыл о культуре, шагая вприпрыжку, но тихо. Смерть – ты, конечно же, лихо. Равнение с жизнью ты, впрочем, не держишь, а я сон, я пропан, я крысиная шапка, я вынырнул из воды и посмотрел как они, топчут свои берега, размножают пустые слова и, бросая друг друга, собирают пикет возле лба. Я по-шпионски притих, изучая, зачем это им – столь уверенно всаживать клин между согласен и нет. Выяснение шло без прости, как будто отважный корвет встретил в конце перехода подлодку нечестного хода – вздыбившись шерстью наверх, готов он ее отодрать. В гонках по кромке покрытия, в чьем содержанье «Бесаме», устав брататься в нищей мгле с пришедшим выпить хитрым «Мучо», кладет закладки между глаз. Между согласен и нет. Сгребая смыслы в одну кучу – щенки, волчата, слюнтяи, убийцы, дунул ветер, пошел дождь – я остался. Я не мог кричать: «Вперед!», я старался, чтобы связка «да» и «нет» была рядом и мои угрюм-глаза стали взглядом.

На пустую сеть ловил полный голос, выбирая целью сил женский волос – я одурел. Наверно, такая судьба.

Жил-умирал, не пытаясь. Отсесть подальше от урны. Но годы не подцензурны нежданно пришедшему миру в драных, коротких портках, пугающих этим решеньем скупщика старых папах, бранящего вздохом цветы – на сыпком кургане утрат, ржавеющим искрами лат конницы, признанной гвардией давней, холодной весной.

В глубине души – воля.

На ободранной пятке – тарантул. Дикарь. Атеист. Он не ищет себе подходящей религии – он похитрей. Поопасней.

Я выпью.

Ракета поддержит.

Глотки становятся больше, огни все тише и тише, движенья хакерской мыши и те уже поспокойней.

Амбалы танцуют румбу, солнце садится на дно, одевается шторой окно, в зоопарке храпит редкий вид.

Собаки идут по мосту, под которым дремет состав, поднаторевший в делах – никчемных, тупых и больших.

В больнице закончен прием, хирург считает круги, сквозь слезы шепчет: «прости» тому, кого он упустил.

Босота готовит поджог, лениво и как-то не так, сейчас для них прибыль пустяк, слипаются звери-глаза, даже младенцы молчат, им по нутру видеть сны о будущем стойкой страны.

Семену Ракете попроще. Антиобщественный тип в столице спит, как тень звезды, спокойно перешедшая на ты с любым подвластным ей кошмаром – все попытавшиеся скрыться теперь горбатятся задаром и, потеряв надежду победить, без роздыха махают опахалом над ней и над ее союзным войском, еще вчера предупрежденным об осадках.

Свои выходят вместе поутру, ложатся на промерзших за ночь лавках и гонят прочь худое настроенье.

Падает снег.

Рожают бомжихи.

За колонной сипло шипит мой дорогой поручитель. Вместо меня он на китель принял нашивки за подвиг, чей результат ему вышел, как если бы опытный сводник свел электричество с каплей из кем-то наплеванной лужи.

Я вижу – ему уже хуже. Размазанный контур движений. Семен не урвет себе долю, ему не до новых стремлений, он должен платить – чем же? чем? в цельном клубке микросхем все роли расписаны загодя.

Закрой варежку, открой сознание. Заботясь об окружающих, я решил успокоиться. Снять бунгало на полюсе. И, отыскав в своем голосе весьма безопасные ноты, загрузил барахло на корабль, отходящий под вечер субботы – в сторону тихого севера, где гало-ростки чека-клевера поднимают белые флаги, во всем подчиняясь влиянию офицеров классической влаги, замерзающей в силу приказа их гнойных болезненных связок.

Закрывая глаза хотя бы на треть, можно суметь не так быстро седеть, глядя на эти рельефы, ровные, как автодром.

Если объявлены трефы, а у тебя одни красные, красивые, только напрасные – ты не скули на судьбу и не суши удила. Вопросы зачем? почему? здесь не проходят в ферзи – лучше сиди и играй. И картой поменьше свети.

Где нагуаль? где хранитель? в какой он птице или рыбе? Здравствуй, Тамара.

И вспомним, и примем, и понесемся: заправив медом черный ящик, мы поднырнули под вчера. Там через битум проросла цепочка нами связанных лучей, пробившая дорогу нам за счет напора тех ключей. От каждого из шести дней Гахамбары.

Нам удивились? йес, вовсю – и вызвав многоглавую струю, направили на нас ее копье. Но мы бежали, как ошпаренный гепард, сбивая с ног хмельное мужичье, и их решимость попросилась на покой.

Потом они подумали сильней.

Войдя в контакт со сгинувшей землей, в которой жили те, кто поумней, они слезами вызнали ответ, что надо им искать заветный клей, умеющий решать любой вопрос. Однако не подумав крикнуть SOS, мы нагрузились, чем хотели и ушли.

Готовьтесь. Мы когда-нибудь вернемся.

Мы, мы. Ты, ты. И я. Немного… по повеленью Иня с Янем, веселых в общем-то парней, ты клавиша из тех, что почерней.

Я белая, как сердце темноты. Но несмотря на разную окраску на нас тут давят чьи-то пальцы и, делая бездарнейшую связку из наших совместимых падежей, они ведут широкими мазками мелодию отпущенных полей, летящую над ними без дождя, с запретом разделить на «ты» и «я» глупейшее на свете слово «мы».

Томная саламандра.

Слепой дятел.

Высшие, тайные сферы – мне туда.

Ты не торопись – выплюнул язык, бежал, но мои черти на таможне нежданно отпросились на покой, и вот теперь шлагбаум-аналой не хочет подниматься, хоть ты тресни. Семен сказал: «сейчас не до тебя. Я даже моей суженой невесте не выдам такой пропуск задарма: тебе придется разрешать свои дела бумагой, что весомее страниц. Библейских, прочих, я не намерен тебя как-то принижать, и мне твое паденье ниц пойдет на пользу в степени нуля. Но если ты не понял, о чем я твержу со всем возможным пиететом, ты вряд ли доберешься до границы.

Кефера. Бина. Тиферета. Других отделов древа Сефирот… урод! И все. Урод! Воскликнул я, строча из пулемета по пагубным, бесплотным кораблям – позвольте подсказать мне, как вы правы, бросаясь в адский омут не собой и наслаждаясь ветреной игрой, где проигрыш оплатят вам поболе, чем если бы сыграли пять тузов, не видевшие смысла в тихой ссоре, чьи отголоски выбили стекло, болевшее душою за того, кто рисовал на нем открытые глаза: выбираясь из дома по графику, связанном с куплей продуктов, долго стараясь из пунктов выбрать те, что попроще, он загляделся на камни и, поддаваясь их мощи, грубо сменил свое имя без консультаций с родными. Как бы его не просили, им не найти его слова. Быстрого, словно развязка… трилогии, снова шагавшей… по первой. Между прогнозами ветра. Чем раньше оплачена лепта в едва ли всеобщее дело, тем и добыча богаче – только хватать ее тело надежнее будет в перчатках. Вечность проведшему в прятках это понять, как присвистнуть.

И подмигивать, кривится, подмигивать.

Мне неустанно подмигивал серый глаз Дублина. Города, где была куплена на сдачу от сделки со временем тропинка из теплых морщин, собой уводящая в ночь чем-то голодных мужчин в мутных спросонья очках.

Шлюхи, стоя под мостом, прячут натруженный лав от света патрульных машин, Патрик хохочет над ним – над тем, у которого день кончается вместе с женой, зашедшей его подобрать.

Он не настолько святой, чтобы по линии жить.

Целясь себя сохранить, луна облетает толпу ярких, как явь, фонарей – гонит засушье во рту к пабу, ранимой звездой.

Дублин, ты будешь со мной, если я все же вернусь?

Я ведь похож на тебя. Я ничего не боюсь – моего задания суть смотреть, как плавится ртуть в карманах желающих брать.

Главный из них молодец, желтый, дородный купец, сменявший дешевый текстиль на ягоды прежних полей и на крапленую пыль, знавшую больше отцов, почему на дороге домой осталось так много рубцов.

И зачем… зачем на детскую коляску поставили компактный пулемет, все тот же, для разгона кораблей, и гусеницы намотали на колеса. А все затем, что в ней – с задатками усмешки камнетеса – совсем еще нетронутым младенцем возили невозможного меня.

Мне это было нужно.

Я и тогда смог догадаться, что, если хочешь здесь остаться, необходимо круто пободаться, как завещал папаша Дарвин. Я и сейчас свои прекрасные игрушки храню под боком, однако организм требует отдохнуть от жизни. Крутясь за компанию с круглой старухой Землей, желания крикнуть «Отбой!» зачастую больше, чем надо. И когда черноусый буддист повис на лозе винограда, я понял его постоянство.

Первоклассный вариант уйти в одиночное пьянство он так и не обнаружил. А это решает многое.

Куда все едут, я иду. Лениво, как поломанный будильник. Уподобляясь ушлому костру, решившему не печь чужое мяса. Но иногда, пускаясь в дебри пляса, я продолжаю думать о тебе, три года обещавшей мне согреть мою к зиме пришитую натуру.

Я часто вспоминаю эту дуру.

А в остальном движение по плану – кричу вовнутрь и слышу в сердце эхо от сыпкого разлома площадей, построенных в расчете, что быстрей их строить будет лучше, чем никак. И сваи все по-прежнему дрожат, вникая в то, с кем сделан первый шаг по гладкому настилу рубежей, грозящих обратить тебя в следы застигнутой на паузе свечи.

Я ласково прошу: «ну, помолчи», но скоро я скажу себе: «Заткнись». Сызмальства глотая пыль парадных входов, грозно замирая в недрах паутины. Юные седины провисают сетью над косым пробором, ставшим к лихолетью зябликом в пустыне, предлагая крылья за стульчак в кабине транса-дилижанса, лепестки от шанса оторвав со стеблем.

Запечатав в конверт настроение, я отправляю его… женщине, пившей вино вместе со мной натощак, на тратя вниманья на лак своих побледневших ногтей. Скорость почтовых людей имеет значенье сейчас, когда мой туманный огонь во многом почти что погас, и заскучав, захотел вливаний от прежних минут. Если меня там не ждут, холод его доклюет.

Дожмет, додавит, до… до в мажоре, огонь туманен и простужен, Семен Ракета. Проснулся, не уснув, на взлетной полосе, раздавленно пустой от скачек по себе прозрачных колесниц с колесами из дней, которых не собрать в клубок семи морей, мельчавших подо льдом, надетым для ходьбы простуженным огнем, слизавшим все следы – утрамбована временем неровность во взгляде на призраки, державшие свечки над городом, когда он жужжал черным оводом, ночь продавая уставшему за каплю его нетерпения придать направление звавшему… шороху, полному накипи от плоских касаний стыдливости. Искать незаслуженной милости – улицы мыть своим знаменем.

Вымпелы с гербами, будки с пирогами, и на синем небе снова метастазы. Вот бы мне вернуться и забыть приказы, в чьих обоймах ветер, много белых пятен, ну а дыр чернее, вскормленных к оплате, на порядок больше. Может, мне потоньше резать себе киви… или выкрасть пушку и отдать зеленым – не инопланетным, а бойцам за живность. Или мне бездетным подарить свой поршень?

На вас морские сапоги? Сердцевина взрывной волны – естественная среда? Обитания, да… втыкая понемногу катеты в отвислые бока гипотенузы, Ракета закупорил шлюзы, дарившие наинежнейший плод, когда по ним бродили искры, ныряя в сумасшедший хоровод неназванных космических систем, чтобы в потоке упокойных схем найти самоназначенный источник в любой из точек тех координат, что в темноте умеют проорать с потугой в мириады ватт о сумрачном нежданном возвращенье переболевшего собою иноходца, успевшего сглотнуть кусочек солнца, запив его роскошной тенью межзвездной триумфальной арки.

Ракета прибыл с завещаньем, где были сплошь одни помарки на несколько рифмованных страниц, и те, кого еще не обнимал, в него прицельно мечут взгляды. Он согласится? Ну, конечно.

Любовь… моя…

И твоя…

С трудом мне дышится под вами. Слезами сжигая мосты от расплаты до состоянья, когда будут рады не только тебе, но даже ты сам, ты заслоняешь спиною экран, где продолжается ночь, собравшая боль из твоих не переживших двоих слишком заточенных стрел.

Коронованы?

Истинно так. Коронованы деревом с корнем в глубинах прадеда, чья неуступчивость сгладена… сглажена!… добрым к нему отношением. Мы поднимает себя… вверх – обоюдным кормлением. Хлебом и крепким объятием, нас превращающим в целое.

Серое или белое. Щедрое к нам до раскаянья.

Ты бы…

Я уже не женщина. Ты бы дернул за меня мой висок холодным током, чтобы вместе с папой-годом ускользнул и шрам аварий. Слышу зов… один, да, здесь. По повадкам пролетарий.

Для себя готовый встрять в самый гиблый переплет – что ж ты, парень, словно черт влез в синайские долги? Уходи. Я жду того, с кем бы взвешенно смогла поскакать в огне полей, благодарственно шепча: сколько стоит алыча? если столько, хрен бы с ней… кто перековывал глину, тот помнит полезность того: процесса. Забравшего многое. И вернувшего только одно. Что разглядеть нелегко.

Даже если в трубу – пока кто-то ворочался снизу, это было уже наверху. В этом пылали слова, а заснувшие на берегу лаяли, падая в воду, собирая слезы во рту. Когда паруса пробьет снег, когда зубы сотрутся до дна, это что-то направит меня – вперед. Но совсем не туда.

Купаясь в сквайр-отрицании тупому ребенку понятного, храня себе взятое звание от шума идущих по несколько, я засыпаю, не падая.

Чья там мерещится статуя, которую голуби сделали похожей на банку с белилами? Он, вероятно, решил в компании с буддами, шивами нечто собой воплощать.

Голубям ни за что не понять зачем он так грубо подставился: «он прической не наш, нам не надо его догонять – все равно он, не двигаясь с места, по-своему даст нам понять, что это плохая затея… ведите себя поумней, мы панибрата не пьем, ты не узнаешь того, на кого ты станешь похож – Саваоф нам печет пироги и скоро увидим мы мертвую рябь на экранах приборной доски».

Кофе уже выпит, чашка все дымится, и птицы, что вокруг, теперь мне заграница. Трещина в асфальте – что тебе монета? Павшая со звоном в твои недра где-то на исходе мая.

Круазан глотая, я давлюсь Парижем.

Сидя на скале. Веря в революцию. Утирая сопли командорской пилоткой.

Затирая ацетоном память. При всей недостаче времени повстанцы тонули в сомнении: против кого был тот скрежет… костей и заточенных сабель. И зачем же насильно их нежит рука из чужого предплечья.

Собирая в гербарий увечья, повстанцы курили в шашлычной.

В углу отвоеванной льдины говор чадил удивленьем: «сколько нас было в начале и сколько последним раненьем расплатилось за этот, весьма непрожаренный ужин. Он нам не то чтобы нужен для входа в затхлость дворцов. Парламентов, парла… ла-ла… ментов – праздник. Для тех, кто остался, просто хотел и дождался».

Герои, давясь своей вонью, упрямо доели тухлятину, запивая бифштекс теплой желчью не ясных для них предпосылок.

Почему лишь смердящий обмылок попался в победные сети?

И куда я иду? Я иду без куда. Я даже иду без зачем. Я делаю выход, он делает вход, нам не надо больших перемен.

Заведущий балом делает ночь, рабочий делает сталь, настройщик бурана делает ночь, разбивающий светом скрижаль.

Случайный архангел делает раз, Интерпол делает два – тебя процедил через себя. На ладони только слова.

Зачем же ты плачешь, луна? Я рядом – скажи, я приду. Ведь ты, как и я, почти что жива и делишь со мной тишину. Но твой не бенгальский огонь сегодня уже попритих. Похоже, я знаю зачем. Он просто устал быть без них – без тех, о которых хрипят вслух и надолго вперед, роняя на радость судьбе горячие слезы на лед. Может, спустя три весны или лет этак сто они, измочалив глаза, поймут, где им было тепло? Ты не теряй эту нить.

Не кури. Убери зажигалку, здесь и без нее полно газа, съезжай по моей потной груди… майские жуки не подают руки. Не уважают прятки. Они летят себе и видят, как на грядки ложится клин лопаты. И потный земледелец, который без зарплаты кудахчет целый год, засовывает в рот походное яйцо – мечте его не обернуться былью. Дорога, окружающая дом, теперь предстала неуемным злом, отчаянно попробовав сцепиться с безумным спутником дождя, перетянувшего удачу из середины прямо на себя, и вот уже на целый кошелек он заслужил благословенья от девиц, пустивших наутек свои универсальные наряды. Когда из составляющих плеяды лишь дым остался на плаву, никто не вбросил предложенья, где первым словом было «почему?», а дальше в ниспадающем порядке болото… остальное… следи за направлением подкопа, но действием процессу не мешай. Все кончено. Они уже внутри.

Одутловатые небожители вспоминайте мою историю. Прославьтесь во мне своей святостью. Во мне или рядом. Со мной – обделенные мастью любых досточтимых оттенков гложут беспомощной пастью им не подвластные стены. Города, скрытого скрипкой и жадной до радости вены, вросшей в сознанье змеею с кольцами даже в дыхании. Клейкое днищем желание рубит единое в доли, сыпя на рваные раны горсти мантической соли, и защищает от плача отсутствием выбора места – слабые когти протеста так и выставив толком.

Житель, толкатель, пленник холодильной машины, складочка в мозгах, как прилипший лист к телу давших мах в годы перед сном. По весенним швам катят снежный ком, образуя ключ из его следов. Трепетный засов паникой объят – он хотел бы смыть с поднаготной яд, но дурить ему роскошь, а не долг. Волк зубами щелк. Зайцы сразу в смех.

Дышать мешают сломанные ребра. Всем выходящим замуж за наш непрошенный мир, в котором его командир тихонько рисует во мгле постоянно новый кроссворд, можно сказать – не спеши. Брюквенный свадебный торт будет не без гвоздей. И земляничных полей под елкой ты не найдешь. Твоя просьба останется здесь. Затем безнадежно помрет. Как трижды наивный медведь, искавший в Арктике мед, но взамен нашедший гарпун. Едва прошагает семь лун, ты его лучше поймешь, и встанешь сразу за ним, чтобы оплачивать в кассу, вбивая в ноздри зарин, привычный землянам налог.

Цветоделение таежной радуги и свежесть понимания книги Иова… о волнах. Поехали – ломая волны костылем, мы продолжали свой поход. И даже замерзанье вод не сможет поломать наше стремленье оставить шишку-пристань за спиной. Наш двигатель умен и без ума – отбросив всякий дуализм, добротно реагирует на сказки, где мы сильнее и проворней всех подряд, и ты, украдкой одновляя глазки, становишься прекрасней на порядок в сравнении с невестами богов, себе забравших слишком много слов и мало разумеющих о том, чем им платить за полное доверье.

Оптимизм, маразм, я знаю, все пойдет на слом, я погребу еще, я не устал. И птица. Чайка. В каком соусе?

Птицу сносило ветром. Все дальше от берега моря – видеть его ей недолго, будет хоть капелька толка, если стараются крылья, напрягая последние жилы перед восходом бессилья со всесторонним нажимом? Вряд ли, но в малохранимом вальсе суровых минут, она дотанцует – не ждут. Птицы. Когда позовут. Приказом застыть на лету.

Лучше уже не будет. Долги придется списать. Тебя не придут здесь спасать. Даже не пей, ни к чему – город стоит, как стоял, тебе завещая золу от древка, вошедшего в бок: сколь ни лелей ты свой срок, лучше уже не будет.

Машина с красным крестом везет меня на смотрины. В палату, где темные спины мгновенно белеют от страха – я бы избил санитара, но руки смирила рубаха и зубы стучат как-то странно, попав под обстрелы уколов, лишивших меня всех просторов, в которых я был император. Эй, Дарий, зачем мне на морду ты нацепил респиратор? Ну, что за каменный век… всучил бы украдкой мне чек тысяч на сотню зеленых, и я бы исчез без потерь для ваших великих, хваленых принципов и предпочтений. Кто тут сказал, что я гений? Если развяжут мне губы, в засос я его поцелую. Он ведь один, кто был прав.

Не привыкший слышать крик: «Так держать!», он выходит из себя ровно в пять. Ровно в семь он пьет вино в том кафе, где его, наверно, ждут целых две. Первой он дает совет: «Будь со мной», а второй он говорит: «Я лишь твой». После он идет домой и там спит. Если скажут, что он мертв, он смолчит. Он не будет возражать, стекла бить – он давно уже решил, как здесь жить.

Найти его легко. Он редко покидает притяженье, земное, как черничное варение. Он в этом смысле полный домосед.

В его кармане многое смешалось – расписки и пластмассовый кастет. Ошметки от помятой сигареты. И календарь – в нем только среды, не знаю почему, обведены. Он выбирается на улицу под вечер, встает и ждет рождения луны. Когда она приходит, он поет.